Петя. Василий Макарович Шукшин
Двухэтажная гостиница городка «Н» хлопает дверьми, громко разговаривает, скрипит панцирными сетками кроватей, обильно пьет пиво…
Воскресенье. Делать нечего, я сижу спиной к дверям, к разговорам гостиничным и наблюдаю за Петей.
Он живет напротив, в длинном, низком строении; окно моего номера выходит к ним во двор.
Петя – маленький, толстенький, грудь колесом, ушки топориком, нижняя челюсть – вперед… Петя – это, конечно, хозяин. Я за ним дня три уже наблюдаю.
Сегодня с утра Петя засобирался в гости. Вышел часов в десять, отоспался – свеженький. С ходу неловко присел несколько раз, помахал руками, крякнул, потом протяжно зевнул и пошел умываться к рукомойнику. Умывался долго, фыркал, крутил пальцами в ушах, хлопал ладошками себя по загривку… Возможно, Петя в глубине души считает, что когда он стоит вот так – в наклон, раскорячив ноги, и крутит пальцами в ушах,– возможно, он считает, что на спине его в это время вспухают и перекатываются под кожей бугры мышц. Бугров нету, есть добрый слой раннего жира, и он слегка шевелится. Петя любит свое конопатое тело: в субботу и в воскресенье до обеда он ходит по двору голый по пояс. И все поглаживает себя, похлопывает – все бьет каких-то невидимых мошек, комариков… и разглядывает их. А то вдруг – ни с того ни с сего – шлепнет ладонью по груди и потом долго, блаженно растирает грудь.
– Лялька, полотенец! – кричит Петя, кончив плескаться.
Лялька – жена Пети. Она выше его, сухая. Громко, показушно уважает мужа.
– Слышь?!
– Оу?!
– Полотенец!
– Несу-у!
Петя, растопырив руки, в ожидании прохаживается вдоль высокой поленницы дров. Ходит он враскорячку. Мне кажется, это у него благоприобретенное, эта раскорячка. Подражает кому-то.
Лялька вынесла полотенце.
– Какую сорочку приготовить? Голубую или беленькую? – Лялька, фиксатая притвора, успевает зыркнуть глазами туда-сюда. – Я предлагаю голубенькую…
Петя не спеша вытирает руки, плечи… И думает.
– Голубую.
– Правильно. Она тебя молодит, – и опять глазами – зырк-зырк. О, эта Лялька видала виды.
Петя вытирает лицо; Лялька стоит рядом, ждет. А у Пети-то пузцо! Молодое, кругленькое – этакая аккуратная мозоль. Петя демонстративно свесил пузцо с ремня – пусть все видят, что человек живет в довольстве.
– Какие запоночки дать: с янтаря или серебрушки? – озабочена Лялька.
Петя опять некоторое время думает.
– С янтаря.
Лялька взяла полотенце, вытерла со спины мужа какие-то видимые только ей капельки и ушла в дом. По обрывкам разговоров я еще раньше понял, что Лялька – буфетчица. Я только не понял, зачем ей надо, чтоб все видели, как она уважает мужа, ценит. Петя, как я догадываюсь, какой-то складской работник. Что тут: сокрытие какого-то ее греха? Игра в подкидного дурака?.. Не знаю, но демонстрирует она это свое уважение так, что в нос шибает.
– Петя! – кричит она, высовываясь из окна. – Галстук будешь одевать? А то я его поглажу…
Петя опять в затруднении.
– Та-а… не надо, – говорит он.
– А почему? Он же тебе очень идет.
– Гладь.
– Красный.
Лялька уходит гладить красный галстук.
Петя, по незабытой еще крестьянской привычке, трогает штакетник, шатает. Кое-где поослабло. Петя останавливается и думает, глядя на штакетник, поглаживая себя правой рукой – от плеча к груди.
– Петь!.. – Лялька опять в окне. – Ты помнишь, как эта… вокруг тебя увивалась-то? «Петя, давайте я вам холодцу положу! Петя, вы летку-енку танцуете?» Лярва…
Петя, возможно, забыл, когда и кто вокруг него увивался, но ему приятно, что – увивались.
– Она сегодня опять будет. Смотри, не сули ей ничего! Ей шиферу надо, лярве.
Петя провел толстой, короткой ладонью по волосам.
– Ты про кого?
– А эта… не знаю, как ее фамилия, знакомая Колмаковых. Все летку-енку-то танцует…
– А-а, – вспомнил Петя. – А чего она хочет?
– Шиферу.
– А в нос не хочет? – Петя смеется молча, весь: животик смеется – как-то прыгает, подбородок смеется, загривок – тоже смеется – напряженно лоснится и дрожит.
Лялька смеется, как сухие бобы по полу сыплет, – мелко, часто и не смешно.
Отсмеялась и еще раз напоминает:
– Не сули, смотри, ничего. А то ты, выпимши, слабый.
– Я-то слабый? – Пете слегка не понравилось, что он бывает слабый.
– А у Маковкиных-то в прошлом году – помнишь? – Лялька опять просыпает горсть бобов – смеется. – Отливали-то…
– Та-а…
– Не сули ей никакого шиферу! А то она сама же разнесет потом: «Мне Петя шиферу посулил!»
– Да ну, что я?..
Петя сходил в сарайчик, принес гвозди, молоток. Не спеша прибил штакетины. Постоял, поиграл молотком, – видно, разохотился поработать, решает, что бы еще прибить.
А Лялька то и дело высовывается из окна.
– Петь, ты помнишь, я тебе пластинку на день рождения дарила? Там еще «Очи черные» были…
– А что?
– Где она?
– Не знаю. А что?
– Хочу взять ее. Может, споем. Чтоб она заткнулась со своей леткой…
– Нет, «Очи» нам не потянуть.
– Подпоем! Я вытяну
– Не знаю… Там где-нибудь.
Петя подошел к крыльцу, постучал молотком.
– Нашла! Петь!..
– А?
– Нашла! Она сегодня заткнется… Я плечами трясти умею. Ты не видал?
– Нет.
– Счас… – Лялька на минуту исчезла… И вновь появилась – в цветастой шали, наброшенной на плечи. – Смотри! – и стала трясти плечами – по-цыгански. Тощая грудь ее тоже затряслась – туда-сюда. Смотреть неприятно.
– Не вывихни кости-то, – сказал он. И поколебал животом – посмеялся.
– Получается? Петь…
– Получается.
Я так думаю, живет в Пете тоска по крупной, крепкой бабе. Но крепкие не так суетливы и угодливы, отсюда этот странный союз. Лялька ублажает Петю, в этом все дело. Петя, этот сгусток неизработанных мышц и сала, явно болен ленивым каким-то, анемичным честолюбием… Впрочем, я гадаю. Много я тут не понимаю.
– Петя!
– Ну?
– Тебе воды погреть – бриться?
Петя потрогал подбородок…
– Погрей.
– Погорячей сделать?
– Ну, так, чтоб терпеть можно. Ты помнишь Михеева?
– Какого Михеева?
– Из потребсоюза Михеев… Я ему еще обсадных труб тридцать пять метров доставал. С шампанским как-то приходил, ты еще шампанским-то подавилась, мы хохотали долго…
– Ну. В пятницу звоню ему: мне надо было два гарнитура достать одному там – помоги, мол. Нет, говорит, у нас, говорит, ревизия недавно была… Поросенок. Ну ладно, думаю себе, я те сделаю в следующий раз, приткнешься.
Лялька прямо взвилась. Чуть из окна не вывалилась.
– Ты вот какой-то… Петя, ты пошто такой есть-то? Неужель ты людей не знаешь? Они вот пронюхали твою доброту и пользуются, и пользуются… Сволочи! Ты будь маленько… это… Ты уж какой-то очень добрый. И для всех ты готов все достать, все сделать. В лепешку готов расшибиться! А они потом нос воротют, сволочи. Ты думаешь, ты им в добро войдешь? На-ка!..
Петя принахмурился, отвернул голову… Вроде виноват. Виноват: добр без меры, без разбора. Глупо добр, а людишки этим пользуются. Вроде он все понимает, но…
– И обо всех у тебя душа болит, обо всех! Об себе только не болит. На кой они тебе черт нужны? Гляди-ка, ночи мужик не спит – думает, думает!.. – Лялька поддала в голосе – это тем, кто во дворе, кто может слышать. – Весь прямо извелся, извелся мужик, а они… Гляди-ка че есть-то!..
Эта сельская пара давно уже не смущается здесь, в большом муравейнике, освоились. Однако прихватили они с собой не самое лучшее, нет. Обидно. Стыдно. И злость берет.
Часам к трем Лялька и Петя выплывают из квартиры – пошли в гости.
Бывает так, что человек – вставлен в костюм, и костюм идет по улице самостоятельно, человек только помогает ему передвигаться. С Петей не так. Петя идет сам – медленно, враскорячку – костюм удивительным образом подчеркивает то, что Петя никак не хочет скрывать: пузцо, смеющийся загривок и громадное удовлетворение. Покой.
Идут под руку. Лялька прилепилась к Пете, как чужая пожухлая ветка к дубку… Ветерок дергает ее, она не отцепляется. Трепещет, шумит листочками…
Недалеко от моего окна сидит на лавочке старушка. Целыми днями сидит и наблюдает за жизнью двора.
– Кака уважительна бабочка-то, – говорит старушка сама с собой, – целый день только и слыхать: «Петя! Петя!» Дружно живут, дай господи. Дружная парочка.
Поздно вечером Петя с Лялькой возвращаются. Петя слегка того… отяжелел. Сел на крыльце и не хочет идти домой.
– Пойдем, Петя, Петенька! – зовет Лялька.
– Не хочу, – говорит Петя, – Не желаю.
– Петя!.. – чуть не плачет Лялька. – Я уж и так смучилась, ты вон какой тяжелый. Пойдем, Петенька. А? Пожалел бы меня… Пойдем, ненаглядный мой, ляжешь в кроватку – и баиньки, и баиньки. А?
– Не хочу, – гудит свинцовый Петя.
– Пойдем, Петенька. Ну-ка, – от-теньки – поднялись мы с Петей, пошли, пошли, пошли-и. Ненаглядный ты мой…
Кое-как увела Петеньку.
– Покуражился маленько, и пошел, – понимающе говорит старушка. – Славная парочка, дружная. Дай бог здоровья.
А меня вдруг пронизала догадка: да ведь любит она его, Лялька-то. Петю-то. Любит. Какого я дьявола гадаю сижу: любит! Вот так: и виды видала, и любит. И гордится, и хвастает – все потому, что – любит. Ну, и… дай бог здоровья! А что?
