– салопъ ли это или звѣрь, и что она сама не знаетъ, гдѣ она и кто она. И что ей странно отдаваться этому волшебному забытью, и что то тянетъ къ нему. Она поднялась, чтобы опомниться, и сняла теплый капотъ. На минуту она опомнилась и поняла, что вошедшій худой мужикъ былъ истопникъ и что это вѣтеръ и снѣгъ ворвались за нимъ въ дверь; но потомъ опять все смѣшалось, что то странно заскрипѣло и застучало, какъ будто раздирали кого то, потомъ красный свѣтъ ослѣпилъ глаза, и потомъ все закрылось стѣной, и ей казалось, что она провалилась, и вдругъ голосъ окутаннаго человѣка и занесеннаго снѣгомъ прокричалъ что то. Она опять поднялась и опомнилась. Она поняла, что подъѣхали къ станціи. Она попросила Аннушку подать опять снятый капотъ, надѣла его и направилась къ двери.

– Выходить изволите, – сказала Аннушка.

– Нѣтъ, я только подышать, мнѣ что то нехорошо.

И она отворила дверь. Метель и вѣтеръ рванулись ей на встрѣчу. Она вернулась назадъ, ужаснувшись. Но потомъ опять отворила дверь и рѣшительно вышла на крылечко, держась за перилы. Ей хотѣлось понять, что дѣлалось на дворѣ, для того чтобы разогнать это[732] забытье, которое томило ее.

Вѣтеръ былъ силенъ на крылечкѣ, но на платформѣ за вагонами должно было быть затишье. Она сошла и стала,[733] дыша снѣжнымъ морознымъ воздухомъ и оглядываясь въ полусвѣтѣ.

Страшная буря рвалась и свистѣла[734] между колесами вагоновъ по столбамъ на углѣ станціи. Все: и вагоны, и столбы, и люди – все было съ одной стороны занесено снѣгомъ. Но какіе то люди бѣгали, скрыпя на доскахъ платформы по снѣгу. Какая то согнутая тѣнь человѣка проскользнула подъ ея ногами, и послышались знакомые звуки молотка по желѣзу.

– Депешу дай! – послышался голосъ.

– Сюда пожалуйте, № 108, – кричалъ кто-то, и занесенный снѣгомъ пробѣжалъ обвязанный человѣкъ.

Хотя голова ея стала и свѣжѣе нѣсколько, чувство[735] жуткости и тоски[736] не покидало ее. Она вздохнула полной грудью и уже вынула руку изъ муфты, чтобы взяться за перила и входить, какъ вдругъ какая то[737] тѣнь подлѣ самой ее заслонила ей слабый свѣтъ, падающій отъ фонаря. Она оглянулась и въ туже минуту узнала Вронскаго. Онъ, приложивъ руку къ козырьку, наклонился передъ нею и спросилъ, не нужно ли ей чего нибудь. Не можетъ ли онъ служить. Появленіе его тутъ было слишкомъ неожиданно и вмѣстѣ съ тѣмъ было такъ ожиданно, что она довольно долго ничего не отвѣчала и, держась рукой за холодный столбикъ, молча смотрѣла на него, и, несмотря на тѣнь, въ которой онъ былъ, она видѣла, или ей казалось, что она видѣла, его лицо и глаза, выраженіе ихъ до малѣйшихъ подробностей. Это было опять то выраженіе испуганнаго восхищенія, которое такъ подѣйствовало на нее вчера.

– Какъ вы? Зачѣмъ вы? – сказала она и въ туже минуту вспомнила, что ей надо было только сказать: «нѣтъ, ничего, благодарю васъ». Она пустила руку и остановилась, обдумывая, чтобы сказать ему простое. Но онъ уже отвѣчалъ на ея вопросъ:

– Я ѣду для того, чтобы быть тамъ, гдѣ вы, – сказалъ его нѣжный голосъ, и она ясно видѣла теперь, хотя и въ темнотѣ, выраженіе его всей фигуры, склоненной головы, какъ бы ожидавшей удара, и лица, робкаго и раскаивающагося за то, что онъ смѣлъ говорить.

И въ это же время буря, какъ бы одолѣвъ препятствіе, засыпала снѣгъ съ крышъ вагоновъ, затрепала какимъ то желѣзньмъ оторваннымъ листомъ, и гдѣ то впереди плачевно и мрачно заревѣлъ густой свистокъ вагона.

– Не говорите этаго, – сказала она, – это дурно для васъ, для меня.

– О, если бы это что нибудь было для васъ.

– Но что же это! – почти вскрикнула она, тяжело переводя дыханіе, и,[738] взявшись за столбикъ, хотѣла уйти, но, какъ бы обдумавъ, опять остановилась.

– Какое право вы имѣете говорить мнѣ это?

– Мое право, – сказалъ онъ вдругъ,[739] какъ будто слова эти, давно готовыя, сами вырвались изъ его устъ, – то, что моя жизнь не моя, а ваша и навсегда.

Она, тяжело дыша, стояла подлѣ него.

– Но простите меня. Я не буду больше говорить этаго. Мнѣ нужно было сказать это вамъ, чтобы объяснить…

– Я ничего не хочу слышать.

И она быстро вошла в вагонъ. Но въ маленькихъ сѣняхъ она остановилась и закрыла лицо руками. Когда она вошла въ вагонъ и сѣла на свое мѣсто, то волшебное напряженное состояніе, которое ее мучало и сначала, продолжалось еще съ большею силою. Она не спала всю ночь. И всю ночь въ странномъ безпорядкѣ и въ самыхъ странныхъ сочетаніяхъ она видѣла и слышала дѣйствительные и воображаемые предметы и звуки. Блѣдное морщинистое лицо старушки в чепцѣ подъ колеблющимся свѣтомъ фонаря, Вронскій, просящій прощенія и предлагающій царство и отбирающій билеты, занесенный снѣгом съ одной стороны Аннушка, храпящая звуками молотка о желѣзо, и буря, уносящая все, и толчки красныхъ огней, скрипящихъ подъ давленіемъ колесъ, и красные огни глазъ Вронскаго, рѣжущіе глаза до тѣхъ поръ, пока ихъ не заноситъ снѣгомъ, и стыдъ, стыдъ не совершеннаго постыднаго дѣла.

Къ утру она задремала, сидя въ креслѣ, и когда проснулась, то уже было бѣло, свѣтло, и поѣздъ подходилъ къ Петербургу. И тотчасъ же мысли о домѣ, мужѣ, о сынѣ толпою пришли ей, и она съ удивленіемъ вспомнила вчерашній ужасъ и стыдъ. Да, было одно – это признаніе Вронскаго. Да, это было не во снѣ, но это была глупость, которой она легко положитъ конецъ. «Такъ чего же мнѣ стыдно?» опять спросила она себя и не находила отвѣта.

Въ Петербургѣ, только что остановился поѣздъ, она вышла. Первое лицо,[740] обратившее ея вниманіе, было лицо мужа. Онъ стоялъ, невольно обращая на себя вниманіе почтительностью служащихъ и полиціи, не подпускавшихъ къ нему народъ.[741]

– Какъ ты милъ, что самъ пріѣхалъ, – сказала она.

– Это меньшее, что я могъ сдѣлать за то, что ты дала мнѣ лишній день, – отвѣчалъ онъ, цѣлуя ея руку съ спокойной сладкой улыбкой.

– Сережа здоровъ?

– [742]Онъ, здоровъ, – сказалъ онъ и, взявъ ее подъ руку, повелъ къ каретѣ, также улыбаясь и перенося свои глаза выше толпы, чтобы никого не видѣть.

Въ дверяхъ Вронскій поклонился Аннѣ Аркадьевнѣ и спросилъ, какъ она провела ночь.

– Благодарю васъ, очень хорошо.

Она взглянула на мужа, чтобы узнать, знаетъ ли онъ Вронскаго. Алексѣй Александровичъ смотрѣлъ на Вронскаго, вспоминая, кто это.

Вронскій[743] между тѣмъ смотрѣлъ на Каренина,[744] какъ будто въ первый разъ увидѣлъ его:[745] изучалъ всѣ малѣйшія подробности его лица, сложенія, одежды даже.

«Да, онъ уменъ, – думалъ онъ,[746] глядя на его высокій лобъ съ горбинами надъ бровями, – и твердый, сильный человѣкъ, это видно по выдающемуся подбородку, съ характеромъ, несмотря на физическую слабость. Глаза его маленькіе не видятъ изъ подъ очковъ, когда не хотятъ, но онъ долженъ быть и тонкій наблюдательный человѣкъ, когда онъ хочетъ, онъ добрый даже, но онъ[747] не привлекательный человѣкъ, и она не можетъ любить и не любитъ его, я видѣлъ это по ея взгляду».

– Графъ Вронскій.

– А, очень радъ, – равнодушно сказалъ Алексѣй Александровичъ, подавая руку. – Туда ѣхала съ матерью, а назадъ съ сыномъ, – сказалъ онъ, ударяя, какъ имѣлъ привычку, безъ причины на одно слово и, какъ бы отпустивъ Вронскаго, пошелъ дальше, глядя выше людей, но Вронскій шелъ подлѣ и спрашивалъ у Анны, позволено ли ему будетъ пріѣхать къ ней.

– Очень рады будемъ, – сказалъ Алексѣй Александровичъ, все также улыбаясь, – по понедѣльникамъ, – и теперь уже, отпустивъ совсѣмъ Вронскаго, обратился къ женѣ.

– Мари вчера была у[748] Великой Княгини.

– А, – сказала Анна.

Она думала въ это время о томъ, что замѣтила особенный, какъ бы чахоточный румянецъ на щекахъ Вронскаго и складку между бровей. И ей жалко стало его. Но въ ту же минуту она подумала: «но что мнѣ», замѣтила и стала спрашивать о томъ, что ея belle soeur[749] дѣлала у Курковыхъ.

– Что, этотъ Вронскій тотъ, что за границей былъ? – спросилъ ее мужъ.

– Да, братъ нашего.

– Онъ, кажется, одинъ изъ такихъ, что слышали звонъ, – сказалъ съ своей той же улыбкой и ударяя любовно на словѣ звонъ, – но не знаютъ, гдѣ онъ. Но еще разъ меrсі, мой другъ, что подарила мнѣ день, тебѣ карету подастъ Кондратій, а я ѣду въ Министерство.

И онъ, пожавъ ей руку, отошелъ отъ нея.

* № 32 (рук. № 21).

<Онъ уѣзжалъ изъ Москвы неожиданно, не объяснивъ матери, для чего онъ уѣзжаетъ. Нѣжная мать огорчилась, когда узнала отъ сына, что онъ никогда и не думалъ жениться, и разсердилась на него (что съ ней рѣдко бывало) за то, что онъ не хотѣлъ объяснить ей, почему онъ уѣзжаетъ въ Петербургъ, не дождавшись[750] ремонта, который онъ собиралъ въ Москвѣ, и именно тогда, когда она поторопилась вернуться изъ Петербурга, чтобы быть съ нимъ. – Простите меня, maman, но я, право, не могу оставаться уже по одному тому, – сказалъ онъ съ улыбкой, —[751] что отъ меня ожидается то, чего я не могу сдѣлать, и мнѣ лучше уѣхать. – Но отчего же такъ вдругъ? Онъ не объяснилъ матери другой причины[752] и уѣхалъ. Неловкость объясненія товарищамъ и начальникамъ того, что онъ уѣзжаетъ, не дождавшись ремонта, тоже ни на минуту не заставила его задуматься.>

* № 33 (рук. № 22).

[753]Первое лицо, встрѣтившее ее дома, былъ сынъ. Онъ выскочилъ къ ней по лѣстницѣ, несмотря на крикъ Mariette, не пускавшей его, и повисъ ей на шеѣ.

– Мама! Мама! – кричалъ онъ. – Мама! Мама!

Анна не ожидала такой радости, и эта радость сообщилась ей. Она на рукахъ внесла его на лѣстницу и, только съ улыбкой кивнувъ головой Mariette, убѣжала съ нимъ въ свою комнату и стала цѣловать его.

«О, какихъ пустяковъ я боялась!» подумала она.

Когда Mariette вошла въ комнату, они уже нацѣловались, и Анна разсказывала сыну, какая въ Москвѣ есть дѣвочка Таня и какъ Таня эта умѣетъ читать и учитъ даже брата.

– А рисовать умѣетъ? – спрашивалъ Сережа.

Mariette жаловалась, но упрекать нельзя было. Анна пошла въ свою комнату, и Сережа пошелъ за ней.

Еще Анна не успѣла напиться кофе, какъ ей доложили о пріѣздѣ Лидіи Ивановны [1 неразобр.]. Пыхтя вошла съ мягкими глазами кубышка.

– Я не могла дождаться.

Анна любила ее, но въ это свиданіе она какъ будто въ первый разъ увидала ее со всѣми ея недостатками. Ей показалось что то ненатуральное и излишнее въ тонѣ Графини Лидіи Ивановны.

– Ну, что мой другъ, снесли оливковую вѣтвь? – спросила она.

–