и бог, отец для человека.
«Какой позор ты в старости пожнешь,
Коль расцвели пороки до весны!
Раз ты сейчас на страшный шаг идешь,
Вступив на трон, чем станешь для страны?
О, помни: подданные все должны
Расплаты ждать за зло, что совершили;
А срам царя с ним не уснет в могиле.
«Лишь страх отныне будешь ты внушать,
А добрый царь любовь родит в сердцах.
Тебя злодеи станут окружать,
Ты с ними свяжешься во всех делах.
Пусть эта мысль пробудит в сердце страх.
Царь должен быть зерцалом и скрижалью,
Чтоб взоры всех в нем мудрость созерцали.
«Иль станешь ты скрижалью, где твой стыд
Иль будешь ты зерцалом, где узрит
Найдя в тебе всех мерзостей исток?
Отверг ты славу вечную сегодня
И сделал имя доблестное сводней.
«Ты властен. Заклинаю тем, кто власть
Тебе вручил, спеши порыв смирить;
Не обнажай меча, чтоб честь украсть;
Он дан тебе, чтоб страсти покорить.
Как будешь ты, взойдя на трон, царить,
Когда любой преступник молвит смело,
Что у тебя учился злому делу?
«С каким бы омерзением узрел
Ты этот грех, сверши его другой!
Своих не видят люди черных дел;
Спешат забыть. Когда б наперсник твой
То сделал, был бы осужден тобой.
О, как погрязли люди в тьме порока,
Коль от своих грехов отводят око!
«Тебя, тебя всем сердцем я молю:
Соблазны лютой похоти гони!
Верни поруганную честь свою,
Коварных дум внушенья отстрани;
Желание преступное плени;
Взор проясни, одетый пеленою,
Свой стыд узри и сжалься надо мною».
«Довольно! — молвит он. — Страстей напор,
В преграды ударяясь, лишь растет.
Легко задуть свечу, но не костер;
Он в ветре снова ярость обретет.
Покорно платят подать пресных вод
Горькосоленому монарху реки,
Но горечь в нем не уменьшат вовеки».
«Ты, — говорит матрона, — океан,
И в царственную глубь свою впустил
Срам, похоть, необузданность, обман,
Что оскверняют кровь священных жил.
Коль рекам волю дать, накопят ил;
Не растворит потоков грязи море
И в мутной топи погребется вскоре.
«Ты станешь раб, рабы ж на трон взойдут;
Ты будешь втоптан в прах, они — властны;
Ты дашь им жизнь, они тебя убьют;
Ты жалок будешь, а они страшны.
Пороки рушить доблесть не должны.
К бурьяну наклоняться кедр не станет;
Но у его корней бурьян увянет.
«Бунт низких дум смири, будь вновь царем…» —
«Замолкни! — он вскричал. — Мечом клянусь,
Тебе не внемлю. Покорись добром,
Иль грубой силой своего добьюсь.
Когда ж я поруганьем наслажусь,
Тебя в постель к невольнику снесу я,
Чтоб разделил с тобой он долю злую».
Сказав, он факел погасил ногой;
Ведь свет для похоти невыносим.
Спешит укрыться срам во тьме ночной,
И там владычествует он, незрим.
Волк жертву душит; схваченная им
Кричит овца и судорожно бьется,
Пока в руне своем не задохнется.
Злодей жгутом белья в ее устах
Рыданья, стоны затворить спешит,
В скромнейших, непорочнейших слезах
Разгоряченное лицо свежит.
И похоть ложе чистое сквернит.
Когда б смывалось то пятно слезами,
Она б рыдала днями и ночами.
Что отнято — дороже жизни ей;
Что он обрел — готов отдать назад;
Миг счастья сменят месяцы скорбей:
Насильственный союз борьбой чреват.
Сменил желанье отвращенья хлад.
Сокровище невинность утеряла,
А похоть, вор, еще беднее стала.
Коль пес раскормлен, сокол пресыщен, —
Тот нюх теряет, этот — легкость крыл,
Лениво, неохотно гонит он
Ту дичь, которой вид ему так мил.
Таков Тарквиний этой ночью был.
В желудке стала сладость кислотою;
Пожрав себя, желанье гаснет злое.
О бездна мерзости, мрачней, чем ночь!
Мысль не измерит черной глубины.
Пыл пьяный извергает пищу прочь,
Еще не видя всей своей вины.
Мольбы смирить желанье не властны,
Пока оно само не утомится
В безумном беге, словно кобылица.
С потухшим взором, сморщенным челом,
Трусливо позабыв мятежный гнев,
Трепещет, как должник перед судом.
Когда бунтует плоть, готов с добром
Пыл страстный биться, но, утратив силу,
Слезливо кается бунтарь унылый.
Так было и с Тарквинием, едва
Столь вожделенный кубок был испит.
Себе изрек он страшные слова:
Теперь он срамом на века покрыт.
Прекрасный храм души его разбит.
Заботы устремляются к руинам —
Узнать, что с их злосчастным властелином.
Ответствует душа: мятеж подняв,
Ее клевреты стены потрясли,
Своим грехом ее лишили прав,
Бессмертье сделали рабом земли,
На вечные мученья обрекли.
В предведенье она того страшилась,
Но воле их бессильно покорилась.
Так размышляя, крался в тишине
Он, победитель, сокрушенный в прах,
С неисцелимой раной в глубине,
Что станет шрамом, наводящим страх;
Оставил жертву в скорби и слезах.
Ее гнетет бесчестье неотступно,
Его — давящий груз души преступной.
Он псом проворовавшимся ползет;
Она простерта раненой овцой;
Он свой проступок яростно клянет;
Она терзает грудь свою с тоской;
Он, весь в поту, спешит во мрак ночной;
Она на ложе мечется, рыдая;
Он прочь бежит, блаженство проклиная.
Он убегает, скорбью удручен;
Она в отчаянье слепом лежит;
Он жаждет утра, мраком устрашен;
Она при мысли о заре дрожит.
«День, — молвит, — язвы ночи обнажит.
Мои всегда правдивы были взоры;
Не скроют и теперь они позора.
«Мне кажется, что все теперь узрят
Тот срам, что предстает очам моим.
Пусть лучше будет мраком взор объят,
Невольный грех останется незрим.
Ведь слезы стыд откроют всем живым;
Как влага грудь железа ржою гложет,
Они клеймо мне на черты наложат».
Покой проклятью предает она;
Ее очам желанна слепота.
Бьет в грудь себя, тоскою сражена,
Исторгнуть хочет сердце прочь: пусть та
Его вмещает, чья душа чиста.
Так говорит она, ломая руки,
Вся трепеща от непомерной муки:
Ты образ ада, летопись грехов,
Арена злодеяний и страстей,
Притон бесславья, хаос, враг богов,
Пороков сводня, мерзостей покров,
Мать зла, пещера смерти роковая,
Предательства наперсница лихая!
«О мглистая, губительная Ночь!
Когда тобой позор мне учинен,
Вели туманам утро превозмочь,
Останови течение времен;
Коль дашь заре взойти на небосклон,
Отравленными, злыми облаками
Затми живительного солнца пламя.
«Гнилым дыханьем все крутом казня,
Сырою мглой наполни утро ты,
Блеск омрачи властительного дня,
Не дай достигнуть солнцу высоты
Зенитной. Пусть в пучину темноты
Светило обессиленное канет
И навсегда слепая ночь настанет.
«Когда б Тарквиний черной Ночью был,
Не сыном Ночи, — натворил бы зла
Луне-царице, сонмищу светил;
Сокрыла б звезды роковая мгла,
И я б наперсниц в муках обрела;
Скорбь разделенная отрадней, кротче;
Так странникам в беседе путь короче.
«Но кто со мной разделит мой позор,
Заломит руки, примется рыдать,
Потупит в землю угнетенный взор?
Должна я в одиночестве страдать,
Слезами щедро землю орошать,
Сменяя речью слезы, вздохом — стоны;
Они свидетели тоски бездонной.
«О Ночь, жерло, извергнувшее дым!
Пусть никогда пытливый День не зрит
Мое лицо, что под плащом твоим
Свой незаслуженный позор таит.
Пусть мгла навеки над землей царит,
Чтоб злодеянья все могли сокрыться
В глухой тени, как в каменной гробнице.
«Не дай мне стать предметом сплетен Дня;
Заметят все, едва растает мрак,
Что чистота покинула меня,
Что злым насилием поруган брак;
И даже необученный простак,
Что понимать не в силах книг ученых,
Прочтет позор в моих глазах смущенных.
«Расскажет няня про беду мою,
Тарквинием ребенка припугнет.
Оратор, чтоб украсить речь свою,
Меня с Тарквинием в одно сплетет.
Певец на шумном пире пропоет,
Как срам нанес Тарквиний мне безвинной,
А я невольно — мужу, Коллатину.
«Когда бы пощадил мою он честь его
Хоть ради мужа и любви его!
Как сможет муж бесславье перенесть?
Гнить станет; скверна ляжет на него,
Чье сердце столь же чисто и невинно,
Как я была чиста для Коллатина.
«О срам незримый! Сокровенный стыд!
Неосязаемая рана! Шрам,
Что Коллатиново чело клеймит!
Легко прочесть Тарквиния очам:
Той раной муж обязан не боям.
Сколь часто люди носят шрам позорный,
О коем знает лишь обидчик черный!
«О Коллатин, погибла честь твоя!
Но все ж она насильем отнята.
Утрачен мед; как трутень стала я;
Ячейка оскверненная пуста;
Запятнана злодеем чистота.
В твой улей шмель проник, сокрытый тьмою,
И мед пожрал, накопленный пчелою.
«Но разве я была тому виной?
Лишь для тебя был мною принят он;
Я думала, что прислан он тобой;
Как гость, по долгу, был он мной почтен;
К тому ж он говорил, что утомлен,
И славил доблесть он красноречиво.
Кто б дьявола узрел под маской лживой?
«Зачем червю вползать весной в цветок?
Кукушке яйца в птичьи гнезда класть?
Иль жабе ясный отравлять поток?
Иль сердцу чистому изведать страсть?
Иль превышать зачем монарху власть?
Нет на земле высоких достижений,
Которые не знали б осквернений.
«Вот старец копит деньги в сундуках;
Его язвят недуги, гнут труды;
Почти иссякло зрение в глазах,
Но он сидит, как Тантал средь воды,
Сбирая хитрости своей плоды.
Несчастный скряга удручен сознаньем,
Что не помогут деньги злым страданьям.
Не усладят сокровища скупца;
Получат их его сыны потом
И расточат наследие отца;
Он хил, они ж горят живым огнем,
Недолго им владеть его добром.
Когда желанная придет к нам радость,
Внезапно в горечь обратится сладость.
«Шальные ветры — спутники весны;
Средь пышных роз порой сорняк растет;
Змеи шипенья в хоре птиц слышны;
Плод доблести нечестие пожрет.
Придет пора, когда злосчастный Случай
Все истребит своей рукой могучей.
«О Случай, ты всегда родишь напасть!
Тобою путь измены облегчен.
Толкаешь ты ягненка в волчью пасть;
Содействуешь греху в чреде времен;
Поносишь разум, право и закон.
Темна твоя пещера роковая,
Где грех сидит, прохожих поджидая.
«Ты гибель на весталку навлечешь;
Ты вздуешь пламя страсти в тьме ночной;
Ты честность и доверие убьешь;
Ты подлый сводник, подстрекатель злой.
Ты сгубишь славу, наградишь хулой.
Ты мерзкий вор, предатель, тать. Увянет
Твой пышный цвет, и сладость желчью станет.
«Твои восторги обратятся в стыд;
Твой тайный пир — в томительность поста;
Твой ласковый призыв — в слова обид;
Твой мед наводит горечь на уста;
Твоя непостоянна суета.
Так почему, скажи, презренный Случай,
К тебе стремится люд с алчбою жгучей?
«Когда ты станешь другом бедноты,
Смиренные прошенья утолишь?
Когда предел положишь браням ты?
От уз печали дух освободишь?
Когда больным здоровье возвратишь?
Бедняк, слепец, хромой в тоске сердечной
Тебя зовут, — но не придешь к ним вечно.
«Болящий умирает — дремлет врач;
Обидчик весел — втуне вопль сирот;
Пируют судьи, вдов не слыша плач;
Благоразумье спит — беда растет.
В тебе добро поддержки не найдет;
Но злу, убийству, зависти, измене
Ты верный паж на жизненной арене.
«Когда к тебе взывают Правда, Честь, —
Ты вмиг им ставишь тысячи преград.
Греху ж к тебе свободный доступ есть,
И помогать ему всегда ты рад;
Все дашь ему, не требуя наград.
Ждала я Коллатина всей душою, —
Пришел Тарквиний, посланный тобою.
«Виновен ты в убийстве, воровстве;
Виновен в нарушенье клятв и слов;
Виновен ты в измене, плутовстве;
Виновен в самом гнусном из грехов —
В кровосмешенье. Ты всегда готов
Содействовать всем сквернам человека
От сотворенья до кончины века.
Тревог и тягостных забот гонец,
Убийца юности, страж горьких мук,
Раб гнусных наслаждений, низкий лжец!
Всех вскормленных тобою под конец
Убьешь. О Время, ты грехом чревато,
Так будь в моей кончине виновато!
«Как мог нарушить Случай, твой клеврет,
И жизнь и счастье, помрачить мой свет
И душу вечной скорбью отягчить?
Долг Времени — вражду в сердцах гасить,
Уничтожать народов заблужденья,
А не творить супругам оскорбленья.
«Пристало Времени мирить царей,
Ложь обличать, являя правду нам,
Скреплять печатью славу прежних дней,
День пробуждать, дарить покой ночам,
Злодея тяжким обрекать скорбям,
Ведя к раскаянью; крушить твердыни
И повергать во прах дворцы гордыни;
«На пир червям величье предавать,
На снедь забвенью тлен и пыль веков,
Старинных книг значенье изменять,
Ощипывать стареющих орлов,
Крушить стволы столетние дубов
И бережно лелеять отпрыск юный,
Грызть медь и колесо вращать Фортуны;
«Дать бабушке внучат, детей в мужчин
Преображать, а стариков — в детей;
Сразить убийцу-тигра в тьме лощин;
Свирепых, диких приручать зверей;
Поймать плута в петлю его сетей;
Слать селянину урожай отрадный
И каплями долбить утес громадный.
«Зачем ты в вечном странствии своем
Лишь зло творишь? О, сделай шаг назад,
Вернись на миг, свой вред смени добром —
И тысячи тебя благословят;
Твоим советам всякий будет рад.
Ночь ужаса! Когда б ты запоздала
На час, — позора б я не увидала!
«О, вечности приспешник роковой!
Тарквинию вреди на всех путях,
Гоненьями преследуй и враждой;
Пусть ночь проклятую клянет в слезах;
Виденья пусть его вгоняют в страх;
Пусть превращает думою тревожной
Он
