себя победительницею. Упоенно дерзкий взгляд Ронина словно еще тяготел на ее ресницах, застя от нее шарлаховые, пунцовые и карминные очарования роз.

Прошло с полчаса. Заслышав за решеткою сада скрип колес по песку тихой Липовой улицы, Катя поднялась по четырем ступенькам в беседку у решетки. Из этой беседки видна была улица. Вывернувшись из-за угла от подъезда, пара великолепных вороных плавно несла коляску. В коляске сидел Ронин.

Вдруг мысль о том, что он может уехать и никогда не вернуться, пронизала Катино сердце. Не думая, что делает, Катя крикнула:

– Остановитесь!

Ронин улыбнулся почти нежно, приподнял шляпу и что-то сказал кучеру. Коляска остановилась. Ронин вышел из нее и подошел к забору. Катя сказала:

– Войдите в сад. Вот здесь, направо, калитка.

Ронин крикнул кучеру:

– Поезжай домой, – я пройдусь.

И вошел в сад. Катя ждала его, стоя у калитки. Брови ее хмурились, но на лице ее не было прежнего решительного и враждебного выражения.

– Ну что, как там обошлось? – спросила она деловитым тоном.

– Очень мило, – отвечал Ронин, улыбаясь слегка насмешливо, – меня так ласкали, утешали, как будто бы я спас целую сотню утопавших.

– А вы спасли только одного, – неопределенным тоном сказала Катя.

– Да, но зато этот спасенный был я сам, – сказал Ронин.

– И вы это очень цените? – спросила Катя.

– Да, – сказал Ронин, – как же мне не ценить этого! Ведь жизнь выше всего, не правда ли, Катя? Мы должны любить жизнь, не правда ли, Катя? Любить жизнь, ценить ее блага, стремиться к счастью, не правда ли, Катя?

– Достойную жизнь, – сказала Катя, – только достойную жизнь надо любить.

– О Катя! – воскликнул Ронин, – простите, что я вас так называю, но вы знаете, что я вас люблю.

Катя приложила руки к своим пылающим щекам.

– Называйте меня как хотите, – сказала она, – я достаточно молода для того, чтобы и чужие люди иногда забывали, что я уже не девочка.

Чуть-чуть усмехнувшись на слово «чужие», Ронин продолжал:

– Вы говорите, Катя, – достойная жизнь! С детским идеализмом вы мечтаете о жизни, полной подвигов.

– А разве нет такой жизни? – спросила Катя. – Разве мы не слышим о подвигах?

Ронин пожал плечами.

– Конечно, – сказал он, – но что же делать, если не каждый способен быть героем! Да и никто не обязан быть героем. Мы живем как умеем, берем жизнь как она есть, а не как она должна быть. Если нет нам достойной жизни, разве и эта жизнь, такая как есть, не хороша? Солнце греет всех одинаково, и прекраснейшие розы благоухают не для того, кто их достоин, а для того, кто может их купить.

– Не надо, не надо так говорить! – воскликнула Катя.

– Почему не надо? – спросил Ронин.

– Разве эти слова не обжигают вам губы? – ответила Катя вопросом и пристально посмотрела на Ронина.

– Послушайте, Катя, – тоном ласкового убеждения заговорил Ронин, – вот, я спас свою жизнь, сумел спасти, – Катя, как вы думаете, если бы вы были со мною, сумел ли бы я спасти и вас?

Катя засмеялась и промолчала.

Ронин говорил нежно и страстно, и глаза его потемнели и приняли повелительное выражение:

– Катя, любите меня, любите. Катя, хотите разделить мою судьбу, мою жизнь, – все, что я имею?

Катя постояла с минуту молча, с опущенными глазами. Потом сказала:

– Я люблю вас, вы это знаете, и потому мне было так больно в эти дни. Я думала, что никогда больше вас не увижу. Может быть, так было бы лучше. Но вот мы встретились. Люди не отвернулись от вас.

– Как же бы они посмели отвернуться! – воскликнул Ронин. – Разве они сами – герои? Где же их самоотверженные поступки? Это все – сытые люди, Катя. Они любят жизнь они «к ее минутным благам прикованы привычкой и средой».

– Да, – сказала Катя, – вы – самый сильный из тех, кого я знаю. Я люблю вас опять. Если вы не боитесь, что к моей любви будет примешиваться и другое чувство, хорошо, я буду вашею женою.

– Я знаю, о каком чувстве вы говорите, – сказал Ронин, – но, милая Катя, мы все более или менее презираем себя и других, презираем потому, что вся наша жизнь слагается из ряда поступков ничтожных и порою нехороших. И по улице не пройдешь без того, чтобы одежда не запылилась, а уж душа наша, что о ней и говорить!

Он смотрел на Катю нагло-веселыми глазами, любуясь тем, как нежно румянятся ее щеки. Потом вдруг он привлек ее к себе и поцеловал прямо в губы.

Катя не сопротивлялась. Она знала, что это не опасно для ее платья и для ее прически. И точно, Ронин тотчас же отпустил Катю, распрощался с нею корректно и ушел.

Катя опять поднялась в беседку и долго смотрела, как он неторопливо шел по улице, спокойный и элегантный. Потом она вернулась в гостиную. Там было теперь только трое – отец, мать и Мери Дугинская.

Катя, отодвинув синюю портьеру, остановилась в дверях и спокойно сказала:

– Папа, мама, тетя Мери, Ронин сделал мне предложение, я дала согласие.

Все радостно засмеялись. Мери Дугинская воскликнула:

– Но послушайте, как она спокойно говорит это! Точно ее пригласили на тур вальса!

– Она у нас невозмутимая, – сказал отец, опять по-прежнему великолепный и веселый.

Все были рады. Папа, мама, тетя Мери целовали и поздравляли Катю. Катя казалась невозмутимо-счастливою.

А вечером, оставшись одна, Катя долго плакала. Она думала, что любит Ронина, но и презирает его. Как же ей всю жизнь прожить с этим человеком?

Не лучше ли убить себя?

У Кати был маленький, очень красивый револьвер, всегда заряженный, – ее самый большой секрет от родителей. В эту ночь Катя не раз вынимала хорошенькую стальную игрушку. Она даже прикладывала холодное дуло то к виску, то к тому неширокому месту на груди, под которым тогда усиленно начинало колотиться испуганное сердце.

Прикосновение холодной стали к горячему телу каждый раз было тупое и жесткое. Каждый раз Кате было страшно сделать то маленькое движение пальцами, которое вызовет смертельный выстрел.

Когда под утро, подойдя к окну, Катя увидела розоватый налет зари на вскипающей пене волн, она почувствовала всем своим ослабевшим от бессонницы телом, что не умрет и не откажется от счастья с Рониным. То слабое презрение к самой себе, которое почувствовала Катя, потонуло в остром и радостном чувстве любви к своей жизни и к ее благополучию и довольству.

«Расталкивая тех, кто послабее, там, в ужасную ночь, он выбился к жизни. Ну что же, – думала Катя, – вот, люди перестанут его осуждать. Люди думают, что их жизнь – борьба за существование. Сильные побеждают, будет и он всегда победителем».

Засыпая, Катя упрямо думала: «Ну и пусть, пусть буду презирать и его, и себя, – и все-таки буду счастлива».

Катя осталась жить, – не для того, чтобы жить достойною и прекрасною жизнью, сливая свою волю и свою жизнь с волею и с жизнью множеств, а только для того, чтобы выйти замуж за богатого, молодого, красивого, любимого ею человека и вместе с ним наслаждаться радостями себялюбивого существования, наслаждаться всем, что можно купить за деньги.

Грубая, жестокая жизнь еще раз торжествовала свою победу над очаровательною мечтою о высоком подвиге.

Крутильда и семь других

В это ясное апрельское утро Стакан Иванович проснулся как всегда, под гудящее пение жены своей Крутильды. Занавески уже были отдернуты, в спальне было светло, и из открытой фортки веяло холодом, и слышен был шум голосов на дворе.

Низким контральто, не то чтобы приятным, но привычным Стакану, Крутильда пела за его спиною, – он лежал у стены на правом боку, спиною к Крутильде. Давно знакомые слова на привычный мотив слушал Стакан не без удовольствия. Крутильда пела:

Любви неодолима сила.

Противиться кто смеет ей?

Она Стакана превратила

В прекраснейшего из мужей.

Улыбка озаряла помятое сном и пятью десятками жизни, но все же счастливое лицо Стакана. Не поворачиваясь к Крутильде и даже пока еще не открывая глаз, Стакан Иванович запел ответный куплет. Голос у него был резкий тенорок, Стакан часто фальшивил, высокие ноты брал тончайшим фальцетом, – но едва он запел все те же, сотни раз повторенные слова, на смуглом Крутильдином лице показалась улыбка. Крутильда легла поудобнее, подложила под голову полные, крепкие руки, смотрела в розетку потолка почти немигающими, темно-серыми, крупными глазами и слушала. Стакан пел:

Любви непобедима сила.

Противиться не думай ей.

Она меня преобразила

В счастливейшего из мужей.

И повернулся на спину, чтобы вместе с Крутильдою пропеть, – она:

Стакан прекраснейший из всех мужей.

А он:

Да, – я счастливейший из всех мужей.

После краткой паузы запела опять Крутильда:

Любви непобедима сила,

Она капризнее всего,

Она служанку превратила

В царицу дома твоего.

И опять, отвечая ей, запел восторженно и громко теперь уже совсем проснувшийся Стакан:

Любви неодолима сила

И прихотливее всего.

Она Крутильду превратила

В царицу сердца моего.

И потом опять запели вместе, – она:

Да, я – царица дома твоего.

А он:

Да, ты – царица сердца моего.

Это пение было как бы призывным сигналом. Едва замолкли, замерев на высоких нотах, последние звуки любовного дуэта, как тотчас же в дверь постучались.

– Войдите, – крикнула Крутильда голосом громким и веселым.

Явилась горничная, молодая, веселая девушка с необыкновенно правильно-круглым лицом, румяная, чуть-чуть курносенькая, чуть-чуть веснушчатая, по прозвищу Сыр-Дарья.

Она сказала, остановясь у дверей:

– Стакан Иваныч, Крутильда Малофеевна, с добрым утром. Сегодня третий день праздника.

– Знаю, знаю, – отвечала Крутильда.

Стакан, как всегда забывая значение этого дня, проворчал:

– Ну, так что ж?

Сыр-Дарья пояснила:

– Званы нонче к обеду семь других. Как всегда, на третий день.

Крутильда весело улыбалась. Стакан нахмурился. Крутильдина затея – раз в год собирать семь других – никогда ему не нравилась, хоть он и подчинялся этому без спора. Иногда он думал сердито: «Хоть бы их ветром каким сдунуло, хоть бы к черту в пекло».

Но ни одна из семи других не умирала, не уезжала в другой город. Какое-то странное чувство заставляло их каждый год принимать приглашение счастливой соперницы и приезжать на ее пир.

Стакан Иванович сказал сурово:

– Сыр-Дарья, удались, сейчас я восстану от сна.

Сыр-Дарья удалилась. Крутильда же, все еще лежа на спине и глядя на розетку потолка, спросила, как всегда:

– А вот еще есть слово «имманентный», – что значит?

Каждое утро Крутильда узнавала от Стакана значение еще одного ученого слова.

* * *

В пять часов вечера семь других собрались, но Стакан еще их не видел. Он сидел один в своем кабинете, строгом и чинном, как и