– Я слышала, что он наш сосед?
– Совершенно верно, хозяйничаю в Мжинеке.
– Почему же до сих пор мы не имели счастья видеть его?
– Были у меня дела более неотложные, у себя дома.
Этот ответ, столь же нелюбезный, сколь дерзкий, произвел, однако, неожиданный эффект. Барыня подняла глаза от рукоделия и смерила Вилька с ног до головы. Ответ ей понравился Действительно, чтобы так ответить, надо было быть наглецом либо иметь право обидеться на слишком холодный прием. Барыня вспомнила, что ее собеседника зовут Вильк Гарбовецкий, потому и промолвила несравненно более сладко:
– Да, впрочем, мы лишь недавно приехали из Варшавы.
– Вы прожили лето в городе?
– Oh oui[23], ради воспитания моих дочерей.
Тут Люци сделала шаг вперед, а маленькая Богуня отступила на шаг назад.
– Вы, сударь, знаете Варшаву? – спросила снова госпожа Хлодно.
– Я всего лишь три года живу в деревне.
– У нас в Варшаве есть кузены… Граф В. Вы его знаете?
– Знаю.
– Откуда вы его знаете?
– Я бывал на его вторниках.
– У графа В.? Это один из богатейших наших магнатов.
– Возможно.
– И вы бывали у него на вторниках?
– Да, как и другие.
– Ah, c’est tres bien, c’est tres bien[24], что вы бывали у него на вторниках. А как его мигрень?
– Не знаю.
– Он ведь часто нам пишет. Он жалуется на мигрень, но в последнем письме сообщает, что ему уже лучше.
– Весьма этому рад.
В эту минуту вошел господин Хлодно.
– Imaginez[25], – закричала хозяйка, – мсье Вильк Гарбовецкий connait notre cousin, le comte W.[26], и, больше того, бывал у него на вторниках.
Господин Хлодно снисходительно усмехнулся.
– Милейший, достойнейший человек наш кузен граф В.! А вы не заметили, как он похож на лорда?..
– Не заметил.
– Ну просто вылитый лорд! Говорю я ему как-то в клубе: «Граф, ты похож на Пальмерстона». – «You are block-head[27], дорогой мой Ты дурень», – говорит он мне. Как великолепно он произнес это: «You are block-head».
Вильк улыбнулся.
– Вы понимаете по-английски? – быстро спросила госпожа Хлодно.
– И говорите на нем?
– Да.
– Ах, это теперь такой необходимый язык, – вставила Люци.
– Почему же именно теперь? – спросил Вильк.
– Он необычайно модный. Во всех знатных семьях барышни учатся по-английски.
– А зачем?
– Это модно.
– А не лучше ли учить немецкий?
– Если бы это было модно…
– Fi donc[28], господин Вильк. Какой благовоспитанный человек говорит по-немецки? Ведь сами немцы, если они хорошо воспитаны, не пользуются этим языком.
– А немецкая литература?
– Les romans allemands sont insupportables[29].
– Серьезные вещи – это не для нас, женщин, а поэзия…
– Только морочит головы, – прервал господин Хлодно. – Говорю вам: только морочит головы. У меня у самого в молодости голова была заморочена всем этим. Говорит мне однажды маршалок[30] Оновруцкий…
В этот момент в комнату вошла мадемуазель Жильбер, молодая девушка с серьезным и миловидным лицом. Ее приход не имел бы значения, если бы не то, что с этой минуты разговор завязался по-французски, причем Вильк бесконечно выиграл во мнении дам.
– Поразительно! – сказала хозяйка после его ухода. – У этого человека изысканное произношение!
– Скажу вам, мамочка, что он даже грассирует. Клянусь вам, грассирует!
– Люци права. Parole d’honneur[31], он грассирует… эр… эр… Да, да!
В общем Вильк понравился господам Хлодно, и хоть они и посоветовали Люци вести себя с ним «со всей осмотрительностью», все же его и впредь принимали довольно приветливо. У хозяйки здесь была своя цель: ее интересовал английский язык, которым Вильк действительно владел прекрасно; ей хотелось, чтобы и ее дочки говорили на нем так же хорошо. Вильку предложили учить барышень по-английски, на что он после некоторых колебаний согласился. «Даю уроки у Хлодно, – писал он своему приятелю. – Я взялся за это, чтобы иметь влияние на младшее поколение. Эти люди одновременно и смешат и бесят меня. Их глупость безгранична, как милосердие божие. И все же что-то влечет меня к ним! Ты, малый рассудительный, пожуришь меня, если признаюсь тебе, что это „что-то“ – Люци. Знаю, знаю, заранее предвижу твои предостережения. Ты прав. Но влияние мужского сердца на женщину тоже может оказаться сильным. Она испорчена воспитанием; впрочем, я еще не люблю ее, а если она меня и привлекает, то лишь потому, что в ней мало кокетства, да еще потому, что я сам ощущаю неодолимую потребность наконец кого-нибудь полюбить. Признаюсь, когда дня два тому назад, склоняясь над книгой, она коснулась кудрями моего виска, все мое существо как бы обожгло пламенем. Вспомни, что мне двадцать семь лет. Любви ко всему роду человеческому мне недостаточно. В конце концов не впаду же я из-за этого в ничтожество…»
Как мы видим, Вильк начал плаванье по морю, полному искушений; ему предстояло встретиться с той силой, перед которой пасует самое стойкое мужское сопротивление. Но опасней всего эта сила для тех, кто свои чувства не разменивает на мелочи.
И надобно признать, что искушение, предстоявшее Вильку, было немалым. Люци не считалась красавицей, но было в ней что-то идеальное: у нее были темные, выразительные глаза, очень пышные локоны и какое-то особое очарование, которое правильнее всего было бы назвать обаянием женственности. Последней зимой она произвела фурор в Варшаве.
Опасны были эти отношения. Однажды, придя к Хлодно, Вильк застал гостей. Это были два брата Гошинские, их повсюду порицали за то, что они слишком уж кичатся своим происхождением и богатством, хотя отец их, как говорят злые языки, торговал волами. Но это было давно. Вот как Вильк описал этот визит:
«Сегодня познакомился с двумя Гошинскими – Владиславом и Яном. Владислава ты знаешь – мы вместе ходили в школу. Несмотря на это, он меня не узнал. Кажется, он волочится за Люци. Оба брата чопорны, элегантны, одеты по моде и довольно ограниченны».
Вильк был явно предубежден и, боже мой, не потому ли, что Владзь действительно какое-то время был занят Люци? Впрочем, оба были людьми благовоспитанными.
В тот же вечер Вильку пришлось завязать еще одно знакомство. Вскоре после Гошинских приехал Стрончек, их неразлучный спутник, «attache»[32], как говорил мой приятель. Гошинские беспрестанно над ним насмехались. Он врал, как нанятый, развлекал их и в награду частенько сиживал за их столом. Это был человек лет пятидесяти, низкого роста, с брюшком, краснолицый, с бельмом на глазу. Он любил хорошо поесть, промотал все свое состояние, играл в карты и как будто даже позволял себе мошенничать в игре, особенно когда был пьян, что случалось с ним довольно часто. Его порицали за наглость, но принимали всюду, потому что он был хорошего происхождения и, как уже упоминалось, развлекал общество.
– Хо! О Вильке речь, а Вильк уже здесь! – закричал он. – Кругом все только и говорят о вас. В молодости я знал Гарбовецких, ей-богу знал, состоятельные были люди. А кто были ваши родители? Знал я одних Гарбовецких, они были родней Язловецких.
– Это моя мать.
– Глядите-ка! Никогда бы не подумал. Язловецкие были в кровном родстве с Радзивиллами.
Владзь Гошинский, специалист в генеалогии, отозвался с возмущением:
– Ошибаешься, дорогой Стрончек.
– Но позволь…
– Повторяю, ты ошибаешься.
– Может быть. Правда ли, господин Вильк, что вы учите своих мужиков латыни? Латыни!.. Ха-ха!
У Вилька был наготове едкий ответ, К счастью, госпожа Хлодно поспешила вмешаться:
– Господин Гарбовецкий учит английскому и не мужиков, а моих дочерей. Это совсем другое, господину Стрончеку не мешает это запомнить.
– Pardon! He моя вина. Полковничиха из Пшестанека говорила, что латыни. Кстати, вы знаете, господа, какой с ней был случай?
– Стрончек! Советую быть поосторожней, – вмешался второй Гошинский.
– Ничего дурного, право, ничего дурного! Об этом уже все знают. А впрочем, молчу. Господин Вильк, вы, наверно, в меланхолическом настроении? Почему это вы все молчите?
– Рядом с вашим красноречием, сударь, мне уж нет места
Они глянули в глаза друг другу, – Стрончек ретировался.
На минуту разговор был прерван. Возобновила его хозяйка:
– Господа, вы недавно из города? Что там новенького в нашей Варшаве?
Гошинские начали наперебой рассказывать варшавские новости. Госпожа Хлодно расспрашивала о модах, к этому с интересом прислушивалась и Люци. Дамы узнали, что платьев с клиньями в Варшаве уже не носят; что госпожа Н. в гостях у Л. вызвала всеобщее осуждение, потому что за ужином ела beaucoup de pain[33], чего, как известно, благовоспитанные люди никогда не делают. Затем речь зашла о том, как этот charmant mauvais sujet le prince Michel[34] явился пьяный на вечер, что другому это не сошло бы с рук, а ему сошло…
– Наконец, – рассказывал Гошинский, – взяв меня под руку, он сказал…
– Нет, нет, Владзь, не тебя, а меня взял под руку.
К счастью, Вильк, живя в Варшаве, достаточно привык к подобным разговорам, иначе он, по своему характеру, наверно, сделал бы что-нибудь неуместное.
Но он привык к этому, ибо chez nous[35] в салонах ни о чем другом и не говорят. Надобно отдать должное Гошинским, – они умели поддерживать разговоры такого рода изящно и легко.
Оба делали вид, что не замечают Вилька, – это называется «игнорировать». Это грозное оружие, свойственное людям высшего круга, смотреть на людей как на веши. Поверь мне, читатель, кто владеет этой способностью в высокой степени, тот непобедим. Самый большой дурак parmi nous[36] может довести до отчаяния умнейшего человека другого круга. Гошинские умело воспользовались этим оружием, которое давало им перевес над Вильком. Когда Вильк вставлял какое-нибудь замечание, оба они, взглянув на него, как на пуговицу сюртука у соседа, ни слова не отвечая, обращались к кому-нибудь другому. Между ними и Вильком сразу же возникла неприязнь, и хотя и он глядел на них как на недоумков, преимущество все же оставалось на их стороне, ибо Вильк хотя и мог бы потягаться с ними происхождением, но не делал этого, принципы ему не позволяли. Кроме того, у него было меньше терпения, – Гошинские были чрезвычайно хладнокровны. Поэтому в Варшаве их называли «дипломатами». Высокие, бледные, одетые всегда с иголочки, они действительно имели вид секретарей иностранных посольств, если не самих послов. Владислав был лучше сложен, чем Ян. «У Владзя есть свой шик», говорили о нем в семье. Именно между Владзем и Вильком и возникла вражда, причина которой в общем была простая – они разгадали друг друга.
«Этот дурак, видно, сватается к Люци», – думал Вильк.
«Удивляюсь, как этому хлеборобу позволяют разговаривать с Люци», думал Владзь.
«А она,
