можетъ быть, если придется. Я никогда не любила его. Но это выкупаетъ многое. Онъ не только ѣдетъ самъ, но эскадронъ ведетъ на свой счетъ.

Послышался звонокъ. Всѣ затолпились къ дверямъ. Добровольцы, изъ которыхъ замѣтны были особенно 3 – высокій кирасирскій офицеръ въ большихъ сапогахъ, въ Австрійской мундирной фуфайкѣ съ сумкой черезъ плечо, и худой съ ввалившейся грудью юноша въ войлочной безъ полей шляпѣ, и очень пьяный и акуратный артилеристъ, прошли впереди. За ними бросилась толпа.

– Le voilà[1827] – проговорила Княгиня, и Сергѣй Ивановичъ увидалъ Вронскаго въ длинномъ пальто и широкой шляпѣ (ничего не было въ немъ военнаго), съ опущенными блестящими глазами и нахмуренными бровями.

Онъ шелъ подъ руку съ матерью. Впереди лакей очищалъ имъ дорогу. Вронскій узналъ Княгиню и Сергѣя Ивановича и приподнялъ имъ шляпу. Постарѣвшее лицо его казалось окаменѣлымъ, одни глаза блестѣли. Выйдя на платформу, они видѣли, какъ онъ молча, не оглядываясь, пропустивъ мать, скрылся въ отдѣленіи вагона.

На платформѣ раздалось «Боже Царя Храни», потомъ крики ура, живіо. Высокій молодой человѣкъ особенно замѣтно кланялся, махая надъ головой шляпой и букетомъ, и другіе, высовываясь, благодарили и принимали что то подаваемое имъ въ вагонъ.

Сергѣй Ивановичъ простился съ Княгиней и, сойдясь съ Котовасовымъ, вошелъ въ биткомъ набитый вагонъ. Положивъ денегъ въ кружку для Сербовъ, они сѣли у окна и, провожаемые криками, тронулись.

На Царицынской станціи поѣздъ встрѣтилъ стройный хоръ молодыхъ людей, пѣвшихъ «Славься» и потомъ «Боже Царя храни». Опять добровольцы кланялись и высовывались, но Сергѣй Ивановичъ, вышедшій съ Котовасовымъ изъ вагона, не видѣлъ Вронскаго. Онъ, очевидно, даже нарочно задернулъ свое окно. Котовасовъ нашелъ тутъ много знакомыхъ изъ пѣвцовъ. Они были очень веселы и хвалились, что они спѣлись особенно хорошо и еще лучше, чѣмъ «Славься», поютъ хороводныя пѣсни.

На слѣдующихъ двухъ станціяхъ были опять встрѣчи, и, только отъѣхавъ верстъ 100, гдѣ не было городовъ, поѣздъ принялъ свой обычный видъ. Котовасовъ перешелъ во второй классъ и разговорился съ добровольцами, a Сергѣй Ивановичъ, встрѣтившись въ коридорѣ съ Графиней Вронской, разговорился съ нею.

* № 191 (рук. № 103).

ЭПИЛОГЪ.

Въ средѣ людей, вслѣдствіи достатка лишенныхъ физическаго труда и не имѣющихъ внутренней потребности умственнаго труда, никогда не переводятся общіе модные интересы, иногда быстро смѣняющіеся одинъ другимъ, иногда подолгу останавливающіе вниманіе общества. Интересы никогда не касаются лично тѣхъ людей, которыхъ они занимаютъ, a имѣютъ всегда предлогомъ общее благо и относятся къ самымъ сложнымъ и непонятнымъ явленіямъ жизни; а такъ какъ непонятнѣе непонятной жизни отдѣльнаго человѣка есть только жизнь и дѣятельность народовъ и изъ періодовъ жизни народовъ самый непонятный, какъ неимѣющій еще окончанія, есть не выразившій еще своей цѣли періодъ современный, то модные эти интересы большей частью относятся къ этому самому, къ современной исторіи, иначе къ политикѣ.

Таковый модный интересъ былъ Славянскій вопросъ, съ начала зимы начавшій занимать общество, и къ серединѣ лѣта, не смѣняясь другимъ вопросомъ, какъ снѣжный катимый шаръ, дошелъ до самыхъ большихъ размѣровъ, достигаемыхъ такими модами. Онъ имѣлъ размѣры соединенныхъ въ одно Американскихъ друзей Болгарской церкви, пріѣзда Славянскихъ братьевъ и Самарскаго голода.

Въ средѣ людей, главный интересъ жизни которыхъ есть разговоръ печатный и изустный, ни о чемъ другомъ не говорили и не писали, какъ о Славянскомъ вопросѣ и Сербской войнѣ. Балы, концерты, чтенія, обѣды давались, книги издавались въ пользу Славянъ. Собирали деньги добровольно и почти насильно въ пользу Славянъ. Были Славянскія спички, конфеты князя Милана, самый модный цвѣтъ былъ Черняевскій.

Все, что дѣлали люди достаточныхъ классовъ, убивая своего прирожденнаго врага – скуку, дѣлали теперь въ пользу Славянъ. Шумѣли болѣе всѣхъ тѣ, которые любятъ шумѣть, шумятъ всегда при всякомъ предлогѣ; изъ дѣланья шума сдѣлали свое призваніе и даже имѣютъ соревнованіе между собой о томъ, кто лучше и больше и громче шумитъ.

Таковы были во главѣ всѣхъ люди, занимающіеся газетами. Для нихъ, избравшихъ себѣ профессію сообщенія важныхъ новостей и сужденіе объ этихъ новостяхъ, не могло не быть желательно то, чтобы то, что даетъ такой обширный плодъ новостей, разросталось какъ можно больше. Вся цѣль ихъ состояла только въ томъ, чтобы перекричать другихъ кричащихъ. При этомъ вообще крикъ, т.е. распространеніе всякихъ напечатанныхъ въ большомъ количествѣ фразъ и словъ, они считали безусловно полезнымъ и хорошимъ, такъ какъ это означало подъемъ общественнаго мнѣнія. Они перекрикивали другъ друга съ сознаніемъ, что этотъ крикъ вообще полезенъ.[1828]

Потомъ шумѣли всѣ неудавшіеся и обиженные. Громче всѣхъ были слышны послѣ газетъ голоса главнокомандующихъ безъ армій, редакторовъ безъ газетъ, министровъ безъ министерствъ, начальниковъ партій безъ партизановъ. Комокъ снѣга все наросталъ и наросталъ, и тѣмъ, кто перекатывалъ его, т. е. городскимъ, въ особенности столичнымъ жителямъ, казалось, что онъ катится съ необычайной быстротой куда то по безконечной горѣ и долженъ дойти до огромныхъ размѣровъ. А въ сущности налипалъ снѣгъ только тамъ, по городамъ, гдѣ перекатывался комокъ, и когда наступило время, шаръ остановился, растаялъ и развалился отъ солнца. Но это стало замѣтно уже гораздо послѣ. Въ то время какъ запыхавшіеся, разгоряченные въ азартѣ, они, возбуждая себя крикомъ, катали этотъ шаръ, не только имъ самимъ, но и постороннимъ, самымъ спокойнымъ наблюдателямъ казалось иногда, что тутъ совершается что то важное. Если же кому и казалось, что все это есть вздоръ, то тѣ, которые такъ думали, должны были молчать, потому что опасно было противурѣчить.

Одурманенная своимъ крикомъ толпа дошла уже до состоянія возбужденія, при которомъ[1829] теряются права разсудка и которое въ первую, французскую революцію называлось терроромъ.

Были даны поводы къ возбужденію – рѣзня въ Болгаріи, сочувствіе къ геройству воюющихъ Славянъ, въ особенности Черно-горцевъ, и была дана программа чувствъ, которыя эти событія должны были возбуждать, – негодованіе, желаніе мести Туркамъ, сочувствіе и помощь воюющимъ, и внѣ этаго все остальное исключалось.[1830] Если въ то время кто говорилъ, что бываютъ Турки и добрые, его называли измѣнникомъ. Если кто говорилъ, что бываютъ Сербы трусы, его называли злодѣемъ и безчестнымъ. Если кто бы сказалъ, что почти также, какъ дѣйствовали Турки, дѣйствовали и другія правительства, его бы растерзали.

Говорить завѣдомо ложь и утаивать истину, если такъ нужно для общаго возбужденія, считалось политическимъ тактомъ. Повтореніе все однаго и тогоже, не давая никому высказывать не подходящее подъ общій тонъ мнѣніе, торжествовалось какъ новое пріобрѣтеніе обществомъ – общественное мнѣніе.

Опьяненіе доходило до такой степени, что самыя безсмысленныя, противурѣчивыя, невозможныя извѣстія принимались за истину, если они подходили подъ программу, и дѣйствія самыя безобразныя, дикія, если они были въ общемъ теченіи, считались прекрасными.[1831] Были три сряду телеграммы о томъ, что Турки разбиты на всѣхъ пунктахъ и бѣгутъ, и на завтра ожидают рѣшительного сраженія. Никто не спрашивалъ, съ кѣмъ ожидается и съ кѣмъ будетъ сраженіе, когда Турки бѣжали послѣ перваго дня.

Были описанія мѣстностей, которыхъ никогда не было. Были описанія такихъ подвиговъ, которые не могли быть[1832] и которыхъ было бы лучше чтобы не было.

Недоставало солдатъ и денегъ, и потому дамы ѣхали жить въ Бѣлградъ, и всѣмъ казалось это цѣлесообразно.

Война объявлялась не правительствомъ, a нѣсколькими людьми,[1833] и всѣмъ казалось это очень просто.

Въ войнѣ за христіанство слышалось только то, что надо отомстить Туркамъ.[1834] Барыни въ соболяхъ и шлейфахъ шли къ мужикамъ выпрашивать у нихъ деньги и набирали меньше, чѣмъ сколько стоилъ ихъ шлейфъ.

Спасали отъ бѣдствія и угнетенія Сербовъ, тѣхъ самыхъ угнетенныхъ, которые, по словамъ ихъ министровъ, отъ жира плохо дерутся. Этихъ то жирныхъ въ угнетеніи Сербовъ шли спасать худые и голые русскіе мужики. И для этихъ жирныхъ Сербовъ отбирали копейки подъ предлогомъ Божьяго дѣла у голодныхъ русскихъ людей.

Люди христіане, женщины христіанскія для цѣлей христіанскихъ объявляли войну, покупали порохъ, пули и посылали, подкупая ихъ, русскихъ людей убивать своихъ братьевъ – людей и быть ими убиваемы.

Ошалѣвшимъ людямъ, бѣснующимся въ маленькомъ кружкѣ, казалось, что вся Россія, весь народъ бѣснуется съ ними. Тогда какъ народъ лродолжалъ жить все той же спокойной жизнью, съ сознаніемъ того, что у него только затѣмъ и есть Царь, Правительство, чтобы оно рѣшало за него его государственныя дѣла, и что давно, еще когда онъ по преданіямъ призвалъ братьевъ съ Рюрикомъ, теперь униженіемъ, лишеніями всякаго рода имъ куплено дорогое право быть чистымъ отъ чьей бы то ни было крови и отъ суда надъ ближнимъ.[1835]

* № 192 (кор. № 122).

Славянскій вопросъ былъ одинъ изъ тѣхъ модныхъ вопросовъ, которые, смѣняясь одинъ другимъ, постоянно занимаютъ общество. Онъ имѣлъ общій признакъ всѣмъ такого рода вопросамъ. Онъ не касался личныхъ интересовъ тѣхъ, которые имъ занимались (кромѣ какъ тѣмъ, что онъ давалъ имъ занятіе). Онъ имѣлъ своей задачей благо большаго количества людей и, главное, по сущности своей былъ совершенно непонятенъ; онъ касался не только непонятной человѣку жизни отдѣльных людей, но еще болѣе непонятной жизни совокупности людей, народовъ и не только жизни народовъ въ прошедшемъ, но въ настоящемъ и будущемъ. И знающіе и незнающіе, и образованные и необразованные могли говорить о немъ что хотѣли, и ни одинъ не былъ правѣе другого.

Сергѣй Ивановичъ, полагавшій, также какъ и другіе, что онъ одинъ съ нѣкоторыми людьми своего круга видитъ настоящее громадное значеніе этаго вопроса, отдавшись разговорамъ объ этомъ дѣлѣ, съ удовольствіемъ слѣдилъ за разроставшимъ съ зимы и дошедшемъ къ лѣту до всеобщаго энтузіазма, какъ ему казалось, интересомъ къ этому дѣлу.

* № 193 (кор. № 122).

И чѣмъ болѣе Сергѣй Иванычъ занимался этимъ дѣломъ, которому онъ посвятилъ всего себя, тѣмъ очевиднѣе ему казалось, что этотъ комъ снѣга, катаемый имъ вмѣстѣ съ другими городскими жителями, самъ катится съ необычайной быстротой куда то по безконечному пространству. Одурманенный крикомъ толпы, среди которой онъ находился, и своей собственной дѣятельностью, Сергѣй Иванычъ не видѣлъ, что то самое общественное мнѣніе, которому онъ приписывалъ такую важность, было только мнѣніе сотенъ и что это частное мнѣніе, обладая печатью, все возбуждая и возбуждая себя взаимнымъ крикомъ, довело уже давно этотъ малый кругъ, на который оно дѣйствовало, до того состоянія одуренія, при которомъ теряются права разсудка и которое въ первую французскую революцію называлось терроромъ.

Сергѣй Иванычъ и самъ не замѣчалъ, какъ принимались за истину самыя безсмысленныя, невозможныя извѣстія только потому, что всѣ хотѣли, чтобъ это была правда. Сергѣю Иванычу казалось очень естественно, что въ армію, гдѣ нѣтъ одеждъ и пищи, гдѣ дорогъ каждый кусокъ хлѣба, ѣдутъ толпами дамы, что Генералъ Черняевъ производитъ князя въ короли и что отъ этаго восторжествуетъ славянское дѣло; что три дня сряду получаютъ телеграммы о томъ, что Турки разбиты на всѣхъ пунктахъ и бѣгутъ и на завтра ожидаютъ рѣшительнаго сраженія.

Ему казалось также естественно и не