судам

И за несчастных хныкать здесь и там.

Вся речь моя былинке безопасна,

Моя беда закону неподвластна.

Напрасно время я кляну и случай,

Тарквиния и сумрачную ночь, —

Бесчестию мне этим не помочь.

Напрасно я борюсь с отравой жгучей…

Мне чадом слов беды не превозмочь.

Спасти себя могла б я от укора,

Проливши кровь, больную от позора.

Зачем дрожишь, рука моя? Ты можешь

Гордиться тем, что умертвишь позор!

Умру, но честь воскреснет с этих пор,

А стану жить, — себя бесславьем сгложешь:

Дала ли ты насилию отпор?

Царапала ль когтями ты злодея?

Умри ж со мной, о жизни не жалея!»

Она с постели поднялась позорной,

Оружья ищет, но не бойня тут.

Ей хочется дыханью дать просторный

И вольный выход. Вздохи губы жгут;

Они из груди стиснутой текут,

Как лава Этны, мрачно и сурово,

Или — как дым из пушечного зева.

«Напрасно я живу, ищу напрасно,

Чем кончить жизнь, ярмо ее влача.

Боялась я погибнуть от меча

Тарквиния. Теперь я жажду страстно

Сама себя ножом убить сплеча.

Была я верной. Я осталась ею. —

Нет… Так теперь назваться я не смею.

Погибло все, что представляло цену…

Меня теперь могила не страшит.

Пятно я смою смертью и надену

На мой позор победной славы щит.

Жизнь, умирая, обессмертит стыд.

Бесценное сокровище пропало —

Сжигать ли ящик, где оно лежало!

Нет, Коллатин, тебя уж не посмею

Я верностью неверной обмануть.

Нарушив клятву, ласкою своею

Не оскорблю доверчивую грудь,

Плоду насилья я не дам вздохнуть,

Не скажет тот, кто род твоей обесславил:

— Он счел своим, что я ему оставил.

Не улыбнется он при мысли скрытой,

Не посмеется с другом над тобой,

Твое богатство силою отбито —

Не куплено ценою золотой.

Царица я над собственной судьбой!

Пусть я в своей вине не виновата,

Но жизнь моя — за мой позор расплата!

Не осквернит тебя прикосновенье,

Под замыслом позор не утаю.

Чтоб скрыть ночную тайну преступленья,

Не распишу обиду я свою.

Я все скажу, — подобные ручью,

Из глаз польются слезы, как признанья,

И смоют грязь и стыд повествованья».

Тем временем скончала Филомела —

Печальница свой жалобный мотив.

Ночь величаво в ад сошла. Алела

Заря, сияньем кротким осветив

Всех, кто внимал восторженный призыв.

Лукреция одна себя корила,

Что видит свет, что спальня — не могила.

Восставший день сквозь щель бросает взгляды,

Как бы за ней, рыдающей следит.

«О око всех очей! — она твердит. —

Зачем проник в окно мое? Не надо

Мое чело так жечь! Пускай блестит

Твое сиянье спящим. Что за дело

Дню до того, что ночь свершить посмела!»

Так все ее волнует непрерывно…

Живое горе чутко, как дитя,

И, как дитя, капризно и наивно.

Былое горе сносится шутя:

Смягчает время горести, летя.

А новое — пловец плохой; небрежно

Ныряет вглубь и тонет безнадежно.

Так и она попутно речь заводит,

Вглубь горестей своих погружена.

Свою беду ужасней всех находит,

Всем, что пред ней, волнуется она.

И все мрачней страданья глубина:

То скорбь ее не знает слов, то сразу

Слова бегут и фраза гонит фразу.

Беспечны пташек утренние трели,

Но скорбь ее безумнее от них.

Они до дна доходят, и тяжеле

Становятся в веселом хоре их.

Желаннее для скорби скорбь других,

Печаль сносней, когда идет с ней рядом

Такая же подруга с скорбным взглядом.

Двойная смерть — тонуть пред берегами,

Пред пищей — муки голода страшней,

И рана перед пластырем больней;

Скорбь тяжелей перед ее вратами.

Тем горе тише, чем оно вольней.

Останови — и будет наводненье;

Оно преград не терпит и стесненья.

«О, схороните, пташечки, под пухом

В своих зобах сребристый звон рулад!

Пускай они меня не веселят,

Я не могу внимать им чутким ухом.

Не до гостей веселых, если ад

В душе хозяйки. Тяжкие печали

С отчаяньем судьбу свою сковали.

О Филомела! Песнь о похищеньи

Поешь и ты. Приди, в моих кудрях

Найдешь приют, как в ласковых лесах,

И я, с землей, рыдающей от пенья,

За каждый звук пролью слезу впотьмах.

Ты вспоминаешь с нежностью Терея;

Я вспомяну с проклятием злодея.

Покуда ты, чтоб боль не утихала,

Касаться будешь к колющим шипам,

Я острие смертельного кинжала

Направлю в грудь; и, дрогнет ли он сам,

Иль на него паду я, — голосам

Двух наших душ в один аккорд согласный

Дано излить порыв сердец несчастный.

О птичка! Днем тебе как будто стыдно

При людях петь. Умчимся вдаль с тобой,

В пустыню, где дорог и троп не видно,

Где ни жары, ни холод ледяной

Не тронут нас. И пусть напев ночной

Звучит зверям. Зверями люди стали.

Пусть хоть зверей смягчит напев печали».

Подобно с перепугу бедной лани,

Не знающей, где ей себя спасти,

Иль страннику, сошедшему с пути,

Ее душа в безвыходном тумане.

Что лучше: жить иль в тесный гроб сойти?

Жизнь для нее — позор и поношенье,

А в смерти есть как будто искупленье.

«Убить себя? Но разве оскверненье,

Коснувшись тела, душу обойдет?

Не трудно жить, утратив пол-именья,

Ужаснее, когда совсем банкрот.

Какая мать, коль смерть у ней возьмет

Одно дитя, сама убьет другого,

Чтобы не знать волненья никакого?!

Что, наконец, дороже — дух иль тело,

Когда они божественно чисты?

О чем бы я скорее пожалела,

Будь эти блага грубо отняты

У Коллатина и небес? Листы

Березы чахнут, сохнет сок порою,

Коль содрана кора: так и с душою.

Ее покой нарушен, дом враждебно

Разбит, разграблен, храм ее врагом

Опустошен, поруган непотребно.

Ужель сочтется тягостным грехом,

Когда сама я сделаю пролом

В твердыне опозоренной и смело

Смятенный дух освобожу из тела?!

Но не хочу я умереть, доколе

Не знает Коллатин причины зла.

Пусть мстит тому, по чьей презренной воле

Должна расстаться с жизнью я была.

Тарквинию, пока не умерла,

Я завещаю кровь, его отраву, —

Она ему принадлежит по праву.

Ножу, который ранит это тело,

Я завещаю сгубленную честь,

Тому, кто жизнь позора гордо, смело

В могильный мрак решается унесть,

Сгубить одно, — другое приобресть.

Презрение убью я величаво

И из позора возродится слава!

Что откажу тебе я в завещаньи,

Мой властелин? Да будет смерть моя

Тебе и слава, и предначертанье:

Как я себе сама была судья,

Ты будь над ним и поступи, как я.

Твой друг, себя, как враг, я убиваю,

И мщу ему, и честь свою спасаю.

Сырой земле я завещаю тело —

В последней воле, душу небесам,

Тебе, супруг, решимость я отдам,

А честь — ножу, что сердце ранит смело,

Позор тому, кто опозорил сам,

И тем восстановленье доброй чести,

Кто верен мне и предан был без лести.

Ты, Коллатин, исполни завещанье.

Когда его получишь, я умру,

И смертью я клеймо стыда сотру:

Такой конец искупит поруганье.

Мужайся, сердце; я тебя беру

Слугой руки, когда умрете вместе,

Обоих смерть победой будет чести».

Задумав этот заговор жестокий,

Смахнув слезу жемчужную с очей,

Она зовет прислужницу, и к ней

Та поспешает с верностью глубокой:

Хоть мысль быстра — крылатый долг быстрей.

Ей кажутся Лукреции ланиты,

Как белым снегом, бледностью покрыты.

Прислужница с почтительным поклоном

Приветствует Лукрецию; она

Страданьем госпожи поражена,

Но расспросить о горе затаенном

Не смеет. Почему затемнена

Лазурь очей солеными слезами,

И свет двух солнц померк под облаками?

Подобно двум чистейшим водоемам

Слоновой кости, женщины стоят;

В душе одной — страданий целый ад,

Другая плачет в горе незнакомом.

О, нежный пол! Готов он, даже рад

Лить слезы там, где скорбь чужая дышит;

Ее вдали он чутким сердцем слышит.

Оно у женщин — воск, а у мужчины —

Холодный мрамор, и на воске он,

Как хочется ему, запечатлен.

В нем бедствий их и радостей причины,

Весь слабый пол сильнейшим угнетен.

Виновен воск… Виновен только тем он,

Что силою на нем оттиснут демон.

Они подобны мягкостью равнине,

Где каждый гад заметен и червяк.

Но злые духи прячутся в мужчине,

Как в чаще леса, кутаясь во мрак.

Сквозь их хрусталь заметен каждый знак:

Мужчина все скрывает гордой маской,

А женщина сама себе оглаской.

Нельзя судить цветок, зимой измятый,

Суди лишь зиму, смявшую цветок.

Что погибает, то не виновато,

Виновно то, что губит. Пусть в упрек

Не ставят слабой женщине порок.

Мужчины обольщеньями и властью

Приводят их к позору и несчастью.

Лукреция — пример. Насилье ночью

Погибель за собою повлекло.

За гибелью — позор грозил воочью,

Он нес с собой ее супругу зло.

С такой бедой бороться тяжело,

Ее же смертный страх сковал цепями.

Легко торжествовать над мертвецами.

И говорит Лукреция покорно:

«О девушка прекрасная, к чему

Ты слезы льешь? Ведь горю моему

Ты не поможешь ими благотворно.

Когда б они, о, милая, всю тьму

В моей душе рассеять были в силе,

Меня давно бы слезы облегчили.

О девушка, скажи мне… — Вздох печальный

Ее прервал. — Когда покинул дом

Тарквиний?» — «Госпожа моя, о нем

Не знаю я. Еще была я в спальне,

А уж его здесь не было. В своем

Неведеньи себя б я упрекала,

Когда б с зарею нынче я не встала.

Но, госпожа, своей служанке верной

Простите смелость: что вас так томит?» —

«Молчи! Хотя б о горести безмерной

Сказала я — рассказ не облегчит:

Пред скорбью речь бессильная молчит.

Что перед этой адской пыткой слово!

Все сердце в ней расплавиться готово.

Подай бумагу мне, перо, чернила.

Нет, не трудись, здесь все есть у меня.

Да… что еще?.. Ах да! Пускай коня

Один из слуг седлает, что есть силы

Летит, мое доверие ценя,

С письмом к нему, возлюбленному другу…

Я напишу сейчас письмо супругу».

Служанка удалилась. В размышленьи

Склонилась над бумагой госпожа.

Перо — в руке. Она спешит, дрожа,

Излить тоски и мысли столкновенье.

То мысль тупа, а то острей ножа.

Как у дверей толпа, они теснятся,

Одна другую гонит, суетятся.

И пишет наконец она: «Супругу

Достойному привет и мир! Когда

Увидеть недостойную супругу

Желает он, пускай спешит сюда.

Все о тебе тоскуют, как всегда.

Моя тоска безмерна, необъятна,

А речь, увы, бессильна, непонятна».

Но бремя чувств и тягости страданья

Она сокрыть желает до него.

Тогда слова, и вздохи, и стенанья

Ясней позор расскажут, и того,

Что для людей в узорах букв мертво,

Живою речью искренно коснется…

Быть может, он тогда не отвернется?

Когда печаль мы видим пред собою,

Она полней и глубже понята.

Что видит глаз — для слуха пустота.

Весь человек охвачен мукой злою —

А слухом только часть воспринята.

Потока шум порой звучнее моря,

И ветер слов относит волны горя.

Готова надпись: «Спешное, в Ардею,

Супругу моему». Слуга уж ждет.

Она велит скакать ему скорее,

Как птица ускоряет свой отлет,

Когда ненастье с севера дохнет.

Но мысль идет при этом спехе вяло.

Порою крайность — крайности начало.

Поклон отвесив госпоже степенно,

Гонец глядит. Письмо он в руки взял,

Ни «да», ни «нет» в ответ ей не сказал

И удалился, спешно и смиренно.

Кто виноват, наверно, замечал

Во взорах всех своей вине укоры.

Лукрецию смутили эти взоры.

Свидетель бог: румянцем заливало

Его лицо лишь только оттого,

Что он слуга был старого закала,

Не ведал, что такое хвастовство;

Лишь дело важно было для него,

И будучи слугой простым и честным,

Не прибегал он к фокусам словесным.

Но пыл его в ней вызвал подозренье,

И пламенем зарделись лица их.

Он, мнилось ей, уж знал о преступленьи,

И не сводила глаз она своих

С его лица, а он краснел от них.

Чем больше он краснел, тем ей казалось —

Пятно позора ярче разгоралось.

Ей чудилось, что время он теряет,

Хоть он едва ступил через порог.

Как ей часы убить — она не знает,

Но поздно ныть и плакать от тревог.

Печальный вопль от вопля изнемог.

Она на миг прервала причитанья,

Чтоб иначе излить свои страданья.

И вспомнила Лукреция картину:

Приамов град на ней изображен,

Пред Троей греков стан; они в руину

Все обратить грозят, и Иллион,

Вершиной уходящий в небосклон,

Написанный так вдохновенно, словно

С ним небо целовалося любовно.

Превосходя природу, там искусство

Вдохнуло жизнь в мельчайшие мазки,

И в каждой капле краски было чувство,

Как бы в слезе, пролитой от тоски

Вдовой по муже. Крови ручейки

Как бы дымились, и мерцали очи,

Как уголья под пеплом в мраке ночи.

Там землекоп могилу рыл солдатам,

Облитый потом, в прахе и пыли,

А с башенок за грозным супостатом

Глаза троян следили издали

Из амбразур, и зрители могли

Прочесть в глазах вопрос души печальный:

Так был искусен мастер гениальный.

Светилась ярко