— Если пожелаешь, ваша княжеская светлость, я на ней поженюсь. Тогда она вам не будет помехой. Пляска нам с ней на ходу что надо припаяет.
— Ладно. Я подарю ей на свадьбу деревянную лопату, а тебе фонарь, чтобы было чем светить.
— Но я буду твоим дядечкой… Богуславчик…
— Не забудь про Кастора! — отвечал князь.
— Не гладь Кастора, Поллукс мой, против шерсти, он может укусить!
Дальнейший разговор был прерван приходом мечника и панны Кульвец. Князь живо пошел навстречу им, опираясь на свой чекан. Сакович встал.
— Ну? Можно к Оленьке? — спросил князь.
Но мечник только руками развел и голову опустил.
— Ваша светлость! Моя племянница говорит, что завещание полковника Биллевича запрещает ей распоряжаться своей судьбой, а если бы даже и не запрещало, то и тогда бы, ваша светлость, не имея к вам сердечной склонности, она бы за вас не вышла.
— Сакович! Слыхал? — страшным голосом отозвался Богуслав.
— Об этом завещании и я знал, — говорил мечник, — но сначала я не счел его за непреодолимое impedimentum[144].
— Да чихал я на ваши шляхетские завещания! — сказал князь. — Плевать мне на ваши шляхетские завещания! Понял!..
— А нам не плевать! — ответил, вскинувшись, пан Томаш. — А по завещанию девице дорога либо в монастырь, либо за Кмицица.
— За кого, мелюзга? За Кмицица?.. Я вам покажу Кмицицев! Я вас проучу!..
— Ты кого, ваша светлость, мелюзгой назвал? Биллевича?
И мечник, впав в бешенство, подбоченился, однако Богуслав тут же хватил его обухом чекана в грудь, так что внутри у шляхтича что-то екнуло, и он пал наземь, а сам князь, ткнув лежащего ногой, чтобы освободить путь к двери, выскочил без шляпы из комнаты.
— Иисусе! Мария! Иосиф! — вопила панна Кульвец.
Но Сакович схватил ее за плечо и, приставивши ей кинжал к груди, сказал:
— Тихо, дорогуша, тихо, горлиночка моя, а то я тебе твое тонкое горлышко подрежу, как колченогой куре. Сиди тут спокойно и не ходи наверх, поскольку там твоей племяшке сейчас устроют свадьбу.
— Негодяй! Убийца! Безбожник! — крикнула она. — Зарежь меня, ведь я буду кричать на всю Речь Посполитую. Брат убит, племянница обесчещена, я не хочу жить! Бей, убийца, режь! Люди! Сюда! Поглядите!..
Ее слова заглушил Сакович, заткнув ей рот своей могучей дланью.
— А ну, тихо, мотовило кривое! Тихо, песья трава! — сказал он. — Я тебя не прирежу, зачем дьяволу подсовывать его же добычу, а чтобы ты у меня не орала, как павлин, пока ты не успокоишься, я тебе твою дивную мордашку завяжу собственным твоим платком. А сам возьму лютню и сыграю тебе «Ой, вздыхаю». Неужели ты меня не полюбишь, не может быть.
С этими словами пан ошмянский староста с ловкостью настоящего грабителя завязал рот панны Кульвец платком, а руки-ноги во мгновенье ока скрутил поясом, после чего кинул ее на диван.
Затем он сел около нее и, поудобней вытянувшись, спросил спокойно, как бы начиная обычный разговор:
— Как ты думаешь, ясновельможная панна? Мне сдается, что Богусь тоже себе полегоньку управился?
И вдруг он вскочил на ноги, ибо двери быстро распахнулись и в них показалась панна Александра.
Лицо ее было бело как мел, волосы слегка растрепаны, брови сдвинуты, а очи горели гневом.
Увидев лежащего мечника, она бросилась перед ним на колени и начала ощупывать ему голову и грудь.
Мечник глубоко вздохнул, открыл глаза, сел и принялся озирать комнату, как бы пробудившись ото сна, затем, опершись рукой оземь, он попробовал встать, что ему вскоре удалось с помощью девушки, и тогда он неверным шагом дошел до кресла и рухнул на него.
Оленька же тогда только заметила панну Кульвец, лежавшую на диване.
— Ты что ее, убил? — спросила она Саковича.
— Упаси боже! — ответил ошмянский староста.
— Приказываю тебе ее развязать!
Столько силы было в ее голосе, что Сакович, не ответив ни слова, как будто приказ исходил от самой княгини Радзивилл, стал развязывать бесчувственную панну Кульвец.
— А теперь, — произнесла панна, — иди к своему хозяину, он там лежит наверху.
— Что случилось? — закричал, опомнившись, Сакович. — Ваша милость, ты за него ответишь!
— Не перед тобой, слуга! Прочь отсюда!
Сакович выскочил как полоумный.
ГЛАВА XVIII
Сакович не отходил от князя два дня, ибо второй припадок оказался еще более тяжелым, чем первый; челюсти у Радзивилла так были стиснуты, что потребовалось разжимать их ножом, чтобы влить лекарство, приводящее в чувство. Вскоре князь пришел в сознание, однако он трясся, дергался, подскакивал на своем ложе, выгибался, как смертельно раненный зверь. Когда прошло и это, наступила ужасная слабость; целую ночь он смотрел в потолок, ничего не говоря. Поутру, после приема одурманивающих средств, он погрузился в тяжелый, крепкий сон, а около полудня пробудился снова, весь залитый потом.
— Как ваша княжеская светлость себя чувствует? — спросил Сакович.
— Мне получше. Письма никакие не пришли?
— Пришли от курфюрста и Стенбока, они лежат тут, на столе, но чтение нужно отложить, потому что у вашей светлости нету сил.
— Давай сейчас… слыхал?
Ошмянский староста взял письма и подал, а Богуслав дважды прочитал их, после чего, немного подумав, сказал:
— Завтра трогаемся на Подлясье.
— Завтра, ваша светлость, ты будешь в постели, как и сегодня.
— Я буду на коне, как и ты!.. Молчи, не возражай!..
Староста умолк, и воцарилось молчание, прерываемое только солидным и медленным «тик-так» гданьских часов.
— И совет был дурацкий, и замысел дурацкий, — внезапно произнес князь, — и я тоже дурак, что тебя послушал…
— Я знал, что, если не выйдет, вину свалят на меня, — ответил Сакович.
— Потому что глупость сморозил.
— Совет-то был разумный, но что делать, если там сам дьявол в услужении, который всех упреждает, так я за это не ответчик.
Князь приподнялся в постели.
— Ты думаешь?.. — сказал он, пронзительно глядя на Саковича.
— А что, ваша светлость не знает папистов?
— Знаю, знаю! Мне тоже часто приходило в голову, что все это могут быть чары… Со вчерашнего дня я вообще уверен. Ты прямо угадал мою мысль, поэтому я тебя и спросил, так ли ты думаешь? Но вот кто из них входит в сношенье с нечистой силой?.. Ведь не она же, она боится бога… и не мечник, он слишком дурак!..
— Да хотя бы вот тетка…
— Я для верности связал ее вчера крест-накрест, а перед тем приставил ей ножик к глотке, и вообрази себе, ваша светлость, смотрю сегодня, а острие как в огне оплавлено.
— Покажи!
— Да я его кинул в воду, хоть в рукоятке была здоровенная бирюза. Я уж предпочел больше его не касаться.
— Теперь я тебе расскажу, что со мной вчера приключилось… Я влетел к ней как сумасшедший. Что говорил, не помню… Но знаю, что девка крикнула: «Лучше я в огонь кинусь!» Знаешь, там камин такой огромный. И тут же бросилась! Я за ней. Схватил ее за талию. На ней уже одежда тлеет. Я и гашу и держу ее, все разом. И тут дурман на меня наехал, челюсти свело… Как будто кто, сказать можно, жилы из шеи дернул… Потом мне показалось, что эти искры, которые вокруг нас летают, обратились в пчел и жужжат, как пчелы… Вот так, как ты меня видишь, правда!
— А дальше что?
— Ничего больше не помню, только такой страх, как будто я лечу в бездонный колодец, в бесконечную глубину. Вот это страх… надо сказать, это страх! У меня и сейчас еще волосы на голове встают дыбом… Нет, не тот страх, а… Как это выразить… И тошнота, и тоска неизмеримая, и непонятное изнеможение… Счастье еще, что силы небесные меня не покинули, а то бы я с тобой сейчас не разговаривал.
— У вашей светлости был припадок… И сама-то хворь такова, что разные штучки могут являться перед глазами, но для верности можно было бы приказать порубить немного льду на реке и эту бабу сплавить.
— А, пес с ней! Все равно мы утром выступаем, а потом придет весна, звезды встанут по-другому, ночи будут короткие, и всю нечистую силу искоренит.
— А если мы утром выступаем, то уж лучше, ваша светлость, брось эту девку.
— Да уж поневоле должен… Вообще у меня всякое желание пропало.
— Отпусти их, пусть проваливают к дьяволу!
— Этого не будет!
— Почему?
— Да мне этот шляхтич проговорился насчет громадных денег, они у него в Биллевичах закопаны. Если я отпущу его с девушкой, они свое добро откопают и уйдут в леса. По мне, уже лучше держать их тут, а денежки реквизировать… Сейчас война, сейчас все можно! Он, кстати, сам напросился. Вот и прикажем перекопать сады в Биллевичах пядь за пядью; ничего, должны найти. А мечник, раз уж тут сидит, и шума не подымет на всю Литву, что его грабят. Меня прямо зло берет, как подумаю, сколько я тут денег напрасно потратил на эти забавы и турниры, а все зря! Все зря!..
— А меня уже давно зло берет на эту девку. Честно говорю вашей светлости, что, когда она вчера пришла и говорит мне, как последнему холую: «Иди, слуга, наверх, там твой хозяин лежит», — я ей чуть голову не свернул, как птичке, я ведь подумал, что это она ткнула вашу светлость ножом либо подстрелила из пистолета.
— Ты же знаешь, что я не люблю, когда у меня тут командуют. Правильно сделал, что не совался, я бы тебя приказал теми самыми щипцами покусать, которые были приготовлены для Пляски… Девушки не касайся…
— А Пляску я уже выпроводил обратно. Он был в полном недоумении, и на что его привозили, не зная, и зачем гонят вон. Хотел возмещения, вроде толковал, что «в торговле есть убытки», но я ему сказал: в награду ты поздорову уносишь отсюда ноги!.. Нешто мы вправду завтра выступаем на Подлясье?
— Истинный бог. А войска уже выступили, как я приказал?
— Рейтары уже вышли в Кейданы, оттуда они должны идти в Ковно и там ждать… Наши польские хоругви пока здесь, мне что-то не с руки их было выпускать вперед. Вроде и верные люди, а все же могут снюхаться с конфедератами. Гловбич пойдет с нами; казаки Вротынского тоже, Карлстрем со шведами идет в передовом дозоре… По дороге согласно приказу они будут вырезать бунтовщиков и в особенности мужичье.
— Отлично.
— Кириц с пехотой будет подтягиваться не
