Судьбу лукаво подкупает,
Прося труды природы истребить…
Судьба с уродством красоту сливает,
Чтоб в хаосе гармонию сгубить,
А красоту подвергнуть страшной власти
Тиранства, злополучья и несчастья.
Горячка, бред, чумы смертельный яд,
Безумие, шальные лихорадки,
Болезнь костей, когда в крови горят,
Как пламя, сумасшествия припадки,
Отчаянье, печаль, весь гнет земной —
Природе смертью мстят за облик твой.
А из недугов этих ведь любые
В мгновенной схватке прелесть сокрушат,
И молодости краски огневые,
Недавно так пленявшие наш взгляд, —
Все быстро блекнет, вянет, исчезает…
Так снег в горах под солнцем в полдень тает.
Ты девственность бесплодную отбрось
Весталок хмурых и монахинь нудных…
Им дай лишь власть — пожалуй бы пришлось
Увидеть век людей бездетных, скудных.
Будь щедр! Чтоб факел в темноте не гас,
Ты масла не жалей хоть в этот раз.
Свое потомство в ней хоронишь ты…
Ему родиться время предрешило,
Но ты не спас его от темноты.
Весь мир взглянул бы на тебя с презреньем,
Узнав, что ты запятнан преступленьем!
Себя ты губишь скупостью своей…
Так и в гражданских войнах не бывает!
Самоубийцы даже ты гнусней,
Отца, который сына убивает.
Зарытый клад ржавеет и гниет,
А в обороте — золото растет!»
«Ты скучной теме предаешься страстно
В который раз, — Адонис ей сказал, —
Но борешься с теченьем ты напрасно,
И я тебя напрасно целовал.
Клянусь я ночью, нянькой наслажденья,
Мне речь твоя внушает омерзенье!
Хоть двадцать тысяч языков имей,
И каждый будь из них еще страстнее,
И будь он пения сирен нежней —
Я все равно понять их не сумею.
Бронею сердце вооружено,
Не будет слушать песен лжи оно,
Чтоб обольщающий напев не вкрался
В нетронутый тайник груди моей
И там смутить бы сердце не старался,
Не дав потом спокойно спать ночей…
Нет, госпожа, его терзать не стоит,
Пускай никто его не беспокоит.
На лесть твою легко рукой махнуть,
Ведь гладок путь, ведущий к обольщенью..
Не от любви хочу я увильнуть,
Я к похоти питаю отвращенье.
А ты, чтоб в плен потомством заманить,
Свой разум в сводню хочешь превратить.
Владеет похоть потная землей
Под маскою любви — и перед нами
Вся прелесть блекнет, вянет, как зимой.
Тиран ее пятнает и терзает:
Так червь листы расцветшие глодает.
Любовь, как солнце после гроз, целит,
А похоть — ураган за ясным светом,
Любовь весной безудержно царит,
Любовь скромна, а похоть все сожрет,
Любовь правдива, похоть нагло лжет.
Я больше бы сказал, да не дерзаю,
Предмет уж стар, оратор же незрел…
Итак, тебя с досадой покидаю,
Стыд на лице, и в сердце гнев вскипел,
А уши, что речам хмельным внимали,
Горят румянцем — так их оскорбляли».
От нежных рук, державших на груди,
Уходит он, из сладостных объятий
Он вырвался. Венера впереди
Лишь горе чует, плача об утрате.
Как в небе метеор, мелькнув, погас,
Так он скрывается во мраке с глаз.
Она за ним следит… Так мы порою
Глядим на отплывающих друзей,
Когда корабль уже закрыт волною,
До туч взлетевшей в ярости своей,
И тьма, как необъятная могила,
Смущенная, как тот, кто вдруг в поток
Алмаз бесценный уронил случайно,
Как путник, чей погаснул огонек,
Бредет в ночном лесу тропинкой тайной, —
Так и она лежала в темноте,
Утратив путь к сияющей мечте.
Бьет в грудь она себя, и сердце стонет,
А ближние пещеры, как бы злясь,
Назад к богине эти стоны гонят,
Как будто бы усилить боль стремясь.
Она раз двадцать всхлипнет: «Горе, горе!»
И плачут двадцать эхо, стонам вторя.
О том, как дерзких юношей в рабов
Любовь в безумстве мудром обращает,
Как губит в детство впавших стариков,
Она уныло песню начинает…
Заканчивает скорбный гимн печаль,
А эхо все уносит гулко вдаль.
Всю ночь звучат мотивы скучной песни,
Часы влюбленных молнией летят…
Что им всего на свете интересней,
То, думают, любой услышать рад.
Но часто их подробные рассказы
Но с кем ей провести придется ночь?
Ведь звуки эхо льстить бы ей сумели…
Их слушать, как буфетчиков, невмочь
В дыму таверны, за бутылкой эля.
Им скажешь: «Да!» — они ответят: «Да!»
И «Нет!» на «Нет!» услышишь ты всегда.
Вот жаворонок нежный! В час рассвета
Он ввысь из влажных зарослей вспорхнет,
И встанет утро. Прославляя лето,
Величьем дышит солнечный восход
И мир таким сияньем озаряет,
Что холм и кедры золотом пылают.
Венера солнцу тихо шлет привет:
«О ясный бог и покровитель света!
Свет факелов и звезд далекий свет,
Весь этот блеск — твое созданье это…
Но сын, рожденный матерью земной,
Затмить сумеет свет небесный твой».
И к роще миртовой Венера мчится,
Волнуясь, что уж полдень недалек,
А весть о милом в тишине таится…
Где лай собак и где гремящий рог?
Но вдруг возникли отклики в долине,
И вновь на звуки понеслась богиня.
Она бежит, а на пути кусты,
Ловя за шею и лицо целуя,
У бедер заплетаются в жгуты…
Она летит, объятья их минуя.
Так лань, томясь от груза молока.
Спешит кормить ягненка-сосунка.
Но, услыхав, что псы визжат в тревоге,
Она дрожит, как тот, кто вдруг змею
Зловещей лентой встретив на дороге,
Замрет и в страхе жмется на краю…
Так вой собак, звучащий за спиною,
Всю душу наполняет ей тоскою.
И ясно ей, что здесь идет со львом,
С медведем или вепрем бой кровавый…
И там, где в кучу сбились псы кругом,
Ей слышен визг и вой орды легавой.
Уж очень страшен псам свирепый враг:
Кому начать — им не решить никак.
Ей в уши проникает визг унылый,
Оттуда к сердцу подступает он,
И в страхе кровь от сердца рвется с силой
Так, офицера потеряв, солдаты
Бегут позорно, ужасом объяты.
Потрясена картиною такой,
Она застыла в трепетном волненье,
Пока себе не говорит самой,
Что это — лишь пустое наважденье,
Что успокоиться она должна,
И вдруг под елью видит кабана.
Все в алых сгустках, в белой пене рыло,
Как будто с молоком смешалась кровь…
Ей снова страх оледеняет жилы,
И мчится прочь она в безумстве вновь.
Вперед, назад — блуждает и плутает,
И кабана в убийстве обвиняет.
Меняя в горе тысячи путей,
Она по ним же пробегает снова.
То медлит, то опять летит быстрей…
Так пьяный ум, бессвязный, бестолковый,
Все видит, ничего не уловив,
За все берясь и тотчас вновь забыв.
Вот в чаще утомленный пес ютится,
И где хозяин — он сказать бы рад,
Другой все раны зализать стремится:
Прекрасный способ, если в ране яд!
А вот и третий, изнуренный боем…
Она к нему, но он встречает воем.
Когда замолк его зловещий вой,
Бредет еще один, угрюмый, черный,
А с ним другие, кончив бой упорный,
Пушистые хвосты влачат в пыли:
Почти все псы уж кровью истекли.
Всегда и всюду смертные страшатся
Любых видений, знамений, чудес…
В них как бы откровения таятся,
В них узнают пророчества небес.
Так в ней от страха сердце замирает,
И к Смерти жалобно она взывает.
«О злой тиран, — так Смерть она зовет, —
Любви разлучник, мерзостный и тощий!
Зачем ты душишь красоты восход,
Угрюмый призрак, ненавистной мощью?
Всю красоту свою, пока дышал,
Он розе и фиалке отдавал.
Ужель умрет он? Чтобы ты сразила
А впрочем, что же? С той же страшной силой
Ты наугад, вслепую можешь бить!
Ты в старость метишь, но стрелою звонкой
Ты мимо цели в грудь разишь ребенка.
Заране это зная, словом он
Отбил бы натиск беспощадной силы, —
Враг людям с незапамятных времен,
Ты не сорняк, а ты цветок сгубила.
Он с золотой стрелой Любви шутил,
Но Смерти черный лук его сразил.
Ужель ты слезы пьешь, властитель горя?
Что даст тебе окаменелый стон?
Зачем же вечный сон застыл во взоре,
Хоть все глаза учил прозренью он?
Что скажешь ты Природе в оправданье,
Исторгнув лучшее ее созданье?»
Она теперь отчаянья полна…
Как шлюзы, веки падают, скрывая
Хрусталь ручьев, и по щекам волна
На грудь струится, серебром сверкая.
Но дождь серебряный, сквозь шлюзы вмиг
Прорвавшись, на свободу вновь проник.
О, как глаза и слезы в дружбе слиты!
В слезах — глаза, а слезы — в них видны!
И хоть со щек они дыханьем смыты,
Друг в друге хрустали отражены…
Как в бурный день, где вихри дождь сменяют,
Вздох сушит щеки, слезы — увлажняют.
Столь разны чувства, но беда одна…
Кто может лучшим в горести считаться?
Какое главным назовет она?
В борьбе за первенство они теснятся…
Нет, все равны. И вот они толпой
Сошлись, как облака перед грозой.
Вдруг крик охотника ей слух пронзает:
Так няньки песня малышу мила!
И груз тревог, что ум отягощает,
Надежда прочь на время отвела,
И радость повторяет ей упорно,
Что это клич Адониса бесспорно.
И в путь обратный слез поток течет,
В плену у глаз, как в хрустале алмазы…
Слезинка вдруг случайно соскользнет,
И на щеке она растает сразу;
С лица земли не смоет грязь она —
Земля-неряха вечно чуть пьяна.
Как недоверчива любовь! Как странно
В ней вера с недоверьем сплетена!
В ней радость с горем бьются беспрестанно,
В надежде и в тоске она смешна:
Одна — обманом хочет подольститься,
Другая — правдой погубить стремится.
Но, ткань соткав, ее Венера рвет:
Адонис жив, и Смерть бранить не надо…
Теперь ее богиня не клянет,
А ей сулит триумфы и награды.
Царем могил, могилой для царей
Зовет она владычицу теней.
«Нет, дорогая Смерть, я пошутила, —
Она твердит, — прости мне ужас мой,
Когда кабан кровавый, тупорылый
Мне встретился, безжалостный и злой…
Я признаюсь, что гневалась напрасно,
Мне гибель милого была ужасна.
Кабан виной моих речей и слез.
Отмети ж ему, невидимый властитель!
Он, злая тварь, обиды все нанес,
Не я, а он всех жалоб вдохновитель.
Скорбь двуязычна; чтобы сладить с ней,
В сто раз должна быть женщина умней».
Она спешит рассеять подозренья,
Надеясь, что Адонис будет жить
И так цвести, что просто загляденье…
Теперь она готова Смерти льстить
И речь вести о славе, мавзолеях,
О подвигах, триумфах и трофеях.
Она твердит: «Как слабости ума
Я поддалась безумно и нелепо!
Пока жива вселенная сама,
Я знаю, что и он далек от склепа!
Погибнет он — и красота умрет
И в черный хаос мир опять вернет.
Стыдись, любовь! Как схваченный ворами
В пути богач, ты ужаса полна…
Еще неуловимая глазами,
‘Для сердца малость всякая страшна».
И вдруг, заслышав звук веселый рога,
Она вскочила, вмиг забыв тревогу.
И вот летит, как сокол на манок,
Травы не приминая в легком беге…
И видит вдруг, несчастная, у ног
В крови того, о ком мечтала в неге…
Лежит, сражен… При зрелище таком
Глаза померкли, словно звезды днем.
Коснись рожков улитки, И — о диво! —
Укрывшись в тесный домик свой от бед,
Она во тьме таится терпеливо,
Боясь обратно выползти на свет.
Так зрелищем кровавым пьяны, сыты,
Глаза уходят в темные орбиты.
И там, служить отказываясь, свет
Скорее просят удалить в изгнанье,
А мозг им с тьмой дружить дает совет
И взором сердцу не вершить страданья.
А сердце, как низверженный король,
В щемящих стонах изливает боль.
И подданные все его страшатся…
Так вихри, замкнутые под землей,
Колебля землю, вырваться стремятся,
Оледеняя страхом ум людской.
И эти вихри тело так шатают,
Что ложе темное глаза бросают…
И, вновь открывшись, свет невольно льют
На рану, что кабан нанес жестокий,
И на лилейно-белый бок текут
Из раны слез кровавые потоки…
А рядом травы и цветы толпой
Пьют кровь, захлестнуты ее волной.
Заметив их сочувствие, Венера
К плечу склоняет голову с тоской…
Немая страсть безумствует без меры,
Ей кажется — он жив, лежит живой!
В ней замер голос, ноги затекают,
И слезы в ней безумье пробуждают.
На рану пристально она глядит,
И взор померкший три увидел раны,
И жалобно теперь она корит
Свои глаза, прибегшие к обману:
В нем два лица, и все двоится в нем,
Обманут взор больным ее умом.
«И об одном печаль неистребима, —
Она твердит, — но два здесь мертвеца!
Нет слез уже, промчались вздохи мимо,
Глаза — огонь, а сердце — ком свинца.
Свинец сердечный, плавься непрестанно!
В разгаре мук мне только смерть желанна!
О бедный мир,
