— И отчизне он враг! — прибавил Володыёвский. — Будем надеяться, что приходит его срок. Это и пан Заглоба предрекал после той гусарской атаки, и говорил он в слезах и в печали, как одержимый. И он так клял Богуслава, что у людей волосы дыбом вставали. А еще князю Казимежу Михалу, который с нами идет против Богуслава, снилось, будто медведь погрыз две золотые трубы, изображенные в гербе у Радзивиллов, и князь наутро сказал: «Со мной или с кем-нибудь из Радзивиллов будет несчастье».
— Медведь? — переспросил Кмициц, бледнея.
— Да.
Лицо пана Анджея просветлело, словно утренняя заря, он обратил взор ввысь, воздел руки к небесам и торжественно воскликнул:
— У меня в гербе медведь! Слава всевышнему! Слава пресвятой деве!.. Боже, боже! Я недостоин такой милости!
Услышав эти слова, Володыёвский тоже разволновался, он сразу распознал в этом перст божий.
— Ендрек! — воскликнул он. — Для верности поцелуй перед битвой распятье, а я буду молить господа отдать мне Саковича.
— Простки! Простки! — как в лихорадке повторял Кмициц. — Когда мы выступаем?
— На рассвете, а рассвет уже близко.
Кмициц подошел к выбитому окошку халупы, поглядел в него и воскликнул:
— Гаснут звезды уже, гаснут! Аве Мария…
Тут вдалеке пропел петух, и тотчас зазвучал тихий сигнал трубы. Вскоре вся деревня пришла в движение. Бряцало железо, фыркали кони. Темные массы всадников роились на большой дороге.
Небо наливалось светом; слабый блеск серебрил наконечники пик, мерцал на обнаженных саблях, выхватывал из темноты усатые, грозные лица, шлемы, колпаки, капюшоны, татарские бараньи шапки, тулупы, сагайдаки. Наконец двинулись в путь; в передовом дозоре по направлению к Просткам ехал Кмициц, вслед за ним длинной змеей растянулось по дороге войско. Шли быстро.
В первых рядах громко заржали кони, за ними другие, — хорошая примета для ратников.
Белые туманы закрывали еще поля и луга.
Вокруг было тихо, лишь коростели вскрикивали в обрызганных росою травах.
ГЛАВА XXV
Шестого сентября польские войска дошли до Вонсоши и расположились на отдых, чтобы люди и кони набрались сил перед битвой. Подскарбий собирался пробыть здесь не меньше четырех-пяти дней, но неожиданные события нарушили его намерения.
Бабинича, поскольку он хорошо знал приграничную местность, послали в разведку с двумя легкими литовскими хоругвями и небольшим свежим чамбулом ордынцев, так как его татары очень уж устали.
Подскарбий, отправляя разъезд, наказывал непременно раздобыть языка и с пустыми руками не возвращаться. Бабинич же только усмехался, думая про себя, что кого-кого, а его подзуживать нечего, пленных он приведет, хоть бы их и за валами, в самих Простках, искать пришлось.
И верно, через двое суток он возвратился, ведя за собой десятка полтора пруссаков и шведов и в их числе важного офицера, капитана фон Ресселя из прусского полка Богуслава.
Разъезд в лагере встретили восторженно Капитана допрашивать не понадобилось: Бабинич сделал это еще в пути, приставив пленнику клинок к горлу. Из показаний Ресселя следовало, что в Простках стоят не только прусские полки графа Вальдека, но еще и шесть шведских под командой генерал-майора Израеля, из них четыре конных — Петерса, Фритьофсона, Таубена и Аммерстейна — и два пеших во главе с братьями Энгель. В прусском войске, отлично вооруженном, кроме полка самого графа Вальдека и отрядов князя Висмарского, Брунцеля, Коннаберга и генерала Вальрата, еще четыре хоругви Богуслава: две, состоящие из прусских дворян, и две его собственные.
Главнокомандующий у них как бы граф Вальдек, но на самом деле он во всем послушен князю Богуславу, которому шведский генерал Израель в рот глядит.
Однако наиважнейшим известием, полученным от фон Ресселя, было другое: из Элка в Простки спешат неприятелю на подмогу две тысячи отборной поморской пехоты, граф Вальдек же, опасаясь, как бы их не перехватили ордынцы, хочет, покинув укрепленный лагерь, соединиться с этими отрядами и лишь затем наново окопаться. Богуслав, по словам Ресселя, до сих пор был против ухода из Просток и только в последние дни стал к этому склоняться.
Услышав, как обстоит дело, Госевский чрезвычайно обрадовался — теперь уже не приходилось сомневаться, что победа будет за ним. В окопах неприятель мог бы долго обороняться, но в открытом поле ни шведская, ни прусская конница перед литовской не устоят.
Князь Богуслав понимал это, видно, не хуже подскарбия и именно потому не одобрял планов Вальдека. Но он был слишком тщеславен и вряд ли вздумал бы настаивать на своем хотя бы из опасения, что его упрекнут в чрезмерной осторожности. Да и терпением князь не отличался. Можно было почти наверняка рассчитывать, что ему прискучит сидеть в окопах и он захочет поискать победы и славы в открытом бою с противником. Подскарбию только следовало поторопиться, чтобы напасть на врага, едва тот выйдет из-за валов.
Так, впрочем, думал и сам гетман, и его полковники: Гассунбей — предводитель ордынцев, Войниллович — офицер королевского войска, пятигорский полковник Корсак, Володыёвский, Котвич и Бабинич. Все сошлись в одном: сейчас не время отдыхать, надо выступить, как только настанет ночь, то есть через несколько часов; пока же Корсак спешно отправил своего хорунжего Беганского к Просткам, велев ежечасно сообщать наступающему войску обо всем, что происходит в неприятельском лагере. А Володыёвский с Бабиничем повели Ресселя к себе на квартиру, чтобы расспросить поподробней о Богуславе.
Капитан, еще чувствовавший прикосновение клинка Кмицица, поначалу дрожал от страха, но вскоре вино развязало ему язык. А поскольку он когда-то служил в Речи Посполитой в наемных войсках и выучился по-польски, то теперь и на вопросы маленького рыцаря, не знавшего немецкого, мог ответить.
— И давно ты, сударь, у князя Богуслава служишь? — спросил маленький рыцарь.
— Я не у князя служу, — ответил Рессель, — а в курфюрстовском полку, который ему под команду отдан.
— Так ты и пана Саковича не знаешь?
— Пана Саковича я в Кенигсберге встречал.
— А сейчас он при князе?
— Нет. В Таурогах остался.
Маленький рыцарь шевельнул усиками.
— Не везет так не везет! — вздохнул он.
— Не горюй, Михал, — сказал Бабинич, — отыщешь ты его, а нет, так я отыщу!
Вслед за тем обратился к Ресселю:
— Ты, сударь, старый солдат, оба войска в деле видал и нашу конницу давно знаешь — как, по-твоему, чья будет победа?
— Если сойдемся в открытом поле — ваша, а укреплений без пехоты и пушек вам не взять, тем более что у нас князь Радзивилл всему голова.
— Ты и вправду его таким блестящим полководцем считаешь?
— Не один я, все у нас подобного мнения, и в шведском войске, и в прусском. Говорят даже, под Варшавой serenissimus rex Sueciae[156] во всем его указкам следовал и потому выиграл великую битву. Князь, будучи поляком, с тактикой вашей лучше знаком и на советы скор. Я сам видел, как шведский король на исходе третьего дня сраженья перед всем строем обнимал его и целовал. Правда, король ему был жизнью обязан: не выстрели князь вовремя… ох! подумать страшно!.. К тому же поединщик он непревзойденный, хоть с холодным оружием, хоть с огневым — никто его не одолеет.
— Э! — воскликнул Володыёвский. — Может, и нашелся бы один.
И, сказав так, грозно зашевелил усиками. Рессель посмотрел на него и вдруг побагровел. Мгновение казалось, что, если его сейчас не хватит удар, он нагло расхохочется; впрочем, он быстро вспомнил, что находится в плену, и сдержал себя.
А Кмициц глянул на него пронзительно своими стальными глазами и проговорил, почти не размыкая губ:
— Завтрашний день покажет…
— А что Богуслав, здоров сейчас? — спросил Володыёвский. — Его ведь лихорадка долго трепала — ослаб, должно быть…
— Давно здоров, как бык, и никаких лекарств не берет. Лекарь поначалу вздумал было его разными предохранительными снадобьями пичкать, но у князя после первого же приема сразу случился приступ. Правда, больше не повторился. А лекаря князь Богуслав велел на простынях качать: ему помогло, медик же с перепугу сам лихорадку схватил.
— На простынях качать? — переспросил Володыёвский.
— Своими глазами видел, — ответил Рессель. — Сложили две простыни, на них лекаря, четверо здоровенных денщиков взялись за углы и давай беднягу подкидывать — поверите ли, господа, локтей на десять в воздух взлетал, а они его подхватят и снова вверх. Генерал Израель, граф Вальдек и князь чуть животики не надорвали со смеху. Немало офицеров тоже на это представление глядели, пока лекарь не сомлел. А у князя после этого всю хворь как рукой сняло.
Володыёвский и Бабинич, хоть и ненавидели Богуслава, не могли, однако, слушая эту забавную историю, удержаться от смеха. Бабинич, хлопнув рукой по колену, воскликнул:
— Ха, шельма, здорово придумал!
— Надо будет пану Заглобе рассказать про это лекарство, — заметил маленький рыцарь.
— От лихорадки оно помогло, — продолжал Рессель, — да что толку: у князя в крови огонь горит, а вожделенья умерять неохота; не дожить ему до седых волос.
— И я так думаю, — пробормотал сквозь зубы Бабинич. — Такие, как он, долго не живут.
— Неужто он и в лагере себе дает волю? — спросил Володыёвский.
— Еще бы! — ответил Рессель. — Граф Вальдек не раз, бывало, смеялся, что, мол, его княжеская светлость целый штат камеристок с собою возит… Я и сам видел двух весьма прелестных барышень, которые, как придворные говорят, брыжи ему гладят… Брыжи! Черта с два!
Бабинич, слушая эти слова, то краснел, то бледнел, потом вдруг вскочил и, схвативши Ресселя за плечо, тряхнул что было силы.
— Кто они, польки или немки? Говори!
— Не польки, — ответил перепуганный Рессель, — одна прусская дворянка, а другая — шведка, что прежде у супруги генерала Израеля служила.
Бабинич посмотрел на Володыёвского и вздохнул с облегчением; маленький рыцарь тоже вздохнул и перестал шевелить усиками.
— Если позволите, господа, я бы отдохнул, — сказал Рессель. — Татарин меня две мили на аркане волок, утомлен я крайне.
Кмициц, хлопнув в ладоши, позвал Сороку и препоручил ему пленного, а затем так и кинулся к Володыёвскому.
— Нет уж, довольно! — воскликнул он. — Лучше погибнуть, сто крат лучше погибнуть, нежели жить в вечной тревоге и сомнениях. Вот и сейчас: Рессель этих девок помянул, а меня точно обухом по голове хватили.
В ответ Володыёвский звякнул рапирой.
— Пора этому положить конец! — сказал он.
В эту минуту возле квартиры гетмана запела труба и, вторя ей, заиграли рожки во всех литовских хоругвях и дудки в татарских чамбулах.
Отряды начали строиться, и спустя час войско выступило в поход.
Не прошли и мили, как прискакал гонец из корсаковской хоругви от хорунжего Беганского; он привез
