на землю.

XCII.

Тогда ея быстрое вожделѣніе овладѣваетъ своею добычей, питается ею обжорливо и все не можетъ насытиться; ея уста побѣждаютъ, его уста повинуются, платя ту дань, которой требуетъ оскорбительница, ястребиная похоть которой такъ высоко цѣнитъ свой захватъ, что старается изсушить вполнѣ сокровище его губъ.

ХСІІІ.

Ощутивъ сладость добычи, она предается грабежу съ слѣпой яростью; ея лицо пылаетъ, кровь кипитъ и необузданное желаніе вызываетъ въ ней отчаянную смѣлость, которая подвергаетъ забвенію все, прогоняетъ благоразуміе, уничтожаетъ румянецъ стыда и сокрушаетъ честь.

ХСІѴ.

Въ жару, ослабѣвъ, измучась ея неистовыми объятіями, подобно дикой птицѣ, усмиренной долгимъ обученіемъ, или быстроногой козѣ, утомленной преслѣдованіемъ, или своенравному ребенку, убаюканному няньчиньемъ, онъ повинуется, не сопротивляется болѣе, когда она беретъ все, что можетъ, хотя и не все, чего желаетъ.

XCV.

Почему, какъ ни замороженъ воскъ, онъ смягчается нагрѣваніемъ и поддается, наконецъ, каждому легкому отпечатку? Безнадежныя вещи достигаются часто смѣлостью, особенно въ любви, льготы которой превосходятъ права. Страсть не обмираетъ, подобно блѣднолицому трусу, но устремляется тѣмъ бодрѣе, чѣмъ дерзче ея цѣль.

XCVI.

О, если-бы она отступилась, когда онъ нахмурился, она не вкусила-бы такого нектара съ его губъ; бранныя слова и хмурость не должны отталкивать влюбленныхъ: розу срываютъ, хотя она и съ шипами. Будь красота подъ двадцатью затворами, любовь пробивается сквозь нихъ, разрушая ихъ всѣ.

XCVII.

Она не можетъ уже изъ жалости удерживать его долѣе; бѣдный глупецъ проситъ его отпустить; она рѣшилась не принуждать его снова, прощается съ нимъ и проситъ беречь ея сердце, которое, — она клянется въ этомъ ликомъ Купидона, — онъ уноситъ въ своей груди.

XCVIII.

«Милый юноша», говоритъ она, «я проведу эту ночь печально, потому что мое больное сердце принудить къ бдѣнію мои глаза. Скажи мнѣ, властелинъ любви, встрѣтимся-ли мы завтра? Скажи, будетъ-ли это? Будетъ? Хочешь дать мнѣ обѣщаніе?» Онъ говоритъ, что нѣтъ; завтра онъ намѣренъ охотиться за вепремъ съ своими друзьями.

ХСІХ.

«За вепремъ!» повторяетъ она и внезапная блѣдность покрываетъ ея щеки, какъ бѣлый батистъ, наброшенный на алѣющую розу. Она трепещетъ при этой вѣсти, обвиваетъ крыломъ своихъ рукъ его шею и падаетъ, все вися на ней, на спину; онъ съ нею на ея лоно.

С.

Теперь она на настоящей аренѣ любви: ея поборникъ на конѣ для горячей стычки; конь готовъ оказать ему все возможное, но онъ не правитъ имъ, хотя и на немъ. Муки ея хуже Танталовыхъ: вознестись въ Элизіумъ и не достигнуть блаженства!

СІ.

Какъ бѣдныя птицы, обманутыя нарисованнымъ виноградомъ, насыщаютъ только свои глаза, между тѣмъ какъ тощаетъ ихъ зобъ, такъ и она изнываетъ въ своей неудачѣ, уподобляясь этомъ жалкимъ пернатымъ, видящимъ безполезныя ягоды. И она старается возжечь непрерывными поцѣлуями тотъ жаръ, котораго ему недостаетъ.

CII.

Но все это тщетно; не будетъ этого, благая царица! Она испытала уже все, что возможно; ея мольбы заслуживали большей награды; она любитъ, любитъ, но все же нелюбима. «Фи, фи>! говоритъ онъ, ты давишь меня, пусти; незачѣмъ тебѣ удерживать меня такъ…

CIII.

«Ты ушелъ-бы ранѣе, милый юноша», отвѣчаетъ она, «если-бы не сказалъ мнѣ, что хочешь охотиться за вепремъ. О, будь остороженъ! Ты не знаешь, каково бросать копьемъ въ дикаго борова среди болотъ. Онъ вѣчно точитъ свои, никогда не скрываемые въ ножны, клыки, подобно мяснику, любящему убой.

CIV.

«Его крутая спина покрыта доспѣхомъ изъ щетинистыхъ иглъ, всегда угрожающихъ его врагамъ; его глаза горятъ, какъ свѣтящіеся червяки, когда онъ злится; его рыло вырываетъ могилы всюду, гдѣ онъ пройдетъ. Когда онъ бѣжитъ. то мнетъ все на своемъ пути, а кого сомнетъ, того убьетъ своими клыками.

CV.

«Его бурые бока, вооруженные косматою щетиной, слишкомъ тверды для того, чтобы ихъ пробило остріе твоего копья; его короткую шею трудно поразить. Когда онъ разъярится, то осмѣливается нападать и на льва; терновые кусты и сплетенныя чащи разступаются передъ нимъ, какъ испуганные, когда онъ бѣжитъ сквозь нихъ.

CVI.

«Увы! онъ не оцѣнитъ твоего лица, которому воздаютъ дань очи Любви, ни твоимъ нѣжнымъ дланямъ, ни мягкимъ устамъ, ни хрусталю глазъ, поражающихъ весь міръ своимъ совершенствомъ; одолѣвъ тебя (странное опасеніе!), онъ вырветъ всѣ эти красоты, какъ вырываетъ траву.

CVII.

«О, пусть онъ остается въ своемъ отвратительномъ логовищѣ; красотѣ нечего состязаться съ такимъ низкимъ врагомъ; не иди по доброй волѣ на такую опасность; преуспѣваютъ тѣ, которые слушаютъ совѣтовъ своихъ друзей. Лишь только ты упомянулъ о вепрѣ, говорю тебѣ безъ притворства, я ужаснулась и дрогнули во мнѣ всѣ суставы мои.

CVIII.

«Не обратилъ ты вниманія на мое лицо? Развѣ не поблѣднѣло оно? Не увидѣлъ ты въ моихъ глазахъ выраженія страха? Не обмерла-ли я? Не упала-ли я разомъ? Въ моей груди, на которой тебѣ слѣдовало бы лежать, мое чуткое сердце замираетъ, бьется, не можетъ успокоиться и потрясаетъ тебя, какъ отъ землетрясенія, на персяхъ моихъ.

СІХ.

«Гдѣ царитъ любовь, тамъ угнетающая ревность зоветъ себя стражемъ привязанности; она бьетъ ложную тревогу, доноситъ о мятежѣ, кричитъ въ мирный часъ: «Рази! Рази!» и смущаетъ нѣжную любовь въ ея вожделѣніи, какъ вѣтеръ и вода загашиваютъ огонь.

СХ.

«Этотъ горькій доносчикъ, этотъ питающій ненависть соглядатай, эта язва, разъѣдающая нѣжный ростокъ любви, эта сплетница и смутьянка-ревность, которая вѣщаетъ то правду, то ложь, стучится въ мое сердце и шепчетъ мнѣ на ухо, что я люблю тебя и должна страшиться твоей смерти.

СХІ.

«И болѣе того, она представляетъ моему взору видъ разъяреннаго вепря, подъ острыми клыками котораго лежитъ твое подобіе, все запятнанное запекшейся кровью. Эта кровъ, пролившаяся на свѣжіе цвѣты, заставила ихъ увянуть печально и поникнуть головками.

СХІІ.

«Что будетъ со мною, когда я увижу тебя такъ дѣйствительно, если я трепещу при одномъ этомъ представленіи? Мысль о томъ заставляетъ истекать кровью мое сердце и страхъ одаряетъ его предвидѣніемъ: мнѣ предвѣщается твоя смерть, мое вѣчное горе, если ты встрѣтишься завтра съ вепремъ.

СХІІІ.

«Если ты желаешь дикой охоты, послушайся меня: спусти свору за робкимъ, бѣгущимъ зайцемъ, или за лисой, живущей лукавствомъ, или за ланью, не дерзающей бороться. Гони этихъ боязливыхъ тварей по равнинамъ и на своемъ крѣпко-грудомъ конѣ не отставай отъ своихъ собакъ.

CXIV.

«И когда ты спугнешь близорукаго зайца, замѣть, какъ онъ бѣдняга, чтобы избѣжать погибели, перегоняетъ вѣтеръ и какъ старательно онъ перепутываетъ и перекрещиваетъ свой слѣдъ тысячью увертками; тѣ многочисленныя лазейки, которыми онъ спасается, подобны лабиринту и сбиваютъ съ толку его враговъ.

CXV.

«Онъ то пробѣгаетъ сквозь стадо овецъ, для того, чтобы отважные псы ошиблись въ чутьѣ, то черезъ вырытыя кроликами земляныя норки, заставляя умолкнуть громкій лай своихъ преслѣдователей. Иногда онъ вмѣшивается въ стадо дичи: опасность изощряетъ находчивость; нужда умъ родитъ.

CLXVI.

«Такимъ способомъ, его залахъ смѣшивается съ другими и пылкіе, вынюхивающіе слѣдъ его псы приходятъ въ недоумѣніе, прекращая свой шумный лай до тѣхъ поръ, пока не откроютъ съ большимъ трудомъ свой промахъ; тогда они опять не щадятъ гортани: эхо имъ вторитъ, точно другая охота происходитъ на небесахъ.

CLXVII.

«Въ это время бѣдняга-заяцъ ужь на далекомъ холмѣ; стоя на заднихъ лапкахъ, онъ настороживаетъ ухо, чтобы разслышать, преслѣдуютъ ли еще его враги; до него доносится ихъ новый громкій сигнальный звонъ, и теперь его тревогу можно сравнить съ тою, которую испытываетъ тяжко больной, заслышавъ призывной колоколъ.

CLXVIII.

«И тутъ ты увидишь, какъ несчастный, вымокшій отъ росы, вертится во всѣ стороны, придумывая себѣ дорогу. Каждый сердитый шиповникъ царапаетъ ему утомленныя ноги, каждая тѣнь заставляетъ его отскочить, каждый шелестъ его останавливаетъ;- вѣдь несчастіе попирается многими и въ своемъ униженіи не находитъ помощи ни отъ кого.

CLXIX.

«Лежи смирно и выслушай еще немного… Нѣтъ, не сопротивляйся, я не дамъ тебѣ встать. Съ тѣмъ, чтобы заставить тебя возненавидѣть охоту на вепря, я читаю тебѣ наставленія, вопреки моему свойству, и если я дѣлаю разные выводы, то потому, что любовь способна истолковывать всякія бѣдствія.

CLXX.

«На чемъ я остановилась?» «Все равно на чемъ, сказалъ онъ, твой разсказъ кончился кстати; ночь проходитъ.» «Такъ что же?» возражаетъ она. «Меня ждутъ, говоритъ онъ, мои друзья. Теперь темно; я могу упасть, идя». «А ночью, замѣчаетъ она, желаніе видитъ лучше всего».

CLXXI.

«И если ты упадешь, тогда представь себѣ, что земля, влюбленная въ тебя, принудила тебя споткнуться лишь для того, чтобы сорвать съ тебя поцѣлуй. Изъ-за богатой добычи дѣлаются ворами и честные люди; такъ твои уста виною того, что скромная Діана становится мрачной и угрюмой, боясь, что она похититъ у тебя поцѣлуй и умретъ клятвопреступницей.

CLXXII.

«Я понимаю теперь причину темноты этой ночи. Пристыженная Цинтія затмила свой серебристый ликъ, до той поры, пока обманщица природа не будетъ уличена въ предательствѣ за кражу съ неба тѣхъ божественныхъ формъ, въ которыя она отлила тебя, на высшій вызовъ небу, на посрамленіе солнца, днемъ, а ее, Цинтію, ночью.

CLXXIII.

«Вотъ почему она подкупила Рокъ съ тѣмъ, чтобы исказить любопытное твореніе природы, смѣшавъ красоту съ недугами, чистое совершенство съ нечистыми недостатками, и подвергая его тираніи безсмысленныхъ злоключеній и всякихъ бѣдъ.

CLXXIV.

«Вродѣ горячекъ, блѣдныхъ и ослабляющихъ лихорадокъ, отравляющей жизнь чумы, бѣшенаго бреда, недуга, изсушающаго мозгъ въ костяхъ и порождающаго разстройства отъ разгоряченія крови. Тошноты, сыпи, уныніе и проклятое отчаяніе поклялись уморить природу за то, что она создала тебя такимъ прекраснымъ.

CLXXV.

«И не самый меньшій вредъ отъ всѣхъ этихъ недуговъ заключается въ томъ, что они уничтожаютъ красоту послѣ минутной борьбы: весь блескъ, прелесть, окраска, всѣ достоинства, которыми еще недавно любовался безпристрастный зритель, мгновенно гибнутъ, таютъ и исчезаютъ, какъ горный снѣгъ подъ полуденнымъ солнцемъ.

CLXXVI.

«И такъ, вопреки безплодному цѣломудрію незнающихъ любви весталокъ и любящихъ лишь себя монахинь, которыя желали-бы произвести на землѣ оскудѣніе и полный неурожай сыновъ и дочерей, будь щедръ: свѣтильникъ, горящій ночью, не щадитъ своего масла на освѣщеніе міра.

CXXVII.

«Чѣмъ стало теперь твое тѣло, какъ не пожирающей могилой, какъ бы хоронящей въ себѣ твое потомство, которое ты долженъ однажды имѣть, по закону временъ, если не погубишь его въ мрачной, невѣдомой тьмѣ? Если такъ, то міръ будетъ тебя презирать за то, что ты, въ своей надменности, убилъ его прекрасныя надежды.

CXXVIII.

«Ты уничтожаешь такъ себя въ себѣ самомъ; это большее преступленіе, нежели междоусобица, нежели дѣяніе тѣхъ, которые убиваютъ себя своими же отчаянными руками или поступокъ отца мясника, лишающаго жизни своего сына. Тлѣтворная рука разъѣдаетъ скрытое сокровище, но золото, употребленное въ дѣло, родитъ золота еще болѣе».

СХХІХ.

«Ахъ, сказалъ Адонисъ, ты снова принимаешься за свои праздныя, перемолотыя уже рѣчи! Поцѣлуй, данный мною тебѣ, былъ подаренъ напрасно, но ты тщетно борешься противъ теченія, потому что, клянусь чернымъ ликомъ этой ночи, развратной кормилицы похоти, твои разсужденія заставляютъ меня чувствовать менѣе и менѣе расположенія къ тебѣ.

СХХХ.

«Если-бы любовь снабдила тебя двадцатью тысячами языковъ, и каждый изъ нихъ былъ бы трогательнѣе твоего и очаровательнѣе пѣнія сирены, то и тогда не достигли бы моего слуха соблазнительные звуки, потому что, знай это, мое