на примере Авраама (см. Бытие,

гл. 15, ст. 8): Выслушав обещание бога, он попросил знамения;

Авраам, конечно, верил богу и требовал знамения не для того, чтобы

поверить богу, но чтобы убедиться, что это обещание дает ему бог. То

же самое еще яснее видно на примере Гедеона. Он ведь так говорит

богу: «И сделай мне знамения (чтобы я знал), что ты говоришь со

мною» (см. Суд, гл. 6, ст. 17). Моисею также бог говорит: «И это да

будет тебе знамением, что я тебя послал». Езекия, давно знавший, что

Исайя — пророк, попросил знамения в подтверждение пророчества,

предсказавшего ему выздоровление. Это, конечно, показывает, что

пророки всегда имели какое-нибудь знамение, делавшее их

уверенными в том, что они пророчески воображали; и Моисей

поэтому напоминает (см. Второз., гл. 18, ст. последний), чтобы от

пророка требовали знамения, именно: осуществления какого-нибудь

предсказанного события. Итак, пророчество в этом отношении

уступает естественному познанию, которое не нуждается ни в каком

знамении, но содержит в себе достоверность на основании своей

природы. Пророческая достоверность была ведь не математическая,

но только моральная. Это тоже видно из самого Писания, ибо во

Второзаконии, гл. 13, Моисей напоминает, что если какой пророк

3334

захочет учить о новых богах, то он, хотя бы и подтверждал свое

учение знамениями и чудесами, повинен, однако, смерти; ибо, как сам

Моисей продолжает, бог делает знамения, а также и чудеса для

искушения народа. Об этом и Христос тоже напомнил своим

ученикам, как видно из Матфея, гл. 24, ст. 24. А Иезекииль в гл. 14,

ст. 9 даже ясно учит, что бог иногда обманывает людей ложными

откровениями, ибо он говорит: «И когда пророк (именно ложный)

обманывается и скажет слово, — я, бог, обманул того пророка». Это и

Михей свидетельствует Ахаву о пророках (см. кн. I Цар., гл. 22,

ст. 21).

Хотя это, по-видимому, и показывает, что пророчество и

откровение — дело весьма сомнительное, однако оно, как мы сказали,

считалось весьма достоверным. Ибо бог никогда не обманывает

благочестивых и избранных, но, согласно известной древней

поговорке (см. кн. I Сам., гл. 24, ст. 14) и как видно из истории Авигеи

и ее речи 14, бог пользуется благочестивыми как бы орудиями своей

благости, а нечестивыми — как бы исполнителями и средством своего

гнева. Это весьма ясно также видно из того случая с Михеем, который

мы только что цитировали. В самом деле, хотя бог решил обмануть

Ахава через пророков, однако воспользовался только ложными

пророками, благочестивому же открыл дело так, как оно было, и не

препятствовал ему предсказывать истину. Однако, как я сказал,

достоверность у пророка была только моральная, ибо никто не может

считать себя праведным перед богом и хвалиться, что служит орудием

благости бога, как учит и на самом деле показывает само Писание, ибо

гнев божий соблазнил на народную перепись Давида 15, благочестие

которого, однако, Писание достаточно подтверждает. Итак, вся

пророческая достоверность основывалась на следующих трех вещах:

1) на том, что пророки воображали предметы откровения в высшей

степени живо — так же, как мы обыкновенно наяву воспринимаем

впечатление от предметов; 2) на знамении; 3) наконец и главным

образом на том, что они обладали духом, склонным только к

справедливому и благому. И хотя Писание не всегда упоминает о

знамениях, однако следует думать, что пророки всегда имели

знамение; ибо Писание не всегда имеет обыкновение рассказывать о

всех условиях и обстоятельствах (как уже многие отметили), но

скорее предполагает их известными. Сверх

3435

того, мы можем допустить, что пророки, которые, кроме того, что

содержится в законе Моисея, ни о чем новом не пророчествовали, не

нуждались в знамении, потому что их [пророчества] подтверждал

закон. Например, пророчество Иеремии о разорении Иерусалима

подтверждалось пророчествами других пророков и угрозами закона, а

потому и не нуждалось в знамении; но Анания, пророчествовавший

вопреки всем пророкам о скором восстановлении государства,

необходимо нуждался в знамении; иначе он должен был бы

сомневаться в своем пророчестве до тех пор, пока наступление

события, предсказанного им, не подтвердило бы пророчества (см.

Иерем., гл. 28, ст. 9).

Стало быть, коль скоро уверенность, возникавшая в пророках

вследствие знамения, была не математическая, т.е. вытекающая из

необходимости понятия воспринятой или виденной вещи, но только

моральная, и знамения давались только с целью убедить пророка, то

отсюда следует, что знамения давались сообразно мнениям и

пониманию пророка; так что знамение, делавшее одного пророка

уверенным в его пророчестве, другого, пропитанного иными

мнениями, не могло убедить, и потому знамения каждого пророка

были различны. Точно так же и самое откровение различалось, как мы

уже говорили, у каждого пророка смотря по свойству физического

темперамента, воображения, а также и в зависимости от мнений,

усвоенных прежде. В зависимости от темперамента пророчество

различалось следующим образом: если пророк был человек веселый,

то ему были открываемы победы, мир и все, что побуждает людей к

радости; такие люди ведь обыкновенно очень часто воображают

подобные вещи; наоборот, если пророк был меланхолик, то ему были

открываемы войны, наказания и всякие беды; таким образом,

поскольку пророк был сострадателен, ласков, гневен, суров и пр.,

постольку он был более склонен к тем или иным откровениям. По

свойству же воображения пророчество различалось таким образом:

если пророк был человек со вкусом, то и душу бога он воспринимал в

изящном стиле; если же грубоватый — грубо. Так потом было и в

отношении откровений, которые представлялись в образах, именно:

если пророк был селянином, то ему представлялись быки и коровы и

пр.; если же воином, — полководцы, войска; если, наконец, он был

царедвор-

3536

цем, — царский трон. Наконец, пророчество различалось и по

несходству мнений пророков, именно: волхвам (см. Матф., гл. 2),

верившим в астрологические бредни, рождение Христа было открыто

тем, что они вообразили звезду, взошедшую на востоке; жрецам

Навуходоносора (см. Иезекииля, гл. 21, ст. 26) опустошение

Иерусалима было открыто по внутренностям животных, о чем тот же

царь узнал и от оракулов, и по направлению стрел, брошенных вверх,

в воздух. Затем, пророкам, верившим, что люди действуют по

свободному выбору и собственной мощи, бог открывался

равнодушным и не знающим о будущих человеческих действиях. Все

это в отдельности мы теперь докажем на основании самого Писания.

Итак, первое обнаруживается из известного случая с Елисеем (см.

II Цар., гл. 3, ст. 15), который потребовал гусли, чтобы

пророчествовать Иораму, и мог воспринять душу бога только после

того, как он был услажден музыкой гуслей; тогда уже он предсказал

Иораму с союзниками радостное событие; раньше это не могло

случиться, потому что Елисей гневался на царя, а кто гневен на когонибудь, тот, конечно, склонен воображать о нем дурное, а не хорошее.

Что же касается того, что некоторым угодно утверждать, будто бог

не открывается разгневанным и печальным людям, то они, конечно,

говорят вздор, ибо бог открыл Моисею, гневавшемуся на фараона,

знаменитое, достойное сожаления истребление первенцев (см. Исход,

гл. 11, ст. 8), и притом не употребляя никакой музыки. Каину тоже бог

открылся, когда тот был разъярен. Иезекиилю было открыто бедствие

и упорство иудеев, когда он сделался, нетерпеливым от гнева (см.

Иезек., гл. 3, ст. 14), а Иеремия пророчествовал о несчастьях иудеев,

будучи в глубокой печали и охваченный великим отвращением к

жизни, так что Иосия пожелал советоваться не с ним, но с его

современницею, женщиною, так как она благодаря женскому праву

была более способна открыть ему милосердие божье (см. II Паралип.,

гл. 34). Михей тоже никогда не пророчествовал Ахаву чего-либо

хорошего, что, однако, делали другие, истинные пророки (как видно

из I Царей, гл. 20), но в продолжение всей своей жизни

пророчествовал дурное (I Цар., гл. 22, ст. 8, и яснее во II Паралип.,

гл. 18, ст. 7). Итак, пророки смотря по разному физическому

темпераменту были более склонны к

3637

тем или иным откровениям. Затем, стиль пророчества различался

также в зависимости от красноречия каждого пророка. Пророчества

Иезекииля и Амоса написаны ведь не в изящном стиле пророчеств

Исайи, Наума, но в более грубом. И если кто, знакомый с еврейским

языком, желает это тщательно разобрать, тот пусть сличит между

собой у разных пророков некоторые главы, трактующие один и тот же

предмет: он найдет большое различие в стиле. Пусть он сравнит

именно гл. I царедворца Исайи от ст. 11 до ст. 20 с главой 5

поселянина Амоса от ст. 21 до ст. 24, пусть он сравнит, затем, порядок

и приемы пророчества Иеремии, которое он написал в главе 49 о

Едоме, с порядком и приемами Авдия; далее, пусть он сличит также

Исайи гл. 40, ст. 19, 20, и гл. 44 от ст. 8 с гл. 8, ст. 6, и гл. 13, ст. 2,

Осии. То же самое и относительно других пророков. Если все это

правильно взвесить, то легко окажется, что у бога нет никакого

собственного стиля в речи, но что только смотря по эрудиции и

способностям пророка бог бывает изящен, точен, суров, груб,

многоречив и темен.

Пророческие представления и иероглифы 16 хотя и означали одно и

то же, однако различались; ибо Исайе иначе представилась слава

божья, оставляющая храм, нежели Иезекиилю 17. Раввинам же угодно

утверждать, что оба представления были совершенно тождественны,

но что Иезекииль, как селянин, удивился им сверх меры и потому

рассказал о них со всеми обстоятельствами. Однако ж, если у них не

было достоверного предания об этом, чему я не верю, то они явно

выдумывают это. Ибо Исайя видел шестикрылых серафимов, а

Иезекииль — четырехкрылых животных; Исайя видел бога одетого и

сидящего на царском троне, Иезекииль же [видел бога] наподобие

огня; тот и другой, без сомнения, видели бога сообразно тому, как они

обыкновенно воображали его. Кроме того, представления различались

не только образом, но и ясностью, ибо представления Захарии столь

темны, что они не могли быть поняты им без объяснения, как видно из

рассказа о них; а представления Даниила и после объяснения не могли

быть поняты самим пророком. Это происходило, конечно, не

вследствие трудности предмета, подлежавшего откровению

(говорилось ведь только о человеческих делах, превышавших границы

человеческих способностей лишь тем, что они относились

3738

к будущему), но только потому, что воображение Даниила не было

одинаково способно к пророчествованию наяву и во сне; это видно

также из того, что тотчас по началу откровения он так перепугался,

что почти отчаялся в своих силах. Поэтому вследствие слабости

воображения и сил вещи ему представлялись весьма темными, и он не

мог понимать их и после объяснения. И здесь должно заметить, что

слова, слышанные Даниилом, были (как мы выше показали) только

воображаемыми; поэтому не удивительно, что он, будучи в то время в

смущении, воображал все те слова столь сбивчиво и темно, что потом

ничего из них не мог понять. Те же, которые говорят, что бог не хотел

открыть Даниилу предмет ясно, по-видимому, не читали слов ангела,

прямо сказавшего (см. гл. 10, ст. 14), что «он пришел втолковать

Даниилу то, что случится с его народом в последующие времена».

Стало быть, эти вещи остались темными потому, что в то время не

находилось никого, кто настолько обладал бы силой воображения,

чтобы они могли быть открыты ему яснее. Наконец, пророки, которым

было открыто, что бог возьмет Илию к себе, желали убедить Елисея,

что тот перенесен в какое-то место, где они могут еще найти его. Это,

конечно, ясно показывает, что они не прямо поняли откровение

божье. Нет нужды подробнее доказывать это, ибо Писание самым

ясным образом обнаруживает, что бог одарил одного пророка гораздо

большею благодатью для пророчествования, нежели