способен воспринять.
Порой потока рокот — громче моря;
Под ветром слов отхлынут волны горя.
Печать приложена к письму; на нем:
«В Ардею, мужу, с крайней быстротой».
Посланец ждет с нахмуренным челом;
Она велит ему лететь стрелой,
Быстрее птиц, застигнутых грозой.
Но скорость мысли ей покоем мнится:
Дух, впавший в крайность, к крайности стремится.
Простак-слуга склоняется пред ней;
Краснея густо, на нее глядит;
Взял свиток он у госпожи своей
И, не сказав ни слова, прочь спешит.
Виновный в каждом взоре зрит свой стыд;
Так и матрона думает, страдая:
«Он покраснел, мое паденье зная».
Свидетель бог, слуга был сердцем чист,
И лишь от робости он покраснел;
Смиренен, безыскусен, неречист,
Служил он верно; а другой хоть смел
В речах — на деле вял и неумел.
Как верный раб старинного закала,
Работал честно, говорил он мало.
В ней подозренье пыл его зажег;
Зарделись оба, мнилось ей: узнал
Он про позор, что на нее налег, —
И взгляд ее глаза его пытал.
Под взором пристальным он весь пылал.
Чем жарче было щек его горенье,
Тем глубже вкоренялось подозренье.
Ей кажется — слуга давно в пути,
Хоть он едва порог переступил.
Как вялый ход часов перенести?
Вздыхать, стенать и плакать нет уж сил:
Она на время прерывает пени,
Чтобы излить иным путем томленье.
И вспоминается картина ей,
Изобразившая Приамов град,
А перед ним — рать греческих царей,
Что за Прекрасною Елену мстят,
Разрушить стены гордые грозят.
Казалось, небо, преклонясь влюбленно,
Дарит лобзаньем башни Илиона. [34 — Илион — одно из наименований Трои.]
Искусство чудодейственной рукой
На зло природе жизнь дало вещам.
Сверкали слезы жгучею тоской
В глазах у жен, рыдавших по мужьям.
Дымилась кровь, стекая по камням,
И умирающих мерцали очи,
Как гаснущие угли в мраке ночи.
Сапер копал глубокий ход в земле,
В пыли, в поту, усердьем обуян;
А с башен сквозь бойницы, в дымной мгле,
Смотрели пристально глаза троян
На неприятельский суровый стан.
Так изощрился мастер гениальный,
Что в тех глазах был виден блеск печальный.
Черты вождей величия полны
И милости; у юношей в глазах
А у других во взоре — смертный страх.
Чуть держатся на трепетных ногах;
Бледны, объяты ледяною дрожью
И на крестьян испуганных похожи.
Как мастерски Аякс изображен
И Одиссей! Их видим, как живых,
Дух каждого в лице отображен;
Легко узнать царей по лицам их.
В глазах Аякса пыл страстей слепых;
Но кроток взор Улисса: то мыслитель
И милосердный, опытный правитель.
Там древний Нестор речь к бойцам держал,
Напутствуя в сражение войска;
Жест плавный покорял и чаровал;
Серебряная борода, легка,
Качалась вверх и вниз у старика.
Из уст его и к небесам стремилось.
Толпою тесной старца окружив,
Ему внимали Греции сыны;
Стояли все, дыханье затаив,
Как пением сирен покорены.
Одни из них отчетливо видны,
Другие, полускрытые толпою,
К оратору тянулись головою.
Тот на соседа оперся рукой;
В тени щека, лоб ярко освещен;
Другой, багровый, сдавленный толпой,
Чуть жив; бранится третий, разъярен.
На лицах гнев такой запечатлен,
Что, если б Нестор не пленял речами,
Они б давно померялись мечами.
Столь дивно, столь отменно мастерство
Художника, столь кисть его властна,
Что не Ахилла стан, а лишь его
Держащая копье рука дана, —
Но вся фигура явственно видна
Очам души. Виднелись руки, груди,
Мечи, — по ним воображались люди.
А на стенах отвесных городских,
Меж тем как славный Гектор в бой спешил,
Стояли матери; на лицах их
Сиял восторг при виде полных сил
Воителей; но взор их тень таил:
Как пепел, что темнеет, пламя кроя,
Во взглядах страх проглядывал порою.
От взморья до Скамандра берегов,
Где бой кипел, рекою кровь лилась;
Стремились волны, как ряды бойцов,
На брег крутой бросались, разъярясь,
И отступали, в брызги раздробясь;
Потом сливались с новыми валами
И вскидывали пену над камнями.
Лукреция к картине подошла,
Ища лицо, что скорби все хранит.
Она печальных много лиц нашла,
Но ни одно всех мук не совместит.
Вот, наконец, она Гекубу зрит,
Скорбящую над мужем, распростертым
Пред Пирром торжествующим и гордым.
В ней передал художник гнет годин,
Тлен красоты и злую власть скорбей.
Избороздила щеки сеть морщин;
Нет прелести давно прошедших дней.
Кровь словно выжжена годами в ней;
Иссох ручей, что пробегал по жилам,
И не заметно жизни в теле хилом.
В нее Лукреция вперила взгляд;
К скорбям царицы стала примерять
Свои. С увядших губ вот-вот слетят
Рыданья, станет Пирра проклинать.
Но голоса не смог художник дать, —
Не бог он. Упрекнуть его готова
Матрона, что лишил страданье слова.
«Немая лютня, жалко мне тебя! —
Промолвила. — Тебе я голос дам,
И прокляну убийцу Пирра я,
И на Приама изолью бальзам,
И прикажу залить пожар слезам,
И проколю бестрепетной рукою
Глаза врагам, испепелившим Трою.
«Мне укажи блудницу, зол исток:
Сгублю ее красу, коварный дар.
Парис, ты похотью своей навлек
На Трою сокрушительный удар,
Твой взор зажег пылающий пожар;
И погибают, грех твой искупая,
Отец, и сын, и мать, и дочь младая.
«Зачем же наслажденье одного
Для многих душ становится бичом?
Пусть гнев падет на голову того,
Кто осквернился тягостным грехом.
Пусть пощадит невинных божий гром.
Зачем за грех постыдного разврата
Всем соплеменникам нести расплату?
«Вот гибнет царь Приам; вот слезы льет
Гекуба; слабнут Гектор и Троил;
Вот у друзей из груди кровь течет;
Вот друга друг невольно умертвил.
Один развратом весь народ сгубил.
Когда б отец пресек Париса пламя,
Пылала б Троя славой, не огнями».
Рыдает над картиною она.
Подобна колоколу скорбь людей:
Когда в движение приведена,
Все вызывает звон унылый в ней.
Так и Лукреция в тоске своей
Давала речь скорбям изображенным
И вторила немым страдальцев стонам.
Водя глазами по рядам фигур,
Оплакивает гибнущих бойцов;
Вот видит пленника: печален, хмур,
Он смотрит на фригийских пастухов;
Но взор зажечься радостью готов.
Среди крестьян он к городу послушно
Идет, к своим несчастьям равнодушный.
Искусно мастер передал, как он
Под маской кротости сокрыл обман;
Бредет смиренно, с виду удручен,
Но радостной надеждой обуян.
Ни бледен он, ни чересчур румян,
Дабы не возникало подозренье,
Что стыд иль страх родило преступленье.
Но словно бес, закоренелый в зле,
Он сохранял обличье доброты;
Никто б во взоре скорбном, на челе
Не разглядел предательства черты,
Змеиной хитрости и клеветы.
Кто чает встретить в ясном небе тучу,
В невинном лике грех узреть ползучий?
Так мастера искусною рукой
Изображен предатель был Синон;
Его поверив сказке, пал седой
Приам; его речами был зажжен,
Как факелом, преславный Илион.
Печалясь об утраченном зерцале, [35 — Илион так блестящ, что в нем отражаются звезды.]
Тогда светила из орбит упали.
Лукреция, картину рассмотрев,
Искусство ставит мастеру в упрек;
Синона облик в ней рождает гнев:
Зачем прекрасной формой он облек
Презренный дух, вмещающий порок?
В него вгляделась: кроток лик беззлобный;
Ей мнилось: лжет художник бесподобный.
«Не может статься, — молвит, — чтобы зло
Вмещал…» Чуть не сказала: «дивный лик».
Лицо Тарквиния на ум пришло,
Но этих слов не вымолвил язык.
Вот что она сказала через миг:
«Я понимаю, сколь обманны лица:
В чертах прекрасных низкий дух таится.
«Как здесь изображен на полотне
Предатель — грустен, бледен, кроток, тих
И утомлен, — так подошел ко мне
Тарквиний; сладостью речей своих
Сокрыл пороки он от глаз моих.
Как некогда Приам, я всей душою
Доверилась, — и пала я, как Троя.
«Смотри, как, плачем лживым[36 — Синон, изобретатель деревянного коня, погубившего Трою, притворно плача, уверил троянцев, что греки уплыли, оставив его на берегу одного.] потрясен,
Взор увлажнил доверчивый Приам.
Приам, годами ты не умудрен!
В глазах Синона — смерть твоим сынам;
Они подобны яростным огням;
Те перлы, что рождают состраданье,
Падут на град, как молнии пыланье.
«Контрасты бесам доставляет ад.
Синон, пылая, как в мороз дрожит;
И холодом огонь его богат.
Противоречья слив, хитрец внушит
Глупцам доверье, смелость в них вселит.
Так вызвал враг доверие в Приаме
И Трою сжег не пламенем, слезами».
Тут, яростью безумной пронзена,
Терпенье потеряв, что было сил
Синоиа начала терзать она,
В нем гостя зря, что честь ее убил,
К себе самой презрение внушил.
Но вот очнулась; молвит, улыбаясь:
«Безумная! С бесчувственным сражаюсь!»
Так время утомил поток скорбей
Приливами, отливами валов.
То жаждет ночи, то ей день милей;
Дух подгонять события готов.
Страданья замедляют ход часов;
Не знает сна несущий муки бремя;
В бессоннице всегда влачится время.
Но незаметно время протекло
За созерцанием картины той.
Лукрецию от горя отвлекло
Ее сочувствие беде чужой;
Порою облегчает нас сознанье,
Что и других людей томят страданья.
Но вот, посланьем призван, прискакал
С друзьями Коллатин. В покой жены
Войдя, ее он в трауре застал.
Кругами синими обведены
Глаза, как радугою лик луны;
Та синева — наследье ливней слезных
И предвещанье бурь грядущих грозных.
На скорбь супруги Коллатин смотрел,
До глубины сердечной потрясен:
Глаза красны, а лик прозрачно-бел;
Сил не имел спросить матрону он,
Чем ей недуг душевный причинен.
Стоял безмолвно муж перед супругой:
Так на чужбине сходятся два друга.
Но вот он руку бледную берет
И говорит ей: «Что стряслось с тобой?
Ты вся дрожишь? Что сердце так гнетет?
Открой, любимая, свои томленья,
Чтоб оказать могли мы облегченье».
Пред тем как слово вымолвить одно.
Готова, наконец, сказать она
Про бедствие, что ей учинено:
Как честь погибла, счастье сметено.
А Коллатин, друзьями окруженный,
Ждал слов своей супруги удрученной.
Тут песнь предсмертную в гнезде своем
Тоскующая лебедь начала:
«Речей не хватит передать о том,
Как учинилось мне деянье зла.
Во мне печаль слова превозмогла.
Своей тоски и бесконечных жалоб
И в целый год тебе не рассказала б.
«Но вот что я скажу, властитель мой,
Чтоб ты простить мое паденье мог:
В наш дом явился человек чужой;
Он дерзко на постель твою возлег
И несказанный срам на нас навлек.
Он ложа нашего попрал святыню:
«В слепую полночь, в мертвой тишине,
Прокрался гад поганый в мой покой,
С мечом и с факелом, и молвил мне:
«Проснись, матрона, раздели со мной
Восторг любви, иль поражу бедой
Я весь твой род; расправлюсь беспощадно,
Когда не утолишь мой пламень жадный.
«Коль не исполнишь волю ты мою, —
Грязнейшего из слуг, — он продолжал, —
Я умерщвлю, потом тебя убью
И поклянусь пред всеми, что застал
На ложе вас и смерти злой предал
Прелюбодеев. Так мой меч кровавый
Тебя — стыдом, меня ж покроет славой».
«Тут стала я стенать, рыдать, скорбеть,
Но он к моей груди приставил меч,
Велел мне все покорно претерпеть,
Иначе поклялся мне жизнь пресечь
Сказал, что не забудет Рим державный
Жены-распутницы конец бесславный.
«Был мощен враг мой и бессильна я,
А страх меня лишил последних сил;
Язык сковал мне бешеный судья:
О справедливости он позабыл.
Стал, как свидетель, клясться рдяный пыл,
Что соблазнен был мною. Беспощаден
Судья к ворам, коль сам он обокраден.
«О муж мой, оправданьям научи;
Скажи, как мне свой облегчить удел!
Хоть плоть моя осквернена в ночи,
Мой дух, как прежде, непорочно-бел:
Он поругания не претерпел,
Не покорился злу; незагрязненный,
Он пребывает в келье оскверненной».
Супруг, что честь и радость потерял,
Стоит безгласен, бледностью покрыт,
Скрестивши руки; взор печальный вял;
С губ восковых ни звука не слетит,
Хотя в груди отчаянье кипит.
Злосчастный, он достоин сожаленья,
В словах не обретая облегченья.
Как бурно мчащийся под мост поток
Скрывается от глаз в его пролет,
О камни бьется, грозен и жесток,
И вспять бежит и бешено ревет
(В теснинах ярость пенная растет), —
Так бурно рвутся вздохи Коллатина,
И вновь уходит в глубину кручина.
Страданьям придала. «О дорогой,
Своею скорбью пуще разбудил
Ты скорбь мою. Растет поток седой
От бурных ливней. Взор печальный твои
И вздохи сердце мне глубоко ранят;
Залить страданья — слез моих достанет.
«Во имя той, что сердцу твоему
Мила, Лукреции твоей, отмсти,
Молю тебя, преступнику тому.
Представь, что зло грозит, и защити.
Пусть он умрет, и буду я отмщенной:
Щадя злодеев, оскорбим законы.
«Но прежде чем я назову его, —
Соратникам супруга говорит, —
Прошу вас, други мужа моего,
Клянитесь мне, что будет он убит.
Прекрасное деянье совершит
Разящий кривду. Похвалы достоин
За оскорбленье женщин мстящий воин».
Друзья в ответ на трепетный призыв
В них пробудился рыцарский порыв.
Узнать, кто
