оттого отсикнулся.

Но когда узнали, что Анна пріѣхала въ Петербургъ и ее стали видать въ свѣтѣ, то это чувство смѣшнаго и гадкаго и жалкаго относительно Алексѣя Александровича удесятерилось во всѣхъ и въ немъ самомъ. Онъ узналъ о пріѣздѣ ея, увидавъ ее самою.

– Ахъ, какъ вы злы, – говорила NN, судорожно сдерживавшая губы, шутнику, описывавшему встрѣчу Алексѣя Александровича съ женой. – Онъ великъ своимъ смиреніемъ.

– Да я не спорю. Смиреніе доходитъ даже то того, что Удашевъ поручилъ ему жену въ Лѣтнемъ Саду, какъ самому близкому знакомому.

И NN весело расхохоталась.

– Можно ли такъ видѣть все смѣшное. Онъ чудесный человѣкъ, – говорила она, но смѣялась и не возражала больше.

Въ серединѣ зимы послѣ праздниковъ Алексѣй Александровичъ особенно дурно спалъ ночь и, напившись кофею, зашелъ къ сыну передъ отъѣздомъ въ Министерство. Было рожденье Саши. Онъ зашелъ потому еще, что вчера сестра совѣтовалась съ Алексѣемъ Александровичемъ, можно ли напоминать о матери и дать Сашѣ подарки, которые Анна прислала сыну къ рожденью.[1357] Онъ засталъ Сашу еще въ постелѣ. Онъ только проснулся и былъ еще въ постелькѣ.

Богданъ Васильичъ, Нѣмецъ, былъ уже одѣтъ и разставлялъ на столѣ подарки.

– Ну-ну, Заша, время, время, ужъ и папа пришелъ, – говорилъ онъ, свѣжій, выбритый, чистый, какъ бываютъ нѣмцы.

Саша жъ поднялся въ одной рубашонкѣ въ спутанной кроваткѣ и, еле глядя заспанными глазами сквозь огромныя материнскія рѣсницы, держась за спинку кровати, гнулся къ отцу, ничего не говоря, но сонно улыбаясь.

Какъ только Алексѣй Александровичъ подошелъ ближе, Саша перехватился пухлыми рученками отъ спинки кровати за его плечи и сталъ прижиматься къ его щекѣ и тереться своимъ нѣжнымъ личикомъ о его щеку, обдавая Алексѣя Александровича тѣмъ милымъ соннымъ запахомъ и теплотой, которые бываютъ только у дѣтей.

– Папа, – сказалъ онъ, – мнѣ не хочется спать. Нынче мое рожденье. Я радъ. Я встану сейчасъ, – и онъ засыпалъ, говоря это. – Я видѣлъ во снѣ мама. Она подарила мнѣ будто бы большу-ую.

«Вотъ и скрывай отъ него», подумалъ Алексѣй Александровичъ.[1358] Но сказать, что она прислала подарки, вызвало бы вопросы, на которые нельзя отвѣчать, и Алексѣй Александровичъ поцѣловалъ сына, сказалъ, что подарки ждутъ его, тетя подаритъ.

– Ахъ, тетя! – Такъ вставать. А ты когда пріѣдешь?

Все было хорошо у сына, чисто, акуратно, обдуманно, но не было той живой атмосферы, которая была при матери, и Алексѣй Александровичъ чувствовалъ это и зналъ, что сынъ чувствуетъ тоже, и ушелъ поскорѣе отъ него.

– Ну что нашъ ангелъ, – сказала сестра встрѣчая его въ столовой. Сестра была нарядна, но все было не то.

«Опять министерство, опять тоже, но безъ прелести, безъ сознанія пользы дѣла, – думалъ Алексѣй Александровичъ, подъѣзжая къ большому дому у моста на каналѣ. – Странно, – думалъ онъ, – прежде тѣже условія дѣятельности казались мнѣ сдѣланными мною, а теперь я себя чувствую закованнымъ въ нихъ». Но несмотря на эти мысли о тщетѣ своихъ трудовъ по министерству, Алексѣй Александровичъ находилъ лучшее утѣшеніе своей жизни тамъ, въ этомъ министерствѣ. Какъ только онъ вступалъ въ него, онъ забывалъ свое горе и любилъ находить прелесть въ работѣ и во всемъ окружающемъ. Онъ чувствовалъ себя на островѣ, на кораблѣ, спасеннымъ отъ жизни, онъ чувствовалъ себя бѣлкой въ привычномъ колесѣ.

Швейцаръ знакомый, 17-лѣтній съ той же отчетливостью отворилъ дверь и мигнулъ другому. Тотъ также ловко снялъ пальто и встряхнулъ на вѣшалкѣ; таже лѣстница, тѣже безъ надобности, только въ знакъ уваженія, сторонящіяся чиновники. Тотъ же кабинетъ и шкапъ съ мундиромъ и тѣже письма и бумаги на столѣ, покрытомъ сукномъ. Секретарь пришелъ докладывать. Доложилъ, что П. И. не будутъ, а остальные члены собрались. Алексѣй Александровичъ, надѣвъ мундиръ, вошелъ въ присутствіе; движенье креселъ, рукопожатія, частный разговоръ, молчаніе и офиціальное выраженье лица, и началось присутствіе. Докладъ, тѣже длинноты, ненужныя и неизбѣжныя, и таже работа, запоминаніе нужнаго и составленiе мнѣнія. Тѣже совѣщанія. Возраженія желчныя, по характеру, возраженія изъ приличія и рѣшеніе предвидѣнное. Тоже приятное ощущение, окончаніе трехъ, 4-хъ нумеровъ, которые не могутъ возвратиться, и сознаніе непрерывности безконечности дѣла, какъ текущей рѣки. И, главное, то сознаніе важности совершаемаго дѣла, которое, несмотря на сомнѣнія, теперь находившія на Алексѣя Александровича внѣ присутствія, сознанія великой важности совершаемаго дѣла, которое по привычкѣ обхватывало Алексѣя Александровича, какъ только онъ вступалъ въ Министерство; куренье другихъ членовъ (Алексѣй Александровичъ не курилъ) во время отдыховъ; разговоры въ тѣхъ особенныхъ границахъ, которыя установились для присутствія, о наградахъ, внутреннихъ политическихъ новостяхъ, о канцелярскихъ чиновникахъ и дальнѣйшее отступленіе; шутки старыя о горячности В., кропотливости С., осторожности Д. и т. д.; опять дѣла, потомъ просители и послѣ 4 часовъ усталость, апетитъ и сознаніе совершеннаго труда – это все испыталъ Алексѣй Александровичъ, и это было лучшее его время жизни, кромѣ вечернихъ засѣданій комиссій, которыхъ онъ былъ членомъ и которыя также возбуждающе дѣйствовали на него.

Въ этотъ день была прекрасная погода, и Алексѣй Александровичъ хотѣлъ зайти въ игрушечную лавку самъ купить что нибудь Сашѣ. Онъ вьшелъ изъ кареты и пошелъ пѣшкомъ по Невскому. Это было дообѣденное бойкое время Невскаго. Онъ себѣ сказалъ, что онъ зайдетъ купить игрушки, но въ глубинѣ души у него была другая причина, по которой онъ сошелъ на тротуаръ Невскаго и шелъ, разглядывая групы. Съ тѣхъ поръ какъ онъ зналъ, что Удашевъ съ женой своей и его здѣсь, его, какъ бабочку къ огню, тянуло къ ней. Ему хотѣлось, нужно было видѣть ее. Онъ зналъ, что встрѣча будетъ мучительна для нея и для него; но его тянуло. Молодой человѣкъ, аристократъ, говорунъ и горячій умственникъ, поступившій недавно на службу къ нему, встрѣтилъ его и шелъ съ нимъ, много говоря, видимо щеголяя своимъ усердіемъ и простотой. Все это давно знакомо было Алексѣю Александровичу. Онъ шелъ, слушая однимъ ухомъ, и осматривался. Издали навстрѣчу шла женщина элегантная въ лиловомъ вуалѣ подъ руку съ низкимъ чернымъ мущиной. Филип[пъ][1359] А[лександровичъ] шелъ [1 неразобр.]. Коляска щегольская ѣхала подлѣ. И походка, и движенье, и видъ мущины заставили Алексѣя Александровича угадать ее. Гораздо прежде чѣмъ онъ увидалъ его и ее, онъ почувствовалъ свою жену. Онъ почувствовалъ ее по тѣмъ лучамъ, которые она распространяла, и эти лучи издалека достали его, какъ свѣтъ достаетъ бабочку, и тревога, томность и боль тупая наполнили его сердце. Ноги его шли, уши слушали, м.[?] ч.[?], глаза смотрѣли, но жизнь его остановилась. Она шла, сіяя глазами изъ подъ рѣсницъ и улыбкой. Она потолстѣла, она блестящѣе была, чѣмъ прежде. Но вотъ она узнала его. Удашевъ узналъ Ф[илиппа] А[лександровича], взглянулъ на него, и произошло волненье во всѣхъ лицахъ, сомнѣнье, кланяться или нѣтъ, попытка поднять руку и отнятіе рукъ, неловкость мучительная съ обѣихъ сторонъ, и оба прошли мимо другъ друга.

Безпокойство бабочки стало еще больше. Въ этотъ вечеръ Алексѣй Александровичъ поѣхалъ на вечеръ къ Голицынымъ. Онъ сказалъ себѣ: «вѣрно, я тамъ не встрѣчу ее», но въ сущности онъ только того и хотѣлъ. На вечерѣ говорили о немъ, когда онъ вошелъ.

– Taisez-vous, mauvaise langue,[1360] – Алексѣй Александровичъ!

Когда онъ ушелъ, тоже онъ чувствовалъ, что онъ прошелъ сквозъ строй насмѣшекъ!

– Ее принять н[ельзя?].[1361] Я не приняла.

Дома Алексѣй Александровичъ нашелъ сестру раздраженною. Анна пріѣзжала, хотѣла видѣть сына. Она не пустила ее. Во время обѣда принесли письмо. «Милостивый государь, Алексѣй Александровичъ. Если вы найдете возможнымъ мнѣ видѣть сына, то устройте такъ, чтобы свидѣться. Я сочту это новымъ благодѣяніемъ».

Алексѣй Александровичъ опять въ нерѣшительности, что дѣлать. Онъ рѣшилъ отказать. Матрена Филимоновна была у барыни.

– Какъ хорошо. Спрашивали, гдѣ гуляютъ. Объ васъ тоже спрашивали.

Связанъ чувствомъ.

Глава[1362]….

Молодые, если можно ихъ назвать такъ, Анна и Удашевъ, ужъ второй мѣсяцъ жили въ Петербургѣ и, не признаваясь въ томъ другъ другу, находились въ тяжеломъ положеніи. Можно сидѣть часы спокойно въ каретѣ или вагонѣ не передвигая ногъ, если знаешь, что ничто не помѣшаетъ мнѣ протянуть ноги, куда я хочу. Но мысль о томъ, что я не могу протянуть ноги, вызоветъ не вымышленныя, но настоящія судороги въ ногахъ. Такъ и можно жить спокойно безъ свѣта, безъ знакомыхъ, если знать, что свѣтъ всегда открытъ для меня, но если знать, что закрытъ свѣтъ, вызоветъ судороги тоски, одиночество. Еще хуже то, что испытывали Удашевъ и Анна, – сомнѣніе въ томъ, закрытъ или незакрытъ свѣтъ и насколько. Для обоихъ – людей, находившихся всегда въ томъ положеніи, что и въ голову имъ никогда не приходилъ вопросъ о томъ, хочетъ или нехочетъ тотъ или другой быть знакомымъ, это положеніе сомнѣнія было мучительно. Мучительно тѣмъ, что оно было унизительнымъ. Пріѣхавъ въ Петербургъ и устроившись на большую ногу на Литейной, товарищи, пріятели, братъ Удашева сейчасъ же побывали у него и представились его женѣ. Но уже въ мужскомъ обществѣ оба супруга почувствовали тотчасъ оттѣнокъ различныхъ отношеній женатыхъ и неженатыхъ. Женатые не говорили о своихъ женахъ и рѣже ѣздили. Старшій братъ Удашева, женатый, не говорилъ о женѣ. Удашевъ объяснялъ это тѣмъ, что это дѣлалось подъ вліяніемъ матери, съ которой онъ разорвалъ сношенія вслѣдствіи женитьбы. Обычные выбравшіеся посѣтители были тотъ же Марковъ, другой такой же великосвѣтскій [1 не разобр.], и другъ Грабе. Дѣло, повидимому, пустое, только забавное – приготовленіе туалета, шляпы, росписаніе адресовъ, дѣло первое визитовъ для Удашева было такимъ дѣломъ, о которомъ мужъ съ женой боялись говорить, и Анна краснѣла отъ волненія, когда говорила. Когда наступилъ день, Удашевъ мелькомъ спросилъ списокъ, и Анна показала. Ея другъ Голицына Бѣлосѣльская. Его belle soeur.[1363] Онъ невольно покачалъ головой, и сейчасъ же Анна поняла и высказала свою мысль.

– Я поѣду, а ужъ ея дѣло будетъ….

Онъ не далъ договорить.

– Ну да, разумѣется. – И заговорилъ, хваля вкусъ ея новаго туалета.

Случилось то, что они ждали оба, хотя не признавались. Голицына не приняла и отдала не визитъ, а прислала карточку, но на слѣдующій раутъ приглашенія не было. Сестра приняла – желчная, морфиномъ заряженная, и наговорила непріятностей и не отдала. Она хотѣла излить свою злобу. Сестра Грабе отдала визитъ, но она была чудачка и видно, что она совершила геройскій поступокъ. Остальные не приняли и не отдали. Положеніе стало ясно. Ногъ нельзя было вытянуть, и начались судороги. Кромѣ того, Алексѣй Александровичъ встрѣчался, казалось, вездѣ, какъ больной палецъ. Матрена Филимоновна приходила разсказывать о сынѣ, и безпокойство Анны все усиливалось. Хуже всего было то, что Удашевъ ѣздилъ изъ дома не въ свѣтъ, хотя онъ два раза былъ на балѣ, но въ клубъ, къ старымъ знакомымъ, и Анна