сердце стоитъ вооруженное въ моихъ ушахъ и не допуститъ туда ни одной фальшивой ноты.

СХХХІ.

«Съ той цѣлью, чтобы обманчивая гармонія не проникла въ мрачную ограду моей груди; тогда пришлось бы плохо моему сердечку, лишенному покоя въ его опочивальнѣ. Нѣтъ, госпожа, нѣтъ; мое сердце не желаетъ стонать и спитъ крѣпко, потому что спитъ одинокимъ.

СХХХІI.

«Было-ли что изъ твоихъ доказательствъ, чего я не мотъ бы опровергнуть? Скользка та дорога, которая ведетъ къ опасности. Я ненавижу не любовь, но твою любовную повадку, дарящую объятіями всякаго встрѣчнаго. Ты поступаешь такъ ради плодородія: О, странное извиненіе, ставящее разумъ въ сводники излишествъ сладострастія!

СХХХІІІ.

«Не зови этого любовью: любовь унеслась въ небеса, съ тѣхъ поръ, какъ пышащее сладострастіе захватило на землѣ ея имя; подъ его простодушной личиной оно насыщается свѣжей красою, пятная ее позоромъ; пылъ этого тирана срамитъ ее и быстро губитъ, какъ гусеница нѣжную листву.

CXXXIV.

«Любовь радуетъ, какъ солнечное сіяніе послѣ дождя, а сладострастіе дѣйствуетъ, какъ буря послѣ солнца. Нѣжная весна любви остается всегда свѣжею; зима сладострастія нагрянетъ прежде конца лѣта. Любовь не пресыщается, сладострастіе мретъ отъ обжорства; любовь — вся истина; сладострастіе полно придуманной лжи.

CXXXV.

«Я могъ бы сказать болѣе, но не смѣю. Текстъ старъ, ораторъ слишкомъ молодъ, — и потому я удалюсь съ грустью; мое лицо полно стыдомъ, мое сердце досадой; мои уши, слушавшія твои распутныя рѣчи, горятъ теперь отъ своего проступка».

CXXXVI.

Послѣ этого, онъ вырывается изъ нѣжныхъ объятій прекрасныхъ рукъ, прижимавшихъ его къ груди, и бѣжитъ быстро домой черезъ темную поляну, оставя влюбленную лежащею навзничь и огорченною глубоко. Подобно свѣтлой звѣздѣ, падающей съ неба, исчезаетъ онъ въ темнотѣ изъ глазъ Венеры.

CXXXVII.

Она смотритъ ему вслѣдъ, какъ тотъ, который съ берега провожаетъ взглядомъ только что отплывшаго друга, до тѣхъ поръ, пока бѣшеныя волны не скроютъ его, вздымаясь своими хребтами до встрѣчныхъ имъ тучъ. Такъ безпощадная и черная ночь укрыла отъ нея предметъ, услаждавшій ея взоры.

CXXXVIII.

Пораженная, какъ уронившій нечаянно въ потокъ драгоцѣнное украшеніе, или какъ бываетъ смущенъ ночной путникъ, когда свѣточъ его погаснетъ среди непріютнаго лѣса, такъ лежала она во мракѣ, смятенная, утративъ прекраснаго вожатаго на своемъ пути.

CXXXIX.

Она бьетъ себя по сердцу, такъ что оно стонетъ, и всѣ сосѣднія пещеры, какъ въ волненіи, повторяютъ буквально ея вопли. Порывъ за порывомъ усиливаются вдвойнѣ. «Увы! восклицаетъ она, горе, горе!» И двадцать эхо повторяютъ двадцать разъ этотъ крикъ.

CXL.

Замѣтивъ это, она протягиваетъ жалобный звукъ и начинаетъ нежданно пѣть печальную пѣсню о томъ, какъ любовь покоряетъ молодыхъ людей и отнимаетъ разумъ у старыхъ, какъ любовь умна въ своемъ безуміи, какъ глупа въ разсудительности. И ея унылый гимнъ все заканчивается воплемъ, которому эхо вторитъ хоромъ.

CXLI.

Ея однообразное пѣніе переступило за ночь: часы длинны и для любящихъ, хотя кажутся имъ короткими. Когда иные довольны сами, они думаютъ, что и другіе въ восторгѣ отъ подобныхъ же обстоятельствъ, отъ такихъ же забавъ. Ихъ заботливые разсказы, начинаемые безпрестанно съизнова, кончаются безъ слушателей, но неистощимы.

CXLII.

Съ кѣмъ пришлось ей провести всю ночь, какъ не съ пустыми отзвуками, подобными чужеядамъ, или зычнымъ кабатчикамъ, откликающимся на всякій зовъ и угождающимъ всякой вздорной прихоти. Она говоритъ: «Это такъ»! и всѣ отвѣчаютъ: «Такъ»! и повторили бы: «Нѣтъ»! если-бы она вымолвила это.

CXLIII.

Вотъ уже милый жаворонокъ, утомясь отдыхомъ, взлетаетъ въ высь изъ своего влажнаго пріюта и будитъ утро, изъ серебристаго лона котораго поднимается въ своемъ величіи солнце; оно окидываетъ міръ такимъ свѣтозарнымъ взглядомъ, что вершины кедровъ и холмы кажутся полированнымъ золотомъ.

CXLIV.

Венера встрѣчаетъ его такимъ лестнымъ привѣтомъ: «О ты, ясный богъ и господинъ всякаго свѣта, отъ котораго каждый свѣтильникъ и блестящая звѣзда должны заимствовать то прекрасное свойство, которое сообщаетъ имъ ихъ сіяніе; здѣсь существуетъ сынъ, вскормленный земной матерью, но способный ссудить тебя свѣтомъ, какъ ты имъ ссужаеть другихъ!»

CXLV.

Сказавъ это, она спѣшитъ въ миртовую кущу, раздумывая о томъ, что утро уже протекло на столько, а она не получила еще вѣстей о своемъ возлюбленномъ. Она прислушивается къ его псамъ и его рогу; вскорѣ до нея доносится ихъ веселый возгласъ, и она спѣшитъ на этотъ звукъ.

CXLVI.

Во время ея бѣга, иной изъ кустарниковъ на ея пути ухватываетъ ее за шею, другой цѣлуетъ ее въ лицо; иные обвиваются вокругъ нея такъ плотно, что останавливаютъ ее; она рѣзко вырывается изъ ихъ объятій, подобно молочной лани, которая, страдая отъ переполненныхъ сосцовъ, спѣшить накормить своего дѣтеныша, укрытаго въ какой-нибудь чащѣ.

CXLVII.

Вдругъ, ей слышится собачій вой; она отпрядываетъ, какъ увидавшій змѣю, свернувшуюся зловѣщими кольцами прямо на его дорогѣ: испугъ заставляетъ его содрогнуться, такъ и жалобный лай собакъ угнетаетъ ей чувства и смущаетъ ея духъ.

CXLVIII.

Она догадывается, что это не мирная охота, но что тутъ свирѣпый вепрь, грубый медвѣдь или гордый левъ, потому что звукъ доносится все съ одного мѣста, съ котораго въ испугѣ подаютъ громко голосъ собаки: онѣ находятъ своего врага такимъ неприступнымъ, что уступаютъ одна другой честь напасть первою на него.

CXLIX.

Этотъ отчаянный лай откликается зловѣще въ ея ушахъ, проникая сквозь нихъ, чтобы поразить ея сердце; охваченное смущеніемъ и блѣднолицымъ страхомъ, оно заставляетъ нѣмѣть и леденѣть ея ослабѣвшіе члены. Такъ солдаты, видя отступленіе своего вождя, бѣгутъ постыдно, не отваживаясь отстаивать свое поле.

CL.

Она стоитъ, объятая страхомъ, пока не успѣваетъ успокоить вновь свои встревоженныя чувства. Она говоритъ имъ, что ихъ испугъ вызванъ только безпричинной мечтою, ребяческимъ заблужденіемъ; она велитъ имъ не трепетать болѣе, не бояться, и при этихъ словахъ замѣчаетъ гонимаго вепря.

CLI.

Его взмыленное рыло, все запятнанное краснымъ, подобно молоку, смѣшанному съ кровью, прогоняетъ новый страхъ по всѣмъ ея жиламъ, заставляя ее бѣжать безумно, куда она сама того не знаетъ; она кидается въ одну сторону, потомъ не хочетъ далѣе и обращается назадъ, призывая травлю на вепря за убійство.

CLII.

Тысяча волненій увлекаетъ ее въ тысячу сторонъ; она вступаетъ на тропинку, которую вновь покидаетъ; ея суетливая торопливость обезсиливается остановками, подобно дѣйствіямъ опьяненнаго мозга, полнаго соображеній, но не соображающаго ничего, готоваго приняться за все, но ничего не приводящаго въ исполненіе.

CLIII.

Она находитъ одного пса, притаившагося въ чащѣ, и допрашиваетъ измученнаго бѣднягу, гдѣ его хозяинъ; тамъ другого, который вылизываетъ свою рану, — лучшее средство противъ отравленныхъ ранъ; далѣе встрѣчаетъ еще одного, понурившагося уныло; она обращается къ нему, онъ отвѣчаетъ ей воемъ.

CLIV.

Когда затихаетъ его раздирательный стонъ, другой вислогубый плакальщикъ, черный, угрюмый, посылаетъ къ тверди свой возгласъ; еще одинъ, и еще — вторятъ ему, опустя долу свои горделивые хвосты и встряхивая исцарапанными ушами, сочащими кровь на каждомъ шагу.

CLV.

Мы видимъ, какъ бѣдные жители этого міра пугаются призраковъ, знаменій и чудесъ, глядя на которые устрашенными глазами, они проникаются ужасными предвѣщаніями; такъ и она задерживаетъ дыханіе. Потомъ, испуская вздохи, взываетъ къ смерти.

CLV.

«Грубая тиранка, безобразная, худая, сухопарая, ненавистная разлучница влюбленныхъ (такъ поноситъ она смерть), угрюмоскрежечущій призракъ, червь земной, что ты замыслила, загубивъ красоту, утушивъ дыханіе того, чья красота и дыханіе, при его жизни, сообщали блескъ розѣ и ароматъ фіялкѣ?

CLVII.

«Если онъ умеръ… О, нѣтъ, невозможно, чтобы, видя его красу, ты могла ее поразить!.. О, да, это можетъ быть; у тебя нѣтъ глазъ, чтобы видѣть, и ты разишь жестоко наудачу. Ты цѣлишься въ старый возрастъ, но твой невѣрный ударъ попадаетъ не туда и пронзаетъ сердце ребенка.

CLVIII.

«Если бы ты только сказала: «Берегись»! онъ заговорилъ бы, и, услыхавъ его, твоя власть лишилась бы своей силы. Судьбы проклянутъ тебя за этотъ ударъ; онѣ повелѣвали тебѣ скосить траву — ты срѣзываешь цвѣтокъ: въ него могла быть пущена лишь золотая стрѣла Амура, а не черное копье Смерти, убившее его.

CLIX.

«Или ты питаешься слезами, что вызываешь такія рыданія? Что за польза тебѣ отъ глубокаго стона? Зачѣмъ обрекла ты на вѣчный сонъ эти глаза, которые учили видѣть всѣ, другіе глаза? Теперь природа равнодушна къ твоему смертельному могуществу, если ты уже загубила ея лучшее твореніе своею жестокостью».

CLX.

Тутъ, изнемогая, какъ подъ бременемъ отчаянія, она смыкаетъ вѣки, которыя, подобно шлюзамъ, останавливаютъ хрустальный потокъ, стремящійся съ ея прекрасныхъ ланитъ въ нѣжное русло ея груди; но серебристый дождь прорывается сквозь преграды и отверзаетъ ихъ снова въ своемъ стремительномъ теченіи.

CLXI.

О, что за обмѣнъ между ея слезами и глазами! Ея глаза видны въ слезахъ, слезы въ глазахъ! То и другое — кристаллы, отражающіе взаимную горесть, — горесть, которую стараются дружески осушить вздохи. Но какъ въ бурный день чередуются вѣтеръ и дождь, такъ вздохи высушиваютъ ей щеки, слезы смачиваютъ ихъ снова.

CLXII.

Разнообразныя ощущенія тѣснятся въ ея постоянной скорби какъ бы споря, которое изъ нихъ болѣе приличествуетъ ея печали. Всѣ на лицо, каждое такъ заявляетъ о себѣ, что предстоящее кажется важнѣйшимъ, но ни одно не выше другого: тогда всѣ они смѣшиваются, подобно тучамъ, соединяющимся, чтобы произвести непогоду.

CLXIII.

Вдругъ, она слышитъ гдѣ-то вдалекѣ охотничій призывъ. Никогда еще не радовала такъ ребенка кормилицына пѣснь! Этотъ обнадеживающій звукъ разгоняетъ питаемыя ею мрачныя мысли; воскресшая радость приглашаетъ ее къ веселью и обольщаетъ тѣмъ, что это голосъ Адониса.

CLXIV.

И тотчасъ ея слезы отливаютъ назадъ; они заточены въ ея глазахъ, какъ жемчужины въ хрусталѣ; иногда лишь скатывается блестящая капля, которую поглощаютъ въ себя ея щеки, не допуская, чтобы она слѣдовала далѣе и омыла бы собою нечистую поверхность неряшливой земли, которая лишь упоена, когда кажется затопленной.

CLXV.

О, недовѣрчивая любовь, какъ странна ты, не вѣря и будучи слишкомъ легковѣрной! У тебя крайности и въ счастьи, и въ несчастьи; ты смѣшна своими то отчаяніемъ, то надеждой. Одно обольщаетъ тебя несбыточными мечтами, другое быстро разитъ правдоподобной мыслью.

CLXVI.

Она раздѣлываетъ теперь сотканную ею же завѣсу: Адонисъ живъ и незачѣмъ укорять Смерть. Точно не она, Венера, такъ поносила ее; теперь она осыпаетъ почестями это ненавистное имя: она зоветъ ее царицею могилъ и могилой царей, невозбранной повелительницей всего смертнаго.

CEXVII.

«Нѣтъ, нѣтъ, говоритъ она, милая Смерть, я только пошутила. Прости меня; на меня напалъ какой-то страхъ, когда я встрѣтила вепря, это кровожадное животное, незнакомое съ жалостью, жестокое всегда. Вотъ почему, любезный призракъ, — я должна признаться въ истинѣ, — я стала поносить тебя, вообразивъ, что мой возлюбленный мертвъ.

CLXVIII.

«Я не виновата; это вепрь подзадорилъ мой языкъ; мсти ему, незримая властительница! Это онъ, какъ негодная тварь, оскорбилъ тебя; я была только его орудіемъ, онъ виновникъ твоей обиды. У печали два языка, и никогда еще женщина не могла управлять обоими ими, не имѣя разума десяти женщинъ».

CLXIX.

Такъ въ надеждѣ на то, что Адонисъ живъ, она прогоняетъ свои быстрыя подозрѣнія; и для того, чтобы его краса могла долѣе процвѣтать, она униженно льститъ Смерти, говоритъ ей о ея трофеяхъ, статуяхъ, гробницахъ, исторіи, побѣдахъ, тріумфахъ и славѣ.

CLXX.

«О, Юпитеръ!