На изломах. Александр Исаевич Солженицын
Двучастный рассказ
1
Кто в тот год не голодал? Хоть отец и был начальник цеха, но не брал ничего никогда сверх, и никого к тому не допускал. А в семье — мать, бабушка, сестра, и Димка на 17-м году — есть-то как хочется!! Днём у станка, ночью с товарищем с лодки рыбу ловили.
А цех у отца какой? — снаряды для «катюш». На харьковском Серпе-Молоте доработались — прервать нельзя! — до того, что город уже горел, чуть к немцам не попали, уезжали под бомбёжкой — и закинулись до Волги.
Война? как будто катила она к концу, фронты уходили — но что там дальше будет? А ещё сяжок — и призыв. И уже узнав складность своего характера и ума — на весну этого, 44-го, сдал Дмитрий экстерном сверх 9-го и за 10-й класс, да «с отличием». И с сентября можно ринуться в институт. А куда? Добились с другом до такой справочной брошюрки: «ВУЗы Москвы». Ох, много названий, ещё больше — факультетов, отделений, специальностей, — а что за ними скрывается? чёрт не разберет. И — как бы решали? и — как бы решились? — но в Энергетическом, Шоссе Энтузиастов, прочли: «трёхразовое питание»! И это всё перевесило. (А по себе сам намечал: юридический? исторический?) Ну, такая в ногах легколётность — покатили!
И — приняли. Общежитие в Лефортове. Только трёхразовое — как считалось? Щи — это уже раз, уполовник пюре из гниловатой картошки — это уже два… А хлеба — 550 плохого. Значит: днём учись, уж там как, вечерами-ночами грузчиками. Заплатят папиросами — иди на рынок, меняй «дукат» на картошку. (Ну, отец помогал.)
А год двадцать шестой — уже весь заметали в армию. А год Двадцать седьмой — качался, туда ли, сюда. Но — удержался. Да кончилась война, оттого.
Война и кончилась — она и не кончилась. Объявил Сталин: теперь восстанавливать! И пошла жизнь по тем же военным рельсам, только без похоронок, а: и год, и два, и три — восстанавливать! значит — и работать, и жить, и питаться, как если б война продолжалась. Уже был на 4-м курсе, отложил себе 400 рублей — новые брюки купить, а тут — громыхнул слух: будет реформа! И — кинулись люди в сберкассы, сразу две очереди, одни сдают, другие берут, не угадаешь, как надо. И Митя Емцов — не угадал, прогорели и брюки. Но сразу и выигрыш: ни стипендии, ни зарплаты не разделили на 10, и карточек — больше нет. И на январскую стипендию накупали ржаного хлеба — в обжор, да ещё и чай с сахаром. А директор их института — была солидная, властная женщина, жена Маленкова, нахлопотала ещё и повышенных стипендий, получил и Емцов. Так он — креп.
Да креп не только от питания, и не только в учёбе. (Отбирали на атомную энергетику и на автоматику-управление авиационные — выбрал второе, ещё долго не догадываясь, что иначе б заперся на годы и годы как в тюрьме.) Креп он и на общественной, комсомольской работе.
Это приходит незаметно и не по замыслу: чего мы стОим — мы узнаём только с годами и по тому, как окружающие воспринимают нас («нерядовой»). Все замечают, что ты по природе динамичен, что ты подаёшь самые быстрые предложения, как с чем быть коллективу; что твои мнения одерживают верх над другими. Так — садись в президиум собрания! Сделаешь доклад? Отчего бы нет? И слова в речи легко сцепливаются. Кого там поддержать, кого разоблачать? И ребята аплодируют. И за тебя голосуют. И так это гладко, само из себя: комсомольский вожак; с З-го курса — секретарь факультетский; с 5-го заместитель общеинститутского. (Но для этого уже надо быть кандидатом партии. Однако распоряжение ЦК: с 48-го года прекратить приём в партию — то есть за войну слишком много напринимали. А вот — «в виде исключения принять товарища Емцова»? На партийном собрании сидят же и фронтовики, зароптали: почему — его? почему — исключение (для щенка)? Зал — против. Но встаёт директорша, представительная, уверенная — да чья жена? кто этого не знает? и веско опускает в зал: «На то — есть соображения.» И — всё. Проголосовали и фронтовики.)
А вскоре — ты ещё не кончил института, уж никакого тебе «распределения» — взяли в московский горком комсомола — замзавотделом студенческой молодёжи. (А что там в институт осталось доезживать — зачем на трамвае? позвонил в горком — и едешь на «победе»; вызываешь второй раз — и из института, уже на квартиру, не в общежитие, опять на «победе».)
Да, взветрили тебя пыхом-духом — но перед ребятами нисколько не стеснительно, потому что в том нет никакой кривины: ты ничего не добивался, не хитрил, а вот — вынесло, само. И ещё в том, что комсомольское дело честное, верное, даже священное! (Первый раз вошёл в горком комсомола — ну, как верующий в церковь, с замираньем.) И что это — бьющая живая струя нашей ослепительной общей жизни: после такой всемирной победы — и как вливаются в страну восстановительные токи! и как гремят отовсюду успехи грандиозных строек! и ты — этого часть, и направляешь своё студенческое поколение туда, в эти замыслы и в эти свершения.
И с гордостью написал отцу (тот и остался так, на своём цехе, и на Волге, уже в Харьков не возвращали их). Отец может взвесить, что значит выбиться своими силами. Сам сын кузнеца — а поднялся в инженеры. И жену взял из полтавской дворянской семьи, искавшей защитного крыла в ранние Двадцатые. (А потом сильно сердился, когда та с матерью разговаривала по-французски.) В 1935 он перенёс злополучие ареста по клевете (семью сейчас же стеснили, шредеровский рояль стал в подвале на боку) — но через полгода оправдали, — и дивность этого освобождения ещё больше укрепила пролетарскую веру отца в добротность нашего строя, его отродную преданность ленинскому пути.
Да только, вот, в горкоме комсомола что-то стало меняться? Не все тут благоговели, войдя. А у кого и в идейном горении сказывалась недохватка наигранность проступает, не спрячешь. Да и правда, своим интересам чуть отдайся — утягивают с силой. А кто-то кого-то подсиживает, занять пост повыше. Вдруг — второго секретаря горкома застали в кабинете на диване с секретаршей. Ну, и оргвыводы…
Гори — не гори, а вдвигаются в нашу жизнь ещё и факты. Вот — Факт: начиная с замзавотделом и вверх, ежемесячно вдвигается в пальцы тебе длинноватый конверт болотного цвета, всегда одинаковый. И называется он пакет. А внутри — ещё раз твоя месячная зарплата, но уже точная, без вычетов, налогов, займов. И солжёшь ты, если станешь уверять, что тебе это не-приятно, не-нужно, не-приемлемо. Оно как-то именно — приемлемо, деньги-то всегда пригодятся к чему-то.
Женился на сокурснице — но и медового месяца нет: ведь в горкоме надо дежурить до двух-трёх часов ночи, как и вся служебно-партийная Москва не спит по воле и привычке Сталина. На этой «победе» приехал в четвёртом часу домой — ну как жену будить? Ей в 6 часов вставать, чтоб ехать на электричке на работу.
А дела и обязанности — расширялись в размахе. И учреждали Международный союз студентов (там общался с самим Шелепиным), и включали его во всеобщую борьбу за мир, ну тут и подсобная работа — писать речи для крупного начальства, вроде: «Не допустим, чтоб ясное небо родины снова застлали клубы войны!» Какая работа скрытая, какая нескрытая, — а был на виду, и голову носил высоко.
И тут — приехал к нему в отпуск отец. Пожил неделю. Послушал сына, присмотрелся. Но не выразил той отцовской гордости, как Дмитрий ждал. Хуже. Вздохнул и сказал: «Эх, в погонялы ты подался. А надо бы — самому ворочать, на производстве. Дело — это только производство.»
Дмитрий был уязвлен, обижен. Он чувствовал себя — в постоянном полете, а если земли касался, то ходил — тузом. И вдруг — погоняла?
Да отец и читал только «За индустриализацию». И жил — «для счастья народного», как повторял не раз.
Сын отверг — как ворчливость отцовскую. Но текли недели — и что-то стало внутри — сверлить, подавливать. Отцовское осуждение — оно, оказывается, гирей на сердце ложится. От кого бы другого — отмахнулся легко. А тут?..
А не прав ли отец: какое «дело»? И сам видишь: трёп, да трёп, да подсидки, да интриги, да пьянки. Оглянуться на сотрудников — ведь королобые они. И чиновники. А если есть у тебя способности — куда на большее? (Только — на что именно? Ещё непонятно.)
Но — уже нелегко расстаться и с пакетами, и с «победой».
Точило в нём, точило. А решиться нелегко.
Вдруг — как-то смаху, необдумчиво, — накидал заявление об уходе. И подал.
Но — какое такое заявление? Как это член партии может писать заявление? Против воли Партии? Так это — неустойчивый элемент в нашей среде! И — такую подняли баламутину, и такую задали Емцову прокатку, и так отмордовали на партсобрании — сидел варёным раком, и только признавал и признавал свою вину.
Да может и к лучшему. Карьера выправилась опять. (И вот такие поручения загадки: в одном институте студенты создали, якобы в шутку, «Общество защиты гадов и пресмыкающихся». А если посмотреть проницательно? — ведь это политическое подрывное дело.)
А тут — крупная перетруска в Москве: на пленуме МК — МГК партии её привычного первого секретаря Попова — такого прочного, импозантного, неколебимого — вдруг свалили. (Интрига была — Мехлиса, его врага, а решение — Сталина, прочистить тех, кто в войну зажирел, а в обвинениях не поскупились: почему асфальтную дорогу за город провёл как раз до дома своей любовницы, и не дальше?) Вместо Попова назначили Хрущёва.
А тут подкатил день комсомольского юбилея. Комсомольский актив принимали в Георгиевском зале, банкет. Живой и щедрый Хрущёв, с круглой, как обритой, головой, пообещал: «Старайтесь! старайтесь — и все будете в секретарях ЦК!»
И вдруг какой-то бес повернул язык — Емцов безоглядчиво выскочил:
— Никита Сергеич! А можно вопрос?
— Можно.
— Вот два года, как кончил я институт, а диплом мой лежит в тумбочке. Люди на производстве — разве не нужны? Готов идти, куда пошлёт партия.
(А звучало-то как! — в Георгиевском зале. Сам своей отвагой полюбовался.)
Хрущёв, недолго думая, боднул подвижной лысой головой:
— Товарищ Сизов, я думаю — просьбу можно рассмотреть?
«Рассмотреть»! — из руководящих уст — это уже приказ! (Не ожидал такой крутой бесповоротности! Поспешил, выскочил?..)
Сизов
