мухъ въ своей досадѣ. Его возлюбленная, видя его ярость, становится добрѣе и его бѣшенство стихаетъ.

LIV.

Разсерженный хозяинъ подходитъ, чтобы взять его, но кобылица, еще незнакомая съ сѣдломъ, пугается, боится быть пойманной и быстро мчится прочь; конь за нею, оставляя Адониса на мѣстѣ. Какъ обезумѣвъ, они скрываются въ чащѣ, обгоняя воронъ, желавшихъ пролетѣть раньше ихъ.

LV.

Запыхавшись отъ погони, Адонисъ садится, кляня своенравное, непокорное животное, но этотъ случай благопріятенъ тому, что жаждущая любви любовь можетъ снова молить. Любовники говорятъ, что любовь страдаетъ втройнѣ, если лишена помощи языка.

LVI.

Печь, которую заткнутъ, рѣка, которую запрудятъ, раскаляется сильнѣе и вздымается бурливѣе; такъ и съ скрытымъ горемъ: свободный истокъ словъ утишаетъ любовный пламень, но когда адвокатъ сердца нѣмъ, тогда кліентъ падаетъ духомъ, отчаяваясь въ успѣхѣ тяжбы.

LVII.

Видя ея приближеніе, онъ начинаетъ краснѣть (такъ потухавшій уголь оживляется отъ вѣтра), закрываетъ шапкой свое гнѣвное лицо и потупляется съ досадой къ темной землѣ, какъ бы не обращая вниманія на то, что она уже близко, но искоса поглядываетъ на нее.

LVIII.

О что это былъ за видъ, стоило его посмотрѣть, когда она подкрадывалась къ упрямому юношѣ! Какъ боролись краски на ея лицѣ, когда одолѣвала, то бѣлая, то розовая! Щеки ея были порою блѣдны, порою вдругъ вспыхивали огнемъ, подобно молніи въ небесахъ.

LIX.

Наконецъ, она передъ сидящимъ и опускается на колѣни, какъ униженный любовникъ; одною прекрасною рукою она поднимаетъ его шапку, другою, нѣжною, касается его прелестной ланиты, на которой, еще нѣжнѣйшей, оставляетъ свой слѣдъ; такъ вновь выпавшій снѣгъ принимаетъ всякій отпечатокъ.

LX.

О, что за битва взглядами происходитъ тогда между ними! Ея глаза, молящіе, обращаютъ просьбу къ его глазамъ; смотритъ, какъ будто видитъ ихъ впервые; ея глаза продолжаютъ ласкать, его взоръ отталкиваетъ эту ласку, и вся эта нѣмая игра поясняется, какъ хоромъ, слезами, текущими ручьемъ изъ ея глазъ.

LXI.

Крайне нѣжно беретъ она его за руку: это лилія, заключенная въ снѣжную темницу, слоновая кость въ алебастровой оправѣ; столь бѣлый другъ обхватываетъ столь бѣлаго недруга! Изящная борьба между настойчивостью и отпоромъ, точно ссора двухъ серебристыхъ голубковъ.

LXII.

Снова начало такъ орудіе ея мыслей: «о, красивѣйшій изъ ходящихъ по этому бренному шару, если-бы ты былъ мною, а я мужчиной, и мое сердце здоровымъ, какъ твое, а твое уязвленнымъ; я пожертвовала-бы тебѣ въ помощь одинъ нѣжный взглядъ, хотя вылечить тебя могъ-бы только ядъ моихъ тѣлесъ».

LXIII.

«Отпусти мою руку, сказалъ онъ, зачѣмъ ты ее жмешь»? «Отдай мнѣ мое сердце, возразила она», и тогда получишь ее. О, оставь ее мнѣ, пока не закалило и ее твое жестокое сердце; когда она закалится, на ней не оттиснутся уже нѣжные вздохи, тогда и я не буду внимать глубокимъ стонамъ любви, потому что сердце Адониса окаменитъ сердце и мнѣ.

LXIV.

«Стыдись! воскликнулъ онъ. Оставь это и пусти меня. Моя дневная забава пропала, мой конь убѣжалъ, и я лишенъ его по твоей винѣ; я снова прошу тебя, дай мнѣ остаться здѣсь одному; все мое дѣло теперь, моя мысль, моя забота, только о томъ, чтобы достать моего коня отъ этой кобылицы».

LXV.

Она возражаетъ на это: «Твой конь, какъ и слѣдуетъ, привѣтствуетъ горячую близость нѣжнаго вожделѣнія; любовь, какъ уголь, должна быть охлаждена, иначе, предоставленная себѣ, она испепелитъ сердце. У моря есть предѣлы, нѣтъ ихъ у страстнаго желанія; вотъ почему ушелъ твой конь.

LXVI.

«Подобно клячѣ, стоялъ онъ на привязи у дерева, рабски покорный кожаному поводу; но лишь только увидѣлъ возлюбленную, какъ прекрасный даръ ему въ юности, онъ презрѣлъ столь слабыя узы, сбросилъ унизительное удило со склоненной гривы, освободилъ свою морду, спину и грудъ.

LXVII.

«Если кто, увидя свою возлюбленную, обнаженною на ложѣ, гдѣ ея бѣлизна оказывается бѣлѣе простынь, насытитъ тѣмъ свои жадные взоры, то развѣ и другія его чувства не пожелаютъ тоже своего наслажденія? Кто слабъ до того, что не дерзнетъ коснуться огня въ холодную погоду?

LXVIII.

«Позволь мнѣ заступиться за твоего коня, милый юноша; я прошу тебя, поучись у него, какъ слѣдуетъ пользоваться предлагаемымъ удовольствіемъ; если я останусь нѣмой, его поведеніе должно наставить тебя. О, научись любить; наука эта проста и, понятая однажды вполнѣ, не забывается уже никогда».

LXIX.

«Я не знаю любви, сказалъ онъ, и не хочу ее знать, развѣ что это вепрь; тогда я стану за нимъ охотиться. Слишкомъ великъ заемъ; я не желаю быть должникомъ. Моя любовь будетъ для любви только гнушеніемъ ею, и я слыхалъ, что не исчезла еще жизнь въ той смерти, которая и смѣется, и плачетъ заразъ.

LXX.

«Кто облекается въ безформенную, не довершенную одежду? Кто срываетъ почку, прежде чѣмъ она развернется къ листъ? Если разцвѣтающее лишится малѣйшей части, оно увянетъ уже вначалѣ, не будетъ годиться никуда; жеребенокъ на котораго сядутъ или котораго навьючатъ слишкомъ рано, утратитъ свою бодрость и выростетъ безсильнымъ.

LXXI.

«Ты помяла мнѣ руку своимъ пожатіемъ; разойдемся, оставимъ этотъ праздный предметъ, эту безцѣльную болтовню, прекрати осаду моего несдающагося сердца: оно не откроетъ воротъ своихъ для любовной тревоги; откажись отъ своихъ клятвъ, притворныхъ слезъ, своей лести; если сердце твердо, онѣ его не прострѣлятъ».

LXXII.

«Какъ! Ты способенъ говорить?» — сказала она. «У тебя есть языкъ? О, лучше бы его не было или я была лишена слуха! Твой голосъ, подобный голосу сирени, причинилъ мнѣ двойной вредъ: я несла свое бремя, теперь отягчилась моя ноша: мелодическое разнозвучіе, небесный гимнъ и рѣзкое бряцанье, усладительная музыка для слуха и глубоко-скорбное уязвленіе сердца!

LXXIII.

«Не будь у меня зрѣнія, одинъ только слухъ, ухо мое полюбило бы въ тебѣ внутреннюю, незримую прелесть; будь я глуха, твоя внѣшность затронула бы во мнѣ все, что способно возчувствовать, — хотя, не имѣя ни глазъ, ни ушей, чтобы видѣть и слышать, я все же полюбила бы тебя отъ одного прикосновенія къ тебѣ.

LXXIV.

«Будь я лишена и осязанія, такъ что не могла бы ни видѣть, ни слышать, ни осязать, и мнѣ досталось бы въ удѣлъ одно обоняніе, — и тогда моя любовь къ тебѣ была бы не меньшею, потому что изъ реторты твоего лика, очищаясь, исходитъ ароматное дыханіе, порождающее любовь при обоняніи его.

LXXV.

«Но какою трапезою былъ бы ты для вкуса, будучи пѣстуномъ и питателемъ четырехъ прочихъ чувствъ! Они пожелали бы продолжать свой пиръ навѣки и велѣли бы Подозрѣнію затворить покрѣпче дверь, для того чтобы Ревность, эта досадливая, непріятная гостья, не успѣла испортить празднества, закравшись сюда».

LXXVI.

Снова разверзаются рубиновыя врата для пропуска его сладкой рѣчи, но подобны они и багровому мѣсяцу, вѣщающему крушеніе моряку, бурю полямъ, горе пастухамъ, гибель птицамъ, взрывы вѣтра и мятель скотоводамъ и стадамъ.

LXXVII.

Она подмѣчаетъ вовремя зловѣщій признакъ: какъ вѣтеръ стихаетъ передъ началомъ дождя, какъ волкъ рычитъ, прежде нежели залаетъ, или какъ ягода лопается, прежде чѣмъ сгніетъ, какъ смертоносная пуля изъ ружья, такъ поразило ее его помышленіе, прежде нежели онъ его высказалъ.

LXXVIII.

При его взглядѣ, она упала навзничъ: взглядъ можетъ убивать любящаго, какъ взглядъ же и живитъ; улыбка залечиваетъ рану, нанесенную суровостью; но счастливъ разорившійся, которому приходится потерпѣть такъ черезъ любовь! Неразумный юноша, думая, что она умираетъ, треплетъ ея блѣдныя щеки, такъ что онѣ зарумяниваются.

LXXIX.

Удивительно не сбылось его намѣреніе: онъ хотѣлъ строго ее побранить, но хитрая любовь находчиво предотвратила это. Счастливое паденіе, такъ остроумно послужившее ей обороной! Лежитъ она на травѣ, какъ убитая, пока его дыханіе не вдохнетъ ей жизнь.

LXXX.

Онъ потираетъ ей носъ, гладитъ щеки, сгибаетъ пальцы, крѣпко нажимаетъ пульсъ, третъ и губы, старается тысячью способами загладить обиду, нанесенную его непривѣтливостью. Онъ цѣлуетъ ее, она добровольно не хочетъ подняться, и потому онъ продолжаетъ ее цѣловать.

LXXXI.

Ночь скорби превращается для нея въ день; она слабо открываетъ свои два голубые окошечка, уподобляясь красавцу-солнцу, когда оно, въ своемъ свѣжемъ нарядѣ, привѣтствуетъ утро и оживляетъ весь міръ; и подобно тому какъ свѣтлое солнце озаряетъ небо, такъ ея лицо освѣщается ея взглядомъ.

LXXXII.

Эти лучи устремлены на его безбородое лицо, какъ-бы отъ него заимствуя свое сіяніе. Никогда-бы еще не соединялись такіе четыре свѣтильника, если-бы его взглядъ не омрачался нахмуреннымъ челомъ. Но ея глаза, свѣтящіеся сквозь слезы, сіяютъ какъ луна, которая смотрится въ воды.

LXXXIII.

«О, гдѣ я?» говоритъ она. «На землѣ или въ небесахъ? Погружена въ океанъ или въ пламень? Который часъ теперь? Утро или унылый вечеръ? Стремлюсь-ли я къ смерти или желаю жить? Но я жила, и жизнь была для меня смертной тоскою; когда я умерла, смерть стала мнѣ жизненной радостью!

LXXXIV.

«О, ты убилъ меня; убей опять. Твое суровое сердце, этотъ прозорливый наставникъ твоихъ взглядовъ, научило ихъ такому издѣвательству, такому презрѣнію, что они умертвили мое бѣдное сердце; и мои глаза, вѣрные проводники къ нему, своему властителю, никогда не прозрѣли-бы вновь, если-бы не твои сострадательныя губы.

LXXXV.

«Пустъ за это исцѣленіе онѣ долго цѣлуютъ одна другую. Пусть никогда не износятся ихъ алые покровы! И пока онѣ будутъ существовать, сохраняя свою свѣжесть, зараза прогонится изъ всякой опасной годины, такъ что звѣздочеты, предсказавшіе смертность, скажутъ: язва изгнана твоимъ дыханіемъ.

LXXXVI.

«Чистыя уста, наложившія сладкую печать на мои нѣжныя уста, что мнѣ сдѣлать, чтобы оставаться всегда запечатанной? я рада-бы продать себя и ты можешь меня купить и заплатить и пользоваться хорошимъ добромъ, а чтобы избѣ жать всякой поддѣлки, приложи свою ручную печать къ алому сургучу моихъ губъ.

LXXXVII.

«Купи тысячу поцѣлуевъ отъ меня, мое сердце, и выплачивай мнѣ ихъ по одному, исподволь. Что значатъ для тебя десять сотенъ поцѣлуевъ? Развѣ не скоро ихъ сосчитаешь и не скоро выдашь? Если, за неуплату, долгъ удвоивается, то развѣ и двадцать сотенъ поцѣлуевъ уже такъ затруднительны?»

LXXXVIII.

«Прекрасная царица», вымолвилъ онъ, «если ты питаешь ко мнѣ какую-либо любовь, то сообрази мою дикость съ моимъ незрѣлымъ возрастомъ. Пока я не узнаю себя самъ, не старайся меня узнавать; рыбакъ щадитъ неразвитую молодь; мягкая слива отпадаетъ, зеленая держится крѣпко или, будучи сорвана преждевременно, оказывается кислой на вкусъ.

LXXXIX.

«Взгляни: міровой утѣшитель уже докончилъ на западѣ, усталой походкою, свой дневный долгъ; овцы воротились въ загонъ, птицы въ свои гнѣзда, и черныя, какъ уголь, тучи, заслоняя небесный свѣтъ, велятъ намъ разойтись, пожелавъ доброй ночи.

ХС.

«Позволь-же мнѣ сказать: Доброй ночи! и ты тоже скажи; если ты скажешь это, получишь поцѣлуй». «Доброй ночи!» отвѣчаетъ она и прежде, нежели онъ произноситъ: «прощай!» ему предложенъ уже сладостный залогъ разлуки. Ея руки окружаютъ его шею нѣжнымъ объятіемъ; оба они теперь какъ-бы сплотились, стоя лицомъ къ лицу.

ХСІ.

Пока онъ, задыхаясь, не освобождается и не отстраняетъ отъ нея ту божественную росу, тѣ сладкія коралловыя уста, драгоцѣнный вкусъ которыхъ познали ея жаждущія губы, пересытившія себя ими и все-же страдающія жаждой. Онъ былъ отягченъ избыткомъ, она изнемогала отъ жажды (ихъ губы пылали вмѣстѣ), и оба они пали