его в пустынный сад, который только что еще оглашался кликами менад:
– Дверь не замкнута. Но тебе не переступить порога, если тебя не впустит Лаодамия. Стучись. Проси приюта.
Наступает самое жуткое место трагедии. Лаодамия, склоненная перед восковым изображением, оживленным ее любовью, узнает за дверями голос Протесилая, и ужас охватывает ее.
– Уйди, обманчивый призрак. Не пугай меня. Мой Протесилай со мною. Из воска я воздвигла его, в него перелила свою душу и сочетала с душой Протесилая. Ночной, неведомый, сокройся. Из воска возлюбленный мой.
Но заклинание, раз произнесенное, имеет силу неотвратную.
– Ласки ты расточаешь моему идолу, – говорит Протесилай: – так много любви и вожделения вложено в этот воск, что не мог я и во владениях Аида не почувствовать твоих ласк.
– Не смею ослушаться. Боюсь открыть двери. Темно. Холодно. Одежды чьи-то. Разбросали. Ушли нагие. Мы звали? Чаровали? Докликались, дозвались, и он пришел.
– Из сырой земли возник я. Из области покоя и неподвижных снов пришел я к тебе в страну вечного Сгорания.
С воплем бросается Лаодамия к Протесилаю и уводит его к себе. Утром Акает – отец Лаодамии, который хочет выдать ее замуж, видит сквозь дверь ее в объятиях ночного гостя. Отуманенным призраком выходит к нему Протесилай.
Происходит диалог между жизнью и тенью, между имеющим лик и утратившим его.
– Из Аидова царства вышел я…
– Так ты мертвец… До брака взял ее и после смерти хочешь владеть ею, ненасытный.
– Неразрывными узами любви связана она со мной. Долгие ночи сгорала она, как воск.
– Противны богам и нечестивы речи твои. Лаодамия невеста Протагора. Ты же пленник Аида. Твои возвращения не нужны людям и страшны им.
– Разве неведома тебе власть отживших!
– Жизнь-то, говорят, посильнее; вот ты умер, а мы делаем, что хотим, и не спрашиваем, любо ли тебе это. Тень и останется тенью И уже легким призраком ты стоишь, и уже с туманом слились одежды твои, и сквозь тебя мерцают очертания деревьев. Филаке нужен царь, а Лаодамии муж. Тебе-то что: никакой ныне не имеешь нужды – тебе бы только обниматься с милой на досуге, – а нам, живым, нужно думать о доме и о городе.
Протесилай исчезает, сливаясь с резкими дневными тенями. Три часа прошли. Акает приказывает сломать и сжечь восковое изображение Протесилая. И в то время, как воск тает в огне, Лаодамия умирает. Она сама несет Персефоне глубокую восковую чашу, полную вином и медом, – себя. Хор поет:
«Слава тебе, Афродита! Над смертью торжествуешь ты, небесная, и в пламенном дыхании твоем тает земная жизнь, как воск!
Светлою завесой от Востока закрывается сцена. Завеса чистая и белая – ясная смерть».
* * *
Мертвенным классическим совершенством веет и от замысла, и от строгой простоты этой трагедии. Как послушный, гибкий воск, гнется русская речь под руками ваятеля. Это законченность священной чаши, из которой подобает производить возлияние только подземным богам. На лице самого поэта надета золотая маска.
Евгений Аничков. Символизм «Заложников жизни» Федора Сологуба*
Странная мысль отожествить первую апокрифическую жену Адама, Лилит, с ненасытной мечтой – Дульцинеей!
В прологе к «Победе смерти» являлась Дульцинея в образе простой девушки Альдонсы и напрасно требовала, чтобы ее увенчали король и поэт. Не достигла. Тогда зачаровала она и короля, и поэта, и королеву Ортруду вместе с влюбленным в нее пажом, усыпила их и заставила смотреть на представление, где дочь ее Альгиста ворвалась хитростью в чертог короля Хлодевега, отстранив его законную жену Берту, родившую чахлого Карла.
Правда, тут та же неудача. «Опять зрелище остается зрелищем и не становится мистерией». Еще раз не удался замысел мечты – Дульцинеи: король вернулся к своей законной жене, прогнал Альгисту, хотя и научился ее любить. И вновь та же самая кара – закаменеть должны король и королева, но голос издали провозглашает, что мечта когда-нибудь да победит: «Увенчают красоту и низвергнут безобразие». Прост и понятен символический смысл этих образов. Это романтический призыв к мечте, хотя и разбиваемой косной жизнью, но вновь и вновь возрождающейся для воплощений и подвигов, для новой борьбы с каменеющей косностью. Прекрасной Дульцинее приходится влачить недостойное существование девушки Альдонсы, хитрить, быть отверженной; увы, такова правда, и отсюда пессимистический горький смысл символов: «Смертью побеждаешь любовь, – любовь и смерть – одно». Романтики признают, что символ прекрасен.
Но вот теперь оказывается, что романтическая Дульцинея – не что иное, как апокрифическая жена Адама – Лилит. Она первая жена человека. Как это так? Когда Дульцинея или дочь ее Альгиста врывается в события жизни, ей суждено становиться незаконной женой, не женой, а любовницей; она должна заставить короля расстаться с законной своей супругой ради нее. Тут, конечно, сходство с Лилит: Адам, полюбив Лилит, в сущности, заранее изменил Еве. Ведь постояннная-то его жена – Ева и, стало быть, с Лилит было лишь похождение, временное, незаконное увлечение. Это так. Но неужели Лилит – мечта, художество, романтика? Почему так? Неужели любовь Евы – такое же моральное падение, как любовь короля к изменяющей ему с пажом супруге? Какой он разрушительный для супружеской верности, – этот странный символизм! Неладно что-то. Беспокойно. Робеют умы положительные и традиционные.
И недоумевала публика, глядевшая зачарованными глазами на словно сказочную, совсем новую сцену Александрийского театра, на которой эти кудесники, Головин и Мейерхольд, водворили «Заложников жизни». Все там было по-другому и по-небывалому, а та мораль, которую всегда прежде всего воспринимает от всякого художественного произведения публика, показалась самой рискованной. Дульцинея-Лилит исполнила такую обязанность, что упаси Боже! Полюбили друг друга мальчик и девочка, до того полюбили, что, когда их родители запретили им стать женихом и невестой, даже хотели отравиться. Но после обошлось, и мальчик стал студентом, окончил курс, занялся весьма успешно делами в качестве строителя, нажил капитал и построил себе превосходный дом; а девочка в это время стала красавицей, вышла замуж за нелюбимого человека, потому что он был богат, и превосходно жила на радость родителям. Так в течение всех актов были мальчик и девочка «заложниками жизни»; они все готовились жить. Сама жизнь была для них впереди и начнется, лишь когда опустится занавес. Жизнь эта будет состоять в том, что они наконец сойдутся. Они победили. Теперь кончилось заложничество. Ничто не мешает их счастью. Катя бросит мужа и детей и придет в богатый, для нее построенный дом. Вот молодцы, вот практики жизни. Только чуть грустью веет от их последних слов о предстоящем счастье.
Какая же тут Дульцинея, при чем она? Она, однако, пригодилась. Под видом первой апокрифической жены Адама, воплотившейся в эксцентрическую художницу-декадентку Лилит, Дульцинея будет все годы заложничества утешать героя пьесы своими легкими плясками. Когда же явится возможность Михаилу и Кате наконец сойтись, Лилит грустно уйдет – так и было условлено – и тогда-то зрители узнают, что Лилит и Дульцинея – то же самое.
Новый замысел, таким образом, перевернул и поставил вверх дном все, что мы до сих пор знали о Дульцинее-Альдонсе. Слившись с Лилит, ни к какому увенчанию красоты, побеждающей смертью жизнь, Дульцинея сразу же и немедленно не стремится. Она делает свое дело, вовсе не разрушающее жизнь, а работает ей же на пользу. Она склонилась перед жизнью и перед жизненной любовью, постоянной и законной. В тех сценах, когда Лилит целует загорелые ножки бегающей босиком Кати, и после, когда Катя возвращается к Михаилу уже нарядной дамой, опять становится перед ней на колени, такой скромной, покорной и покладистой стала Дульцинея. Ничего не осталось от гордости ее в прологе к «Победе смерти», когда она говорила о королеве Ортруде: «Это – Альдонса! Глаза ее тусклы, и голос чрезмерно звонок»; дочь ее рабыня, Альтиста, не насмехается больше над законной королевой Бертой: «Красавица! Смотри, король, какой у нее большой рот! Какая она рябая! И одна у нее нога длиннее другой!» Теперь красавицей предстала перед нами противница Лилит-Дульцинеи – Катя. Прекрасна Катя, и прекрасна жизнь. Законная единственная любовь восславлена, потому что она настоящая. Счастливы и живы для живой и настоящей жизни будут Михаил и Катя в великолепном, построенном для любви и счастья доме. «Заложники жизни» одержали победу и перестали быть жалкими и несчастными.
Новую пьесу можно было бы назвать «Победой жизни», если бы не мешала рискованная мораль Михаила и Кати, пошедших такими путями к своему счастью, по каким заблудиться, загубить себя, а не шествовать гордо надлежит совести.
Всякая строгость, однако, пусть в меру. Если бы повстречались и полюбили Михаил и Катя друг друга впервые уже в зрелом возрасте, когда он стал известным строителем, а она замужней женщиной, мы бы не кинули в них камня. Мы нашли бы и уход Лилит естественным. Рвет любовь оковы, которые не по ней. Чудовищными кажутся в «Заложниках жизни» преднамеренность, расчет; зачем их прежняя любовь? Зачем Михаил и Катя изменили своей прежней любви, нарушили ее права с расчетом, и кто же помогал? Мечта – Лилит. Романтизм послужил холодному расчету и в годы борьбы и заложничества. Тут главное, тут самое трудное в новом замысле – и вот это надо понять. Осмыслить надо вот этот символ, чтобы проникнуть в мысль драмы. Автор говорит нам теперь уже не то, что раньше, совсем все по-другому. Не зовет он в мир романтических грез, совсем не требует, чтобы презирали мы жизненный успех и реальность самой жизни. Ради этого-то и должны Михаил и Катя заставить себя поступить почти цинично. Им было предписано их создателем совершить дурное для того, чтобы после дурных поступков и дурно проведенной жизни они победили и тогда восторжествовала единая, постоянная, чуть ли не святая любовь.
И спрашивается, что же теперь осуждено: романтизм, мечта или, напротив, жизнь, действительность? Ни то ни другое. В этой математически стройной, до сухости методической пьесе сказано простое и давным-давно знакомое: победа жизни не бывает без компромиссов.
Нет хуже критики, как та, которая высказывает моральное осуждение героям, а через их голову и автору. К чему морализировать? Перед нами ведь не настоящие люди. Смешно тянуть их к мировому и сказать о них: не пущу их за порог своего дома, того и гляди недосчитаешься серебряных ложек. Образ остается образом. Катя и Михаил победили в жизни, потому что пошли на компромисс: не только они не отравились, когда полудетьми были Ромео и Джульеттой, но и дальше поступали, как требовала жизнь самыми пошлыми своими требованиями; они совсем не герои. Жалкие, человеческие, слишком человеческие Адам и Ева! Мечтают Адам и Ева, когда молоды и грезятся им подвиги. Рвутся
