Сербии, и стало известно, что Россия принимает живейшее участие в судьбе слабого славянского государства.
После обеда получены были газеты с очень тревожными известиями. Поднялись шумные, взволнованные разговоры. Генерал Старградский спокойно сказал:
– Мы заступимся за Сербию.
Молодой француз Дюбуа, брат той юной Мари, о которой утром говорил Буравов, восклицал с волнением:
– И будет великая война, и моя бедная Франция… Но мы исполним наш долг, чего бы нам это ни стоило!
Один только Шпрудель был совершенно спокоен. Он с насмешливою улыбкою спросил:
– Да разве Сербия – вассал России, чтобы вы за нее заступались? Германия этого не позволит.
Он сказал это таким высокомерным тоном, что все посмотрели на него с удивлением. Сергей засмеялся.
– Ну, – сказал он, – как же это вы не позволите?
Шпрудель очень высокомерно и красноречиво доказывал, что Германия имеет достаточно сил, чтобы заступиться за свою союзницу и вести победоносную войну на два фронта.
Ельцов тихо сказал Александре:
– Замечательный тон у этого господина!
Александра отвечала ему так же тихо:
– Я никогда еще не видела его таким запальчивым. Из-под оболочки скромного инженера выглядывает мундир прусского лейтенанта.
– Хорошо, если только лейтенанта, – сердито проворчал Ельцов.
Старградский спокойно отвечал Шпруделю:
– Нет, господин Шпрудель, мы не дадим Сербию в обиду. Мы не одни, и пришел час расплаты по старым счетам. На этот раз мы не уступим.
Екатерина Сергеевна тревожно спросила:
– Но если будет война, тебя пошлют?
Старградский улыбнулся.
– Надеюсь, Катя, что не оставят дома.
– Боже мой! Боже мой! – воскликнула Екатерина Сергеевна и заплакала.
IX
Людмила, очень взволнованная, тронула Шпруделя за плечо и тихо шепнула ему:
– Гейнрих, пойдем в сад, мне надо сказать тебе кое-что.
Она быстро вышла на балкон. Шпрудель пошел за нею. Людмила быстро шла в дальний угол сада, к пруду. Когда уже за деревьями не слышно было голосов и шума в доме, она остановилась на берегу пруда, положила обе руки на плечо Шпруделя и, глядя прямо в его глаза, спросила:
– Гейнрих, ты поступишь в армию, ты будешь воевать против России?
Шпрудель глянул в сторону и уклончиво отвечал:
– Будем надеяться, что до войны дело не дойдет.
Людмила заплакала.
– Гейнрих, – говорила она, – если ты меня любишь, останься. Подумай, – сердце мое, сердце мое!..
Шпрудель пожал плечами. Лицо его приняло высокомерное выражение. Он сказал холодно:
– Я – германец. Я должен.
Людмила плакала и говорила:
– Я ведь ничего у тебя не прошу, только останься. Не хочешь? Но ведь я тебя люблю. Люблю, но я все-таки русская. Моему народу, моей России не изменю, скорее любовь к тебе вырву из сердца, хотя бы и вместе с жизнью.
– Людмила, – торжественно сказал Шпрудель, – что бы ни случилось, в каком бы положении я ни был, я не сделаю ничего, что было бы недостойно твоей любви ко мне и моей чести.
X
Через несколько дней началась мобилизация, и вслед за тем Германия объявила нам войну. В доме стало суетливо и неспокойно. Ельцов и Сергей уехали со своим полком в первые же дни, а скоро после них и генерал собрался уезжать. Грозный смысл событий тонул в хлопотах о вещах, о чемоданах. Время от времени в комнаты входила няня, очень старая, останавливалась на пороге, подпирала голову рукою, смотрела на генерала с соболезнованием, вздыхала, покачивала головою и уходила. Разговоры велись по большей части в тревожном темпе, и многие слова и действия казались иногда беспричинными. Один генерал Старградский спокойно курил папиросу за папиросою, то задумывался, то спокойно говорил. Все распоряжения перед отъездом он быстро сделал и ждал назначенного для отправления часа.
Стоял ясный, солнечный день в конце лета. Из открытых окон по временам слышались звуки военной музыки, приветственные крики, пение. Чувствовалось, что на улице бодрое, спокойное и трезвое настроение.
Дочери старались быть чаще с отцом; в их глазах было тревожно-ласковое выражение.
Екатерина Сергеевна повторяла:
– Такой ужас эта война! Наш милый мальчик…
Привычным жестом она прикладывала платок к глазам. Видно было, что она плачет уже не первый раз, и на лицах ее дочерей уже появлялось каждый раз выражение очень сдержанное, похожее на выражение привычной скуки.
Раиса очень тихо сказала:
Старградский знал, что эти слезы – признак только внешней слабости, и что его жена – твердая, славная женщина. Мягко улыбаясь, он говорил:
– Наш мальчик уехал веселый. Да и он ли один? Молодежь вся так хорошо и бодро настроена. Не только студенты, даже мальчики рвутся на войну. Даже девочки мечтают о том, чтобы поступить в сестры милосердия. У Марьи Петровны сыновья всюду бегают, просятся, чтобы их взяли если не в солдаты, так хоть в санитары, а сколько им лет?
Людмила сказала:
– Все-таки они не так уж молоды. Старшему уже девятнадцать, Миша годом только моложе.
– А наш Сережа уже второй год офицером, – говорил Старградский. – Даже Уэллер и Дюбуа просятся к нам в добровольцы.
– Их возьмут? – тревожно спросила Раиса.
– Возьмут, я думаю. Отчего же не взять! Союзники.
Раиса сказала, краснея:
– Вот сон в руку. Я так и знала.
– Здесь так беспокойно и тревожно, – говорила Екатерина Сергеевна. – Близка граница. Я думаю, Николай, что нам лучше уехать отсюда в Москву.
– Конечно, уезжайте, – сказал Старградский. – И чем скорее, тем лучше. Война как война. Ни за что нельзя поручиться.
Уже не первый раз поднимался разговор об отъезде. Екатерина Сергеевна думала, что в такой близости к театру войны не следует жить семейству, из которого уехали все мужчины. Но дочерям это ее решение не совсем нравилось. Особенно хотелось остаться Раисе. Она говорила:
– Когда мимо нашего дома будут проходить солдаты, я стану раздавать им цветы из нашего сада и табак.
Людмила, слегка усмехаясь, возражала:
– Твои цветочки, Раиса, солдатам не нужны.
Как и многим русским интеллигентным людям, Людмиле казалось, что простому русскому народу доступны только простые и грубые удовольствия. Она была очень удивлена, что запретили продажу водки, и говорила иногда:
– Вот подождите, бунт будет, мужики водки потребуют.
Цветы в руках мужика – это казалось ей одною из наглядных несообразностей. Но Раиса видела на станции воинские вагоны, украшенные зеленью и цветами. Цветики лазоревые в солдатских руках казались ей необычайно трогательными.
Иногда и Александра говорила:
– Я, мама, не уеду. Я останусь с Раисою.
– Ну и глупо, – возражала Екатерина Сергеевна. – Что здесь вам делать? Все говорят, что надо уезжать. И Павел Дмитриевич говорит то же. Поймите, близка граница. Впрочем, вы с Раисою всегда наперекор, и всегда у вас чудачества.
Раиса убеждающим голосом говорила:
– Мама, отец Григорий остается же. И здесь так много бедных, без работы.
– Тебе отец Григорий дороже матери. Ты бы еще на странника Никандра…
Напоминание о Никандре было неприятно Раисе. Как только начались тревожные дни в городе, Никандр ушел. Няня, никогда не любившая Никандра, говорила Раисе:
– Никандра твой говорит: «Я, говорит, немецкого духа не терплю». Живо собрался, пошел. Уж больше двух недель его здесь никто не видел. Лукавый он, твой Никандра.
– Зачем ты так, няня? Грешно, – с укором говорила Раиса.
– Спроси своего англичанина Личарду, он тебе тоже скажет.
– Так он – англичанин. Он не может понять. А ты, няня, русская, тебе грешно.
Няня досадливо махала рукою и отходила.
Повторяя свою любимую мечту, Александра говорила:
– В нашем доме можно устроить лазарет хоть на десять раненых. Хоть на легко раненых. Чем ближе к полю битвы, тем лучше. И здесь я все же ближе к моему Володе.
– А если сюда придут немцы? – говорила мать.
Александра спокойно отвечала:
– Будет то же, что в Бельгии. Страшно подумать. Но что же делать!
Раиса плакала и говорила:
– Немцы вытопчут мои цветники сапогами. Они любят разрушать. И Уэллер говорит, что они грубые. А Уэллер никогда ни о ком не говорит худо.
– Немцы не тронут твоих цветов, – отвечала Людмила. – Разве ты забыла, как Гейнрих любит цветы? Нет, я не верю рассказам о германских жестокостях. Радимова вернулась, ей ничего не сделали.
Александра сказала спокойно:
– По разному было, Людмила. Никто не думает, что все немцы сразу стали зверьми.
Разговоры о германских жестокостях были особенно тягостны для Людмилы. Ведь она же была влюблена в одного из германцев! К той общей влюбленности в германское, в их философию, науку, культуру, в весь строй их жизни, к этой влюбленности, владеющей многими из нас, в душе Людмилы присоединялось особое, личное, глубокое чувство, та роковая привязанность, которая сильнее не только голоса рассудка, но и темной силы расовых разделений.
Людмила говорила:
– Люди – братья. И если брат должен идти на брата, так зачем же ненужные жестокости?
Александра напоминала ей:
– Однако больных из больниц они выбрасывали. Разве ты не помнишь этого ужасного рассказа о женщине, у которой солдаты срывали при обыске повязки с лица? Ведь эта несчастная умерла. Она доверчиво поехала к ним лечиться, и они…
Людмила чувствовала в своем сердце острие меча. Неужели это все правда? Она плакала и говорила:
– Это ужасно, если правда! Такое злодейство.
Александра обнимала и тихо утешала ее. Раиса, больно и кротко негодуя на эту темную силу, зажегшую столько злобы в сердцах наших врагов, говорила:
– Нет, лучше я раздам мои цветы нашим солдатам.
Но матери страшно было и думать, что дочери останутся в том городе, куда могут придти враги. Она говорила:
– Если ты думаешь, что немцы твои цветы вытопчут, так подумай, Раиса, что они с тобою сделают?
– О, я умею стрелять! – отвечала Раиса.
– Так ведь и тебя расстреляют!
– Пусть, но раньше я убью не одного врага.
А Александра говорила все о своем:
– Раненых, может быть, тогда и успеем вывезти. Ведь мы же устроим на легко раненых.
Раиса вторила ей:
– Мы с Сашею будем ходить за ними. Ты знаешь, папа, что мы этому учились.
Наконец Старградский решительно разочаровал ее.
– Раненых к вам не положат. Для этого есть полевые лазареты. Или отправят куда-нибудь подальше, из района действующей армии.
Но Александре все-таки не хотелось уезжать. Дети, жены запасных, – всем им надо помочь. «У нас не крепость, – думала она, – никому в тягость мы не будем, а помочь проходящим войскам чем-нибудь сможем. Зачем же делать так, чтобы наши войска шли точно в пустыне?» Но мать досадливо отмахивалась от всех ее рассуждений и говорила:
– Ну, с тобою не сговоришь. Не знаю, в кого ты такая спорщица. Как только ваш папа уедет, я начну укладываться. И тебе, Саша, я не позволю здесь оставаться. Ты должна подумать о своем ребенке. Оставаться здесь с ним, это – чистое безумие.
Раиса спрашивала:
