Артист Федор. Василий Макарович Шукшин
Сельский кузнец Федор Грай играл в драмкружке «простых» людей.
Когда он выходил на клубную сцену, он заметно бледнел и говорил так тихо, что даже первые ряды плохо слышали. От напряжения у него под рубашкой вспухали тугие бугры мышц. Прежде чем сказать реплику, он долго смотрел на партнера, и была в этом взгляде такая неподдельная вера в происходящее, что зрители смеялись, а иногда даже хлопали ему.
Руководитель драмкружка, суетливый малый, с конопатым неинтересным лицом, на репетициях кричал на Федора, произносил всякие ехидные слова – заставлял говорить громче. Федор тяжело переносил этот крик, много думал над ролью… А когда выходил на сцену, все повторялось: Федор говорил негромко и смотрел на партнеров исподлобья. Режиссер за кулисами кусал губы и горько шептал:
– Верстак… Наковальня…
Когда Федор, отыграв свое, уходил со сцены, режиссер набрасывался на него и шипел, как разгневанный гусак:
– Где у тебя язык? Ну-ка, покажи язык!.. Ведь он же у тебя…
Федор слушал и смотрел в сторону. Он не любил этого вьюна, но считал, что понимает в искусстве меньше его… И терпел. Только один раз он вышел из себя.
– Где у тебя язык?.. – накинулся, по обыкновению, режиссер.
Федор взял его за грудь и так встряхнул, что у того глаза на лоб полезли.
– Больше не ори на меня, – негромко сказал Федор и отпустил режиссера.
Бледный руководитель не сразу обрел дар речи.
– Во-первых, я не ору, – сказал он, заикаясь. – Во– вторых: если не нравится здесь, можешь уходить. Тоже мне… герой-любовник.
– Еще вякни раз. – Федор смотрел на руководителя, как на партнера по сцене.
Тот не выдержал этого взгляда, пожал плечами и ушел. Больше он не кричал на Федора.
– А погромче, чуть погромче нельзя? – просил он на репетициях и смотрел на кузнеца с почтительным удивлением и интересом.
Федор старался говорить громче.
Отец Федора, Емельян Спиридоныч, один раз пришел в клуб посмотреть сына. Посмотрел и ушел, никому не сказав ни слова. А дома во время ужина ласково взглянул на сына и сказал:
– Хорошо играешь.
Федор слегка покраснел.
– Пьес хороших нету… Можно бы сыграть, – сказал он негромко.
Тяжело было произносить на сцене слова вроде: «сельхознаука», «незамедлительно», «в сущности говоря»… и т. п. Но еще труднее, просто невыносимо трудно и тошно было говорить всякие «чаво», «куды», «евон», «ейный»… А режиссер требовал, чтобы говорили так, когда речь шла о «простых» людях.
– Ты же простой парень! – взволнованно объяснил он. – А как говорят простые люди?
Еще задолго до того, когда нужно было произносить какое-нибудь «теперича», Федор, на беду свою, чувствовал его впереди, всячески готовился не промямлить, не «съесть» его, но когда подходило время произносить это «теперича», он просто шептал его себе под нос и краснел. Было ужасно стыдно.
– Стоп! – взвизгивал режиссер. – Я не слышал, что было сказано. Нести же надо слово! Еще раз. Активнее!
– Я не могу, – говорил Федор.
– Что не могу?
– Какое-то дурацкое слово… Кто так говорит?
– Да во-от же! Боже ты мой!.. – Режиссер вскакивал и совал ему под нос пьесу. – Видишь? Как тут говорят? Наверно, умнее тебя писал человек. «Так не говорят»… Это же художественный образ! Актер!
Федор переживал неудачи как личное горе: мрачнел, замыкался, днем с ожесточением работал в кузнице, а вечером шел в клуб на репетицию.
…Готовились к межрайонному смотру художественной самодеятельности. Режиссер крутился волчком, метался по сцене, показывал, как надо играть тот или иной «художественный образ».
– Да не так же!.. Боже ты мой! – кричал он, подлетая к Федору. – Не верю! Вот смотри. – Он надвигал на глаза кепку, засовывал руки в карманы и входил развязной походкой в «кабинет председателя колхоза». Лицо у него делалось на редкость тупое.
– «Нам, то есть молодежи нашего села, Иван Петрович, необходимо нужен клуб… Чаво?»
Все вокруг смеялись и смотрели на режиссера с восхищением. Выдает!
А Федора охватывала глухая злоба и отчаяние. То, что делал режиссер, было, конечно, смешно, но совсем неверно. Федор не умел только этого сказать.
А режиссер, очень довольный произведенным эффектом, но всячески скрывая это, говорил деловым тоном:
– Вот так примерно, старик. Можешь делать по-своему. Копировать меня не надо. Но мне важен общий рисунок. Понимаешь?
Режиссер хотел на этом смотре широко доказать, на что он способен. В своем районе его считали очень талантливым.
Федору же за все его режиссерские дешевые выходки хотелось дать ему в лоб, вообще выкинуть его отсюда. Он играл все равно по-своему. Раза два он перехватил взгляд режиссера, когда тот смотрел на других участников, обращая их внимание на игру Федора: он с наигранным страданием закатывал глаза и разводил руками, как бы желая сказать: «Ну, тут даже я бессилен».
Федор скрипел зубами, и терпел, и говорил «чаво?», но никто не смеялся.
В этой пьесе по ходу действия Федор должен был приходить к председателю колхоза, махровому бюрократу и волокитчику, и требовать, чтобы тот начал строительство клуба в деревне. Пьесу написал местный автор и, используя свое «знание жизни», сверх всякой меры нашпиговал ее «народной речью»: «чаво», «туды», «сюды» так и сыпались из уст действующих лиц. Роль Федора сводилась, в сущности, к положению жалкого просителя, который говорил бесцветным, вялым языком и уходил ни с чем. Федор презирал человека, которого играл.
Наступил страшный день смотра.
В клубе было битком набито. В переднем ряду сидела мандатная комиссия.
Режиссер в репетиционной комнате умолял актеров:
– Голубчики, только не волнуйтесь! Все будет хорошо… Вот увидите: все будет отлично.
Федор сидел в сторонке, в углу, курил.
Перед самым началом режиссер подлетел к нему:
– Забудем все наши споры… Умоляю: погромче. Больше ничего не требуется…
– Пошел ты!.. – холодно вскипел Федор. Он уже не мог больше выносить этой бессовестной пустоты и фальши в человеке. Она бесила его.
Режиссер испуганно посмотрел на него и отбежал к другим.
– …Я уже не могу… – услышал Федор его слова.
Всякий раз, выходя на сцену, Федор чувствовал себя очень плохо: как будто проваливался в большую гулкую яму. Он слышал стук собственного сердца. В груди становилось горячо и больно.
И на этот раз, ожидая за дверью сигнала «пошел», Федор почувствовал, как в груди начинает горячо подмывать.
В самый последний момент он увидел взволнованное лицо режиссера. Тот беззвучно показывал губами: «громче».
Это решило все. Федор как-то странно вдруг успокоился, смело и просто ступил на залитую светом сцену.
Перед ним сидел лысый бюрократ-председатель. Первые слова Федора по пьесе были: «Здравсвуйте, Иван Петрович. А я все насчет клуба, ххе… Поймите, Иван Петрович, молодежь нашего села…» На что Иван Петрович, бросая телефонную трубку, кричал: «Да не до клуба мне сейчас! Посевная срывается!»
Федор прошел к столу председателя, сел на стул.
– Когда клуб будет? – глухо спросил он.
Суфлер в своей будке громко зашептал:
– «Здравствуйте, Иван Петрович! Здравствуйте, Иван Петрович! А я все насчет…» Федор ухом не повел.
– Когда клуб будет, я спрашиваю? – повторил он свой вопрос, прямо глядя в глаза партнеру: тот растерялся.
– Когда будет, тогда и будет, – буркнул он. – Не до клуба сейчас.
– Как это не до клуба?
– Как, как!.. Так. Чего ты?.. Явился тут – царь Горох! – Партнера тоже уже понесло напропалую. – Невелика птица – без клуба поживешь.
Федор положил тяжелую руку на председательские бумажки.
– «Наше комсомольское собрание постановило… Наше комсомольское собрание постановило…» – с отчаянием повторил суфлер.
– Вот что… – Федор встал. – Если вы думаете, что мы по старинки жить будем, то вы сильно ошибаетесь! Не выйдет! – Голос Федора зазвучал крепко и чисто. – Зарубите это себе на носу, председатель. Сами можете киснуть на печке с бабой, а нам нужен клуб. Мы его заработали. Нам библиотека тоже нужна! Моду взяли бумажками отбояриваться… Я их видеть не хочу, эти бумажки! И дураком жить тоже не хочу!
Суфлер молчал и с интересом наблюдал за разворачивающейся сценой.
Режиссер корчился за кулисами.
– Чего ты кричишь тут? – пытался остановить председатель Федора, но остановить его было невозможно: он незаметно для себя перешел на «ты» с председателем.
– Сидишь тут, как… ворона, глазами хлопаешь. Давно бы уже все было, если бы не такие вот… Сундук старо– режимный! Пуп земли… Ты ноль без палочки – одинто, вот кто. А ломаешься, как дешевый пряник. Душу из тебя вытрясу, если клуб не построишь! – Федор ходил по кабинету – сильный, собранный, резкий. Глаза его сверкали гневом. Он был прекрасен.
В зале стояла тишина.
– Запомни мое слово: не начнешь строить клуб, поеду в район, в край… к черту на рога, но я тебя допеку. Ты у меня худой будешь.
– Выйди отсюда моментально! – взорвался председатель.
Председатель мучительно соображал, как быть. Он понимал, что Федор не выйдет отсюда, пока не добьется своего.
– Я подумаю.
– Завтра подумаешь. Будет клуб?
– Ладно.
– Что ладно? – Будет вам клуб. Что ты делаешь вообще-то?.. – Председатель с тоской огляделся – искал режиссера, хотел хоть что-нибудь понять во всей этой тяжелой истории.
В зале засмеялись.
– Вот это другой разговор. Так всегда и отвечай. – Федор встал и пошел со сцены. – До свиданья. Спасибо за клуб!
В зале дружно захлопали.
Федор, ни на кого не глядя, прошел в актерскую комнату и стал переодеваться.
– Что ты натворил? – печально спросил его режиссер.
– Что? Не по-твоему? Ничего… Проживешь. Выйди отсюда – я штаны переодевать буду. Я стесняюсь тебя.
Федор переоделся и вышел из клуба, крепко хлопнув на прощанье дверью. Он решил порвать с искусством.
Через три дня сообщили результаты смотра: первое место среди участников художественной самодеятельности двадцати районов края завоевал кузнец Федор Грай.
– Кхм… Может, еще какой Федор Грай есть? – усомнился отец Федора.
– Нет. Я один Федор Грай, – тихо сказал Федор и побагровел. – А может, еще есть… Не знаю…
