любитъ дурно сдѣлать – «хозяину хорошо, и намъ хорошо» и что онъ хозяевами доволенъ, и попросилъ отъ имени рабочихъ прибавки харча, такъ [какъ] работа пошла тяжелѣе и дни большіе. Хотя конецъ этотъ и былъ не совсѣмъ пріятенъ Левину, такъ [какъ] надо было отказать, но онъ все-таки, слѣзши съ лошади и пробовавъ самъ разсѣивать и убѣдившись, что онъ это не можетъ дѣлать такъ хорошо, какъ Василій, и запыхавшись, онъ отъѣхалъ отъ него и поѣхалъ посмотрѣть поле подъ пшеницу за Туркинымъ верхомъ. Лошадь кое гдѣ взяла выше ступицы по паханному полю, кое гдѣ былъ ледокъ, кое гдѣ на буграхъ просыхало, и Левинъ порадовался на пахоту и рѣшилъ, что можно сѣять съ понедѣльника. Проѣзжая назадъ черезъ Кочакъ, ручей, чуть не увязла лошадь, но тутъ же поднялъ утокъ и куликовъ и подумалъ, что нынче должна быть тяга. Проѣзжая черезъ лѣсъ, лѣсникъ подтвердилъ, что вальдшнепы есть. И Левинъ поѣхалъ рысью домой, чтобы успѣть пообѣдать и приготовить ружье къ вечеру.

Подъѣзжая домой въ самомъ счастливомъ и веселомъ расположеніи духа со стороны гумна, Левинъ услыхалъ колкольчикъ со стороны главнаго подъѣзда къ дому.

«Да, это съ желѣзной дороги, – подумалъ онъ, – самое время Московскаго поѣзда. Кто бы это? Вѣрно, братъ. Вотъ бы хорошо было».

Онъ тронулъ лошадь и, выѣхавъ за акацію, увидалъ подъѣзжающую ямскую тройку съ желѣзнодорожной станціи и господина съ бакенбардами.

«Братъ, онъ», подумалъ Левинъ и радостно поднялъ руки кверху, но тутъ же увидалъ, что это не братъ, а кто то, кого онъ не узналъ.

«Чортъ его дери, – проговорилъ онъ, – какой нибудь дуракъ изъ Москвы», подумалъ онъ, вспоминая, что онъ многимъ своимъ такъ называемымъ пріятелямъ въ Москвѣ хвастался своими мѣстами на вальдшнеповъ и звалъ на тягу.

– Аа! – сказалъ онъ, узнавъ Облонскаго, и не безъ удовольствія. Изъ всѣхъ Московскихъ дураковъ этотъ былъ все-таки пріятнѣе всѣхъ – одно, что онъ напоминалъ это дѣло съ Кити, но и это къ лучшему. «Узнаю вѣрно, вышла ли или когда выходитъ замужъ».

И въ этотъ прекрасный весенній день Левинъ почувствовалъ, что воспоминанье о ней совсѣмъ даже не больно ему.

– Что, не ждалъ? – сказалъ Степанъ Аркадьичъ съ комкомъ грязи на щекѣ, половинѣ носа и на глазѣ и брови, сіяя весельемъ и здоровьемъ и блестя глазками. – Пріѣхалъ тебя видѣть, разъ, – сказалъ онъ, обнимая и цѣлуя его, – на тягѣ постоять и лѣсъ въ Ергушовѣ продать.

– И прекрасно! Какова весна? Пойдемъ въ домъ. Ты тетушку знаешь?

– Знаю, какъ же.

Элегантныя вещи – ремни, чемоданъ, мѣшокъ, ружье – были внесены въ комнату для пріѣзжихъ; и вымытый, слегка спрыснутый духами, расчесанный, онъ сіяя вышелъ въ гостиную, побесѣдовалъ съ тетушкой и взялся за закуску. Несмотря на старанія тетушки и повара, обѣдъ былъ совсѣмъ не такой, какой привыкъ кушать Степанъ Аркадьичъ; вина никакого другаго не было, кромѣ домашняго травнику и бѣлаго крымскаго, но онъ и травникъ нашелъ необыкновеннымъ и выпилъ 3 рюмки, и обѣдъ – супъ съ клецками и курицу подъ соусомъ – нашелъ необыкновенными, и вино бѣлое, онъ сказалъ, что, право, очень, очень недурно, и выпилъ цѣлую бутылку.

За обѣдомъ шелъ общій оживленный разговоръ. Левинъ замѣтилъ и то, что Степанъ Аркадьичъ какъ бы умышленно избѣгалъ разговора о Щербацкихъ, и то, какъ онъ умѣлъ быть простъ, добродушенъ и милъ, безъ всякаго старанія.

Чопорная старушка тетушка, сама того не замѣчая, была втянута въ пріятный для себя разговоръ о старыхъ родныхъ и знакомыхъ, и кто кому племянникъ, и жены родня, и какъ и кто на комъ женатъ.

– Ну, теперь не пора ли? – сказалъ онъ за кофеемъ.

И они пошли одѣваться на тягу.

Степанъ Аркадьичъ досталъ свои сапоги, и Кузьма, уже чуявшій большую наводку, не отходилъ отъ Степана Аркадьича и надѣвалъ ему и чулки и сапоги, что Степанъ Аркадьичъ охотно предоставлялъ ему дѣлать.

– Ты прикажи, Костя, если пріѣдетъ Рябининъ купецъ, я ему велѣлъ нынче пріѣхать, принять и подождать.

– А ты развѣ Рябинину продаешь?

– А что?

– Плутъ страшный, окончательный и положительный.

Степанъ Аркадьичъ засмѣялся.

– Да, онъ удивительно смѣшно говоритъ.

Старая сука, сетеръ Ласка, какъ съумашедшая, вилась около хозяина, когда оба охотника съ ружьями вышли на крыльцо.

– Я велѣлъ заложить, хотя недалеко, а то пѣшкомъ пройдемъ.

– Нѣтъ, лучше поѣдемъ.

Степанъ Аркадьичъ обвернулъ себѣ сапоги тигровымъ пледомъ, и они поѣхали.

– Ну, что, какъ ты поживаешь? началъ Степанъ Аркадьичъ, какъ бы сбираясь на большой и важный разговоръ. Но Левину не хотѣлось говорить теперь, до охоты. И онъ отвлекъ разговоръ, переведя его на Облонскаго.

– Меня спрашивать нечего. Твои дѣла какъ, т. е. сердечныя?

– О! mon cher![875] – Глаза Степана Аркадьича засвѣтились, сжавшись. – Ты вѣдь не признаешь любви послѣ брака – это все дурно, по твоему. А я не признаю жизни безъ любви, но, mon cher, бываютъ тяжелыя минуты. Бываютъ женщины, которыя мучаютъ тебя. Да ты не повѣришь, я въ какомъ положеніи теперь…

И Степанъ Аркадьичъ, которому подъ вліяніемъ выпитаго вина хотѣлось поговорить о своей любви, разсказалъ Левину цѣлый романъ, въ которомъ онъ игралъ роль de l’amant de coeur[876] женщины, находящейся на содержаніи. Левинъ слушалъ, удивлялся и не зналъ, что говорить; но Степану Аркадьичу и не нужно было, чтобы онъ говорилъ, онъ только самъ хотѣлъ высказать свою исторію.

* № 41 (рук. № 31).

– Какова весна, Василій! А? – сказалъ онъ.

– Что говорить, Божья благодать, – отвѣчалъ Василій. – Богъ даетъ, и людямъ стараться надо. Я, Константинъ Дмитричъ, кажется, какъ отцу родному стараюсь. Я и самъ не люблю дурно сдѣлать и другимъ не велю. Я хозяевами доволенъ. Одно – рабочіе обижаются. Работа пошла тяжелѣе и дни большіе, а харчи все зимніе. Я говорю – власть хозяина. Нанялся – продался.

Недовольство рабочихъ на харчи была старая, уже давно знакомая тема для Левина. Было время, когда онъ заводилъ особенную кухню, самъ ходилъ въ нее, пробовалъ ѣду, давалъ по фунту мяса, молоко и завелъ скатерти и требовалъ чистоту, и тогда почти всѣ рабочіе разбѣжались, а жалобамъ на кухарку, на прикащика не было конца. Потомъ Левинъ[877] разсердился, поручилъ все прикащику. Онъ сталъ давать имъ сала въ щи, какъ онъ выражался, когда есть кинуть сальца, когда нѣтъ – молочка снятого, и всѣ совершенно были довольны. Теперь же послѣднее время Левинъ завелъ артель и выдавалъ харчи по условію.

* № 42 (рук. № 27).

Левинъ видѣлъ, что Степанъ Аркадьичъ принадлежитъ къ этому весьма распространенному типу горожанъ вообще и въ особенности Петербургскихъ, которые, побывавъ въ три года раза два въ деревнѣ и поговоривъ раза два съ купцомъ, прикащикомъ и мужикомъ, запомнятъ два-три слова деревенскихъ и кстати и полагаютъ, что имъ весь деревенскій бытъ ясенъ и что ихъ уже никто не обманетъ, и, благодаря этой увѣренности, продолжаютъ служить пищей для весьма распространеннаго еще типа купцовъ въ родѣ Рябинина, которые не торгуютъ, а только выжидаютъ дураковъ господъ и ловятъ ихъ. А такъ [какъ] дураки въ сословіи Облонскаго не переводятся, то класъ все больше и больше распространяется и богатѣетъ.

– Вѣдь это не обидной лѣсъ, – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, желая этимъ словомъ «обидной» совсѣмъ убѣдить Левина въ несправедливости его сомнѣній, – а дровяной больше. И станетъ не больше 30 саженъ на десятину, а онъ мнѣ далъ по 200 рублей.

Левинъ улыбнулся.

– Вѣдь я не стану тебя учить, какъ заключенье или что ты тамъ такое пишешь въ своемъ присутствіи, а если мнѣ нужно, то спрошу у тебя, а ты такъ увѣренъ, что ты понимаешь всю эту грамоту о лѣсѣ. Она трудная. Счелъ ли ты деревья?

– Ахъ, вотъ еще вздоръ, – даже съ нѣкоторой раздражительностью сказалъ Облонский.

– Ну, а я 20 разъ въ лѣто проѣду черезъ вашъ лѣсъ, и осенью съ гончими бываю, и знаю, и свой лѣсъ считалъ. И ни одинъ купецъ не купитъ не считая, если ему не отдаютъ даромъ, какъ ты. Твой лѣсъ стоитъ 500 рублей за десятину чистыми деньгами, а онъ тебѣ далъ 200 въ разсрочку. Значитъ, ты ему подарилъ тысячъ 30.

– Ну, купи ты! Вотъ вы всегда такъ.

– Я не торгую лѣсами. Ну, да вотъ и онъ, – сказалъ Левинъ, увидавъ стоявшую подлѣ дома телѣжку съ прикащикомъ купца, державшимъ лошадь.

И лошадь, и телѣжка, и въ особенности красное, полнокровное лицо прикащика сіяли поучительнымъ самодовольствомъ и говорили всѣмъ: «Вотъ какъ дѣлаютъ, вотъ какъ нынче дѣлаютъ. Посмотрите, все у насъ просто и прочно и прилично».

Въ передней еще ихъ встрѣтилъ длиннополый купецъ, сіявшій улыбкой и, очевидно, въ жизни своей никогда ни въ чѣмъ не ошибавшійся. Какъ ни безобразно было его[878] сюртукъ съ пуговицами ниже задницы, его сапоги въ калошахъ, его[879] жилетъ съ мѣдными пуговицами, цѣпочка, его лицо хищное, сухое, ястребиное въ соединеніи съ подлой улыбкой, какъ ни безобразенъ былъ его[880] безсмысленный говоръ, пересыпанный словами: положительно, окончательно и т. п., и его движенія, все это было такъ твердо, рѣшено, so settled, [881] что нельзя было, долго поговоривъ съ нимъ, не пожелать быть похожимъ на него.

* № 43 (рук. № 27).

Левинъ былъ не въ духѣ. 1-е онъ стрѣлялъ плохо, 2-е – этотъ купецъ. Онъ терпѣть не могъ этихъ людей, живущихъ только глупостью Степанъ Аркадьичей. Дѣло было кончено, но ему, умному хозяину, выросшему и жившему въ деревнѣ, безобразіе этого дѣла было противно. Онъ зналъ, что лѣсъ былъ весь подѣлочный, стоилъ 500 minimum за десятину, что другіе купцы или были въ стачкѣ или подкупленные люди. Степану Аркадьичу – какое ему было дѣло; но онъ былъ дворянинъ по крови и видѣть не могъ совершающееся это со всѣхъ сторонъ обѣднѣніе дворянства – и не роскошью. Это ничего, это дворянское дѣло. И не жалко прожившагося на роскоши барина; прожить только онъ и умѣетъ умно – это дворянское дѣло. Не жалко было имѣній, которыя продавались по безхозяйству и покупались мужиками. Это было справедливо. Дворянинъ ничего не дѣлаетъ, а мужикъ работаетъ и вытѣсняетъ празднаго человѣка, но ему было невыносимо досадно, какъ проживались эти петербургскіе господа только тѣмъ, что они были глупы, и такихъ имѣній много около него. То полячокъ за 1/4 цѣны взялъ все на аренду, то этакій Рябининъ купилъ рубль за 25 копѣекъ. И на мѣсто добродушныхъ дураковъ вступаютъ въ[882] кругъ земства мелкіе плуты эксплуататоры. И надо же было, чтобы у него въ домѣ дѣлали эту дурацкую продажу. Это злило его. 3-е, что и было главное, онъ узналъ, что Кити не замужемъ и что она больна, какъ онъ догадался, несмотря