Лизина платья, он сказал:
– Чувствующему и размышляющему человеку ненавистны эти проклятые потемки, в которых держат нас.
Его разговоры всегда несколько удивляли соседей, и те выводы, которые он делал из частных явлений, казались им преувеличенными.
Николай Степанович спросил:
– Но кто же нас держит? Да и какие у нас потемки? Россия имеет людей весьма просвещенных.
Алексей возразил:
– Просвещенный человек, истинный гражданин и сын отечества, питает ненависть к деспотизму. А мы, скитающиеся по сей обширной и безвыходной пустыне, к сему деспотизму так привыкли, что уже и не возмущаемся им.
Бросив при этом нежный и томный взгляд на Лизу, Алексей сказал:
– Намерен я вскорости поехать в Германию.
– Батюшка, Алексей Павлович, да зачем так далеко вам ездить? – спросила Надежда Сергеевна. – Разве же у нас худо? Я бы с этими немцами и дня не прожила, – говорят не по-нашему и едят не по-нашему, – легко ли к чужим порядкам привыкать?
Лиза покраснела и досадливо нахмурилась. Алексей отвечал:
– Там нет ужасных позорищ, извлекающих у чувствительных сердец слезы сострадания, и при которых истинный друг человечества содрогается. Там добродетель освещается невечерним светом правды, и народы прислушиваются к голосу философов и поэтов. Там хочу я упражняться в добродетели и в науках.
– Дело семинаристов, – возразил Николай Степанович. – Дворянские занятия – военная служба, охота, имение управить. Об этом в Лизанькином песеннике я вычитал очень хороший стишок.
Николай Степанович понюхал табаку, и с чувством прочитал наизусть:
Деревенское житье –
Счастье непорочно.
Упражнение мое
Мне с друзьями прочно.
Время с пользой провожу,
Дальних бед не видя,
Все забавы нахожу,
Ближних не обидя.
Алексей возразил:
– Вы, Николай Степанович, как почитатель великого Вольтера и как человек глубокого ума, не можете не видеть, что в сей стране слепых господствуют кривые.
Улыбаясь тонко, польщенный словами Алексея, Николай Степанович сказал:
– Кривые-то, государь мой, все же лучше видят, чем вовсе слепые.
Обед подан был рано, по-деревенски. Ровно в два часа распахнулась дверь из гостиной в столовую, и молодой курносый лакей в кафтане горохового цвета с бронзовыми пуговицами выкрикнул:
– Кушать подано.
– Милости просим, – сказал Николай Степанович, вставая со своего кресла, – чем Бог послал.
Пошли обедать. Обед прошел в обычных незначительных разговорах, в которых иногда принимали участие и несколько обедавших за тем же столом небогатых дворян и дворянок, живших в барском доме и во флигелях в Ворожбинине. Из этих гостей некоторые приезжали на несколько недель и потом уезжали к другим своим знакомым, чтобы по истечении времени появиться здесь снова; другие же оставались на целые годы. Обращаясь к одному из таких приживальщиков, седенькому, плешивому старичку во фраке, с длинным носом и с резною табакеркою, Николай Степанович спросил, усмехаясь с таким видом, как бы обещая гостю забавный ответ:
– Скажите, Петр Евсеевич, как супруга ваша поживает? Все ли в добром здоровье?
– Что ей сделается! – отвечал Петр Евсеевич, махнув рукою и сморщившись, как бы при воспоминании о неприятном. – Живет у матери своей. Меня ведь насильно с нею обвенчали.
За столом кое-кто засмеялся, другие слушали, как давно известное. Алексей смотрел на говорящего с изумлением и ждал объяснения его странных слов.
– Да как же так? – возразил Николай Степанович. – Ведь священник спрашивал же вас: «Имаши ли благое и непринужденное произволение пояти себе в жену юже пред собою видиши?»
– Да, – говорил Петр Евсеевич, – теперь помнится, у меня что-то такое спрашивали: да тогда я не спохватился отвечать, а нынче уж поздно, не воротишь. Вот мы недавно отпраздновали и серебряную свадьбу у тещи в деревне. Бог с нею совсем!
Над старичком смеялись, но видно было, что рассказ этот здесь уже привычен. Алексей не стал спрашивать о причинах этого венчания, боясь, чтобы при Лизе не зашел разговор о предметах, которые могли бы оскорбить ее скромность. Меж тем обед приблизился к концу. Николай Степанович встал, поклонился гостям и сказал:
– Сыто, не сыто, а за обед почтите. Чем Бог послал.
Глава четвертая
Николай Степанович и Надежда Сергеевна, извинившись перед гостем, пошли после обеда отдыхать. Лиза и Алексей гуляли в саду. Вешний день был тих и ясен. Таяли тучки в вешней синеве. Лиза повела Алексея во фруктовый сад, а потом через просторный двор, почти весь заросший высокою травою, в блюденую, еще не старую еловую рощу. Там Лиза показала Алексею находящийся посреди рощи четырехугольный продолговатый неглубокий пруд.
– Смотрите, Алексис, – сказала при этом Лиза, – какая здесь прозрачная вода.
И точно, песчаное дно пруда и плавающие в нем рыбы были ясно видны.
– Вода здесь так же прозрачна и ясна, – сказал Алексей, – как ясна и прозрачна ваша, Лиза, невинная душа, в которой я вижу, мне кажется, все ваши непорочные чувства.
Лиза слегка зарделась, потупилась и принялась рассказывать Алексею, как зимою здесь катаются с горки и как она летом удит здесь рыбу. Она сказала с простодушною гордостью:
– Кроме меня папенька никому не позволяет здесь ловить рыбу.
Вернувшись в сад, Лиза обратилась к Алексею с невинным выражением и спросила:
– Скажите, Алексис, за что я так люблю березку? Кажется, нет в ней ничего особенного, а ее вид всегда меня радует и запах ее листочков по весне.
– Береза мила нашему сердцу, – отвечал Алексей, – потому, что это – наше национальное северное растение, к которому привыкли мы с детства. Как жителя пышного юга веселят его гордые пальмы, так нас веселит наша скромная родная березка.
– А вы знаете, я и дождик люблю, – сказала Лиза. – Летний дождик очень веселый.
Алексей, волнуясь необычайно, заговорил:
– Лиза, я вижу, что вы всегда говорите со мною доверчиво и чистосердечно. Я вижу, что мои посещения не противны вам.
– Да, Алексис, – сказала Лиза, – я бываю очень рада, когда вы к нам приезжаете.
– Откройте мне ваше сердце, – говорил Алексей, – будьте совершенно доверчивы со мною. Ваши милые глаза сияют, когда вы встречаете меня, и улыбки на ваших очаровательных устах выдают тогда радость и волнение. По этим признакам могу ли я заключить, что я любим? Новая заря моей жизни пылает ярко, но не обманчиво ли? Взгляни, Лиза, на эти растущие рядом два цветка, – они сильнее благоухают оттого, что они вместе. Я люблю тебя, Лиза, ты это знаешь, ты не можешь этого не знать.
Раскрасневшаяся Лиза потупилась и молчала. Алексей продолжал страстно и нежно:
– Елизавета Николаевна, вы с первого взгляда завладели моим сердцем, и если бы я осмелился предложить вам мое преданное и верное сердце, а также и руку, то что бы вы мне ответили на это?
Лиза, едва сдерживая волнение, сказала:
– Очень благодарю вас, Алексей Павлович, за ваши чувства и за честь, мне вами оказываемую, но я не завишу от себя, у меня есть папенька и маменька, и я должна прежде просить их разрешения.
Алексей, радостно улыбаясь, сказал:
– О, я только хотел прежде знать ваше согласие, Лиза, а тогда, конечно, буду и у них просить вашей руки. Но вы-то сами что скажете мне на мое предложение, от чистого и верного сердца исходящее?
Лиза тихо шепнула задрожавшими вдруг губами, нежными, как уста весенней зари утренней:
– Я согласна.
При этих словах вся она вспыхнула, и слезы показались на ее глазах. И от этого она стала вдвое очаровательнее. Алексей нежно целовал Лизину руку и шептал голосом, полным волнения и любви:
– В этот сладостный час земля и небо исчезли перед нами. Благодарю, небесное создание, тысячу раз благодарю.
Об руку с Лизою Алексей вошел в дом.
– Мы должны немедленно открыться твоим родителям, – сказал он. – Как сожалею я, что мои возлюбленные родители не дожили до этого блаженного дня! Как бы радовались они моему блаженству!
Узнав от казачка, что Николай Степанович только что проснулся и требовал квасу, но из опочивальни еще не выходил, Алексей прошел в гостиную ждать его. Лиза же, смущенная и радостная, пошла было к себе, но, услышав шаги отца, вышедшего из спальни в шлафроке и мягких сафьянных бабушах, она поспешила к матери. Застав Надежду Сергеевну только что вставшею с постели, бросилась Лиза к ней на грудь, вскрикнула:
– Ах, маменька, он меня любит!
И залилась слезами. Мать радостно говорила, гладя ее по голове:
– Ну и слава Богу! Слава Богу!
Меж тем в гостиной Алексей просил у Николая Степановича Лизиной руки. Николай Степанович, выслушав слова, которые не были для него неожиданными, сказал:
– Я очень рад за Лизаньку, и лучшего мужа я ей не желаю. Но в этом предмете решение принадлежит ей самой, – надобно ее спросить.
– Я уже спрашивал, – сказал Алексей, – Елизавета Николаевна согласна.
Николай Степанович, запахивая халат, встал и сказал:
– Если дочь моя избрала вас, то и я также избираю и вручаю ее вам, сделайте ее счастье.
Он хотел быть спокойным и важным, но прослезился. Дрожащим голосом сказал он:
– Надобно спросить и у матери.
Он крикнул:
– Эй, кто там! Пригласить сюда барыню!
А за дверьми уже толпились, таясь и с жадным любопытством прислушиваясь, дворовые девушки. Надежда Сергеевна вышла с заплаканными глазами, но с веселым лицом. Вывела с собою упирающуюся, стыдящуюся Лизу, которая смеялась и плакала в одно и то же время. Помолились все вместе перед образом. Алексея и Лизу родители благословили.
* * *
Вечером в своей спальне Лиза разговаривала со своими горничными девушками. Лушка раздевала барышню, а Степанида пришла рассказывать новости, что за день в усадьбе и на селе случилось, что по соседству слышно. Рассказала, как перепугались деревенские девки сегодня по утру, повстречав лешачиху.
– Что за лешачиха? – спросила Лиза. – И почему они так перепугались?
Степанида объяснила барышне, что лешачиха ходит голая и живет о крае болота. Ростом она с самое высокое дерево, волосы у нее косматые, серые, а лица вовсе не видно. Лиза засмеялась и сказала:
– Какие глупости! Это все – суеверие, никаких леших и лешачих на свете нет, и бояться их нечего. Девкам старая береза спросонок за лешачиху показалась.
– Не знаю, барышня, – сказала Степанида, – что мне сказали, то я и передаю. Сама не видела, врать не стану, а девки на селе болтают.
Потом Степанида рассказала Лизе и про случай с Елевферием, как барин с ним утром разговаривал.
– Барин хотели его наказать, – говорила словоохотливая Степанида, – да для сегодняшней радости помиловали. Мудрит выше головы наш Елевферий. На том свете что еще будет, про то нам неизвестно, а на этом свете надобно господам угождать. Будешь господам хорош, и тебе будет хорошо, а иначе не прогневайся, – сама себя раба бьет,