опасности? Живется
Тем хорошо, кто чтит друзей совет.
Ты назвал вепря. Я затрепетала
За жизнь твою, и сердце горе сжало.
Ведь ты заметил, как я побледнела!
Ведь ты прочел в глазах невольный страх?
Я на землю упала, помертвела,
Ты на груди лежал в моих руках
И чувствовал в груди моей биенье.
Не мнилось ли тебе землетрясенье?
Там, где любовь, — на страже ревность злая,
И в мирный час коварно, то и знай,
Тревогу и мятеж подозревая,
Она кричит: «Измена! Убивай!»
Покой любви она безумно рушит:
Так сильный дождь и ветер пламя тушит.
Разведчик злой, шпион, доносчик ярый,
Противный червь, грызущий вешний цвет,
О сплетница, о ревность, знамя свары,
Предвиденье, а чаще — злой навет, —
Она стучит мне в сердце и пророчит,
Что смерть отнять возлюбленного хочет.
Перед глазами — страшная картина:
Взбешенный вепрь… Поверженный клыком,
Ты на спине, в крови… Близка кончина,
И на цветы струится кровь ручьем,
И, чувствуя, кого они теряют,
Цветы головки грустно опускают.
Что сталось бы в подобный миг со мною,
Когда боюсь намека одного!
Кровь сердца бьет горячею волною,
И ужас вещим делает его;
И, если завтра ты пойдешь на зверя,
Мне скорбь твердит, что ждет меня потеря.
Но если так охота неизбежна,
Гонись за робким зайцем, за лисой
Пронырливой, косулей быстробежной;
Преследуй их в обрызганной росой
Густой траве. На лошади горячей
Несись им вслед со сворою собачьей.
Когда тобою вспугнут вдруг зайчишка,
Заметь, как он, скрываясь от беды,
Быстрее ветра мчится прочь, трусишка,
Скрывается и путает следы,
Бросается в проломы стен, проходит
По лабиринтам и врага изводит.
В стада овец вбегает он порою,
Чтоб обмануть их запахом собак,
Иль к кролику метнется землерою,
И тут молчит запыхавшийся враг;
А то бежит к оленям он в кочевки!
Страх будит ум, опасность — все сноровки.
Там, где смешал он запах свой с другими,
Сбит с толку нюх разгоряченных псов;
Смолкает лай. Но вот открыто ими,
Что спутан след. На сотни голосов
Тогда они взвывают. Вторит эхо,
Как будто там еще одна потеха.
Тем временем зайчишка на пригорке,
На задних лапах. Слух насторожен:
Оплошны ли враги его иль зорки?
Вот громкий шум опять услышал он.
Ах, с чем тогда сравнится дух печальный?
Так звон больной внимает погребальный.
Как жалок он в беспомощной тревоге!
Как он бежит, зигзагами кружа!
Терновник злой до крови ранит ноги.
Чуть шорох, тень — и замер он, дрожа.
Беду сдавить тот может, кто несчастен,
Но раздавить совсем никто не властен.
Лежи спокойно, слушай продолженье
И не борись. Теперь тебе не встать.
Чтоб отвратить от вепря, поученье —
Хоть не к лицу мне, — я должна читать,
И так и сяк сравненья подбирая:
В любви печаль угадана любая.
Ах да! На чем же я остановилась?» —
«Не все ль равно… Пусти, и вот весь сказ,
Минула ночь». — «Так что же?» — «Все затмилось;
Меня друзья ждут дома. Поздний час.
Я упаду». Она в ответ: «Напрасно:
Любовь во тьме все видит очень ясно.
А упадешь — земля, влюбившись, значит,
Твой поцелуй старается украсть.
Сокровище и честных озадачит
И к воровству у них пробудит страсть.
И в облаках Дианы лик волнуем:
Ну, как обет нарушит поцелуем?
Причину тьмы луна мне объяснила:
То Цинтия стыдится за мечты.
Предательство природа совершила,
Украв с небес все формы красоты;
В них отлила тебя она беспечно,
Чтоб затмевать луну и солнце вечно.
И даже Парки получили взятки,
Чтобы природы труд затормозить,
Чтоб красоту смешать и недостатки,
Уродством совершенство исказить,
И красоту подвергнуть злобной власти
Безумия и гибельной напасти.
Горячка, немочь, злые лихорадки,
Слепое помешательство, чума,
Болезнь в костях, чьи злобные припадки
Бунтуют кровь, а мозг скрывает тьма,
Пресыщенность, отчаянье, печали
За образ твой природе «смерть» сказали.
Из недугов малейший побеждает
В борении минутном красоту,
Благоуханье, краски прелесть ту,
Которая и чуждый взор ласкает.
Лишь заблестит горячий луч победно,
Она растает быстро и бесследно.
Назло бесплодной девственности, бледным
Весталкам, чуждым страсти огневой,
Монахиням себялюбивым — вредным,
Желающим уменьшить род людской,
Будь светочем, расходующим масло,
Чтоб в сумраке лампада не погасла.
Его судьба на жизнь благословила,
А ты идешь наперекор судьбе.
Мир презирать тебя за это вправе:
Твое упорство — гибель светлой славе.
В самом себе погибнешь ты бесцельно:
Несчастье злей, чем братская война.
Страшней самоубийства беспредельно
Детоубийства мрачная вина.
Ест ржавчина сокровище бесплодно,
А золото в ходу растет свободно».
Но Адонис в ответ: «С напрасным жаром
Ты воскресила прежний разговор.
Свой поцелуй я, видно, отдал даром.
Теченью ты идешь наперекор.
Клянусь я тьмой, кормилицей порока,
Возненавижу я тебя глубоко!
Имей ты двадцать тысяч языков,
Один красноречивее другого,
Хотя б нежней сирены пело слово —
Мне все равно, я глух для этих слов.
На страже уха сердце крепче стали,
Чтоб лживые слова не обольщали,
Чтоб в тайники души моей кристальной
Пленительный напев их не проник,
Чтоб не погибло сердце в тот же миг,
Утративши покой, в опочивальне.
Нет-нет, царица, сердце спит глубоко
Здоровым сном, покуда одиноко.
Все, что сказала ты, опровержимо.
Проторена к опасности тропа.
Я не любовь кляну неумолимо,
А то, что так любовь твоя слепа.
«Все для потомства». Это ль оправданье!
Рассудок — сводня, похоть — приказанье.
Лишь сладострастье потное явилось,
Любовь с земли исчезла с этих пор.
Под обликом любви оно сокрылось
И красоту пятнает, как позор.
О, злой тиран! Она все губит в неге,
Как гусеница свежие побеги.
Как солнце за дождем — любовь желанна,
Но сладострастье после солнца — мгла.
Весна любви всегда благоуханна,
А сладострастье — холод в дни тепла.
Любовь неутомима и правдива,
А то — грешно, прожорливо и лживо.
Еще б я мог прибавить, да не смею:
Оратор зелен, проповедь ветха.
С моим стыдом, с досадою моею
Я ухожу подальше от греха.
От слов твоих, исполненных разврата,
Так и пылают уши виновато».
Тут из объятий выскользнул он живо,
Из дивных рук, державших на груди,
Чрез темный луг бежит нетерпеливо,
Вот метеор, блеснув, исчез в просторе:
И от Венеры милый скрылся вскоре.
И взор ее следит за ним безмолвно:
Так с берега следят за кораблем,
Пока его не скроют, пенясь, волны,
Навстречу туч бегущие гуртом.
И наконец все то, что взору мило,
Черна, как смоль, глухая ночь покрыла.
Поражена утратой сердца нежной,
Она одна, как путник безнадежный,
В глухом лесу сгубивший огонек.
Так горестно во тьме она лежала,
Утратив то, что ей в пути сияло.
Она себя бьет в сердце: сердце стонет,
И все пещеры повторяют стон,
И страсть вдвойне одна другую гонит,
Взволнованно звуча со всех сторон.
И двадцать раз кричит она: «О, горе!»
И двадцать раз рыдает эхо, вторя.
Она в ответ тоскливо песнь слагает.
Любовь безумна в мудрости, — умней
В безумии, она преображает
Юнца в раба, а стариков — в детей.
Кончает песнь она стенаньем горя,
И хором ей рыдает эхо, вторя.
И песнь ее всю ночь звучала внятно.
Часы влюбленных кратки и длинны:
Им весело, так, верно, всем приятно.
Среди таких забав повторены
Их россказни, и в грезах беспримерных
Кончаются без слушателей верных.
С кем эту ночь бедняжка скоротает?
Живет одно лишь только эхо там,
Как половой крикливый, отвечает,
Потворствуя капризным острякам.
Она промолвит: «Так!» — «Так!» — эхо вторит,
А если «нет» — и с «нет» оно не спорит.
Проснувшись, жаворонок голосистый
Несется ввысь, омывшися в росе,
И будит день. С его груди сребристой
Восходит солнце в пламенной красе
И так холмы и рощи озаряет,
Что зелень их, как золото, сияет.
Венера шлет ему привет прекрасный:
«О, покровитель света, божество!
Звезда горит твоею силой ясной,
Ты ей даришь свой блеск, как волшебство.
Но в мире смертный есть; он обаяньем
Затмит тебя, как ты других — сияньем».
И в рощу мирт она спешит от света,
Дивясь тому, что день уже высок,
А от него ни вести, ни привета.
Не слышны ли хоть псы его иль рог?
Вот лай собак она внимает вскоре,
На крик бежит с надеждою во взоре.
Но на пути хотят кусты и травы
Обнять ее, лицо поцеловать.
Вкруг бедр они свиваются лукаво,
Приходится объятья разрывать.
Так лань спешит с набухшими сосцами
Детенка накормить между кустами.
Тревожный лай: в опасности собаки.
Как путник, перепуганный змеей,
Свернувшейся спиралью в полумраке,
Стоит, дрожит, от страха сам не свой, —
Так вой собак все сердце ей тревожит,
Пугает ум и дух тоскою гложет.
Сомненья нет, уж это не потеха:
Там грозный вепрь, медведь иль дерзкий лев.
Собачий лай все ближе, ближе эхо.
Одна другой трусливей, присмирев,
Перед врагом, поднявшим эту гонку,
Они от страха пятятся в сторонку.
В ее устах звучит уж крик зловещий;
Он через слух и в сердце ей проник.
И бледный страх — холодный, злой и вещий —
Сковал ей вдруг все чувства и язык.
Так, потеряв полковника, солдаты
Бегут позорно, ужасом объяты.
Вся трепеща, стоит она в волненьи.
Но робких чувств рассеявши туман,
Твердит себе, что то — воображенье,
Что весь испуг — пустой самообман:
Что нечего напрасно бить тревогу.
Вепрь в этот миг выходит на дорогу.
В пурпурных пятнах рот его вспененный,
Как будто кровь смешалась с молоком.
Вновь страх ее терзает исступленный,
Влечет вперед неведомым путем;
То вдруг назад она рванется снова
И вепря умертвить сама готова.
На тысячи путей она стремится;
Возьмет один и тотчас — на другой.
Волнуется, спешит и суетится.
Мозг опьянел от страха, как шальной,
Он мыслей полн, но мысль не избирает,
Хватается за все и все бросает.
Вот пес один сокрылся в глушь с поляны.
Она кричит: «Что твой хозяин? Где?»
Единственное средство при беде;
И к третьему стремится с восклицаньем, —
Тот отвечает жалобным стенаньем.
Когда ужасный этот стон смолкает, —
С отвислыми губами, черный, злой,
Его товарищ к небу завывает,
А этому ответствует другой.
Поджав хвосты, они трясут ушами,
С которых кровь на землю льет ручьями.
Как смертные страшатся, замирая,
Всех знамений, видений и чудес,
Явленья их с испугом наблюдая
И видя в них пророчество небес,
Так и она от страха замирает,
Взывает к смерти, стонет и рыдает.
«Урод-тиран, кашей, червь гнусно-мерзкий,
Она ругает смерть, — разлучник злой!
Зачем ты отнял, скаля зубы зверски,
Того красу, дыханье, кто живой
Красою розу наделял, дыханьем
Фиалку наливал благоуханьем.
Он умер. О, какое преступленье
Но для того, чтоб видеть, надо зренье,
А ты разишь безумно наугад.
Ты в старость метишь, а стрела некстати
Летит и глядь — уж в сердце у дитяти.
Предупреди ты юношу, и вскоре
Он голосом тебя бы превозмог.
Проклятьем встретят Парки это горе,
Ты вместо плевел вырвала цветок.
Он целью быль стрелы любви блаженной,
Не черной смерти, мрачной и презренной.
Ты слезы льешь… Иначе — что же это!
Зачем тебе смертельный этот стон?
Зачем глаза, для всех источник света,
Ты ввергнула в ненарушимый сон?
Теперь к тебе природа равнодушна:
Ты лучший цвет похитила бездушно».
И тут с глухим отчаянием веки
Она сомкнула: две преграды слез,
Стекающих, как горестные реки,
К ее груди каналами из роз.
Но через них пробился дождь сребристый
И раскрывает снова взгляд лучистый.
О, как глаза ее дружны с слезами:
Они в слезах видны, а слезы — в них.
Два хрусталя меняются лучами,
И сохнет скорбь от вздохов неземных.
Но, как в грозу, за ветром дождь несется, —
Осушит скорбь, а дождь уж снова льется.
У ней для скорби образов обильно:
Все спорят, кто скорее подойдет;
Все близки ей, и каждое так сильно,
Что и беду сильнейшею зовет.
Но все равны. Тогда они толпою
Сбираются, как тучи пред грозою.
Вдруг слышен клик охотничий — так звонко!
О, этот звук! Он для нее милей,
Чем песня доброй няни для ребенка:
Надеждою он гонит тьму страстей;
То голос Адониса. Радость веет
Ей в душу вновь, надежду вновь лелеет.
И капли слез назад бегут потоком,
Блестят внутри, как жемчуг в хрустале.
Порой одна сорвется ненароком,
Но чтоб не дать ей сгибнуть на земле,
В слезах не потонувшей, а лишь пьяной, —
Она щекой впивается румяной.
Любовь так недоверчива и, странно, —
Так легковерна: все в ней сплетено,
Все крайности — то ярко, то туманно.
Отчаянье, надежды — все смешно.
Одно ей льстит несбыточно-отрадно,
Другое убивает беспощадно.
Теперь она рвет пряжу, что соткала.
Жив Адонис,
