это акуратно. Однако, знаешь, вѣдь это нельзя. Тебѣ надо скорѣе говѣть.

– Да когда же? Три дня осталось.

– Ничего, я тебѣ устрою.

И дѣйствительно, Степанъ Аркадьичъ устроилъ это, направивши Левина къ знакомому священнику, тому самому, который долженъ былъ вѣнчать ихъ, и Левинъ въ два дня отговѣлъ.

Присутствіе при всякихъ церковныхъ обрядахъ всегда было мучительно для Левина по тому уваженію, которое онъ имѣлъ ко всѣмъ религіознымъ убѣжденіямъ, и по совершенной невозможности для него понимать ихъ и потому по необходимости лгать и притворяться. Вслѣдствіи этаго онъ избѣгалъ присутствія при всякихъ церковныхъ обрядахъ,[1378] что ему, при его холостой и свободной жизни, было совершенно возможно. И потому теперь, въ томъ размягченномъ, особенно чувствительномъ ко всему состояніи духа, въ которомъ онъ находился, эта необходимость притворяться была ему страшно тяжела.

Но это было необходимо, и потому, чтобы во время своей славы и торжества не опозорить, не унизить себя обманомъ и притворствомъ, ему оставалось одно средство[1379] – дѣлать искренно то, что онъ дѣлалъ.[1380] Для этаго былъ одинъ путь – освѣжить свои юношескія воспоминанія того страстнаго религіознаго чувства, которое онъ пережилъ отъ 16 до 17 лѣтъ. Онъ попытался сдѣлать это. Но именно по той силѣ вѣры и умиленія, которыя онъ испытывалъ тогда, онъ почувствовалъ, что чувство это слишкомъ высоко, чтобы было не позорно, не осквернительно подражать ему. Другой путь было исполненіе – онъ зналъ это – іезуитскаго наставленія: производить внѣшнія знаки вѣры и молитвы,[1381] для того чтобы вызвать настоящую вѣру и молитву. Онъ дѣлалъ это, но чувствовалъ, что оставался также холоденъ и равнодушенъ. Одно, что поддерживало его, – было то сознаніе необходимости и важности этаго акта, которое онъ видѣлъ и въ Кити, и въ родныхъ его невѣсты, и въ дьяконѣ, дьячкахъ, и священникѣ.

Онъ отстоялъ обѣдню, всенощную,[1382] правила.[1383] Онъ слушалъ слова молитвъ, стараясь понимать ихъ и придавать имъ такой смыслъ, чтобы они не были противны его взглядамъ, крестился, кланялся и достигъ[1384] того, что ни разу не позволилъ ceбѣ осудить того, что онъ слушалъ, но и не могъ убѣдить себя, что то, что онъ дѣлалъ, было нужно.

Онъ еще не зналъ, что онъ будетъ говорить на духу. Онъ надѣялся, что сумѣетъ и на духу удержаться на этой серединѣ холоднаго, равнодушнаго уваженія къ совершаемому акту, при которомъ ему нужно будетъ прямо лгать и обманывать.

Состояніе тупаго упорства все усиливалось и усиливалось въ немъ. Въ то утро, когда ему надо было исповѣдоваться и причащаться, онъ пришелъ въ церковь, уже твердо увѣренный въ томъ, что мысль его заперта и запечатана и ему не надо будетъ бороться съ ней. Онъ не зналъ, что онъ скажетъ на исповѣди, и не хотѣлъ себя спрашивать. Дилемма о томъ, что если сказать про свое невѣріе, то его не допустятъ къ причастію и нельзя вѣнчаться, если же не сказать, то это будетъ ложь и оскверненіе религіи, которую онъ уважалъ, – эта дилемма уже не мучала его. Онъ не задавалъ себѣ этихъ вопросовъ и надѣялся, что онъ обойдетъ обѣ опасности. Прочтя своимъ быстрымъ басомъ правила, съ гофрированными расчесанными волосами Дьяконъ съ рѣзко выдѣлявшимися двумя половинками спины.[1385] Дьяконъ, получивъ деньги, размахивая руками, прошелъ въ алтарь и поманилъ оттуда Левина къ Священнику.

Басъ дьякона, быстро произносившій «помилосъ, помилосъ» вмѣсто «Господи, помилуй», еще звучалъ въ ушахъ Левина, еще онъ не оправился отъ непріятнаго впечатлѣнія руки дьякона въ бархатномъ обшлагѣ, подхватившаго рублевую бумажку, когда ему надо идти. Онъ шелъ морщась и сжимаясь отъ внутренняго стыда и страха, но какъ только онъ встрѣтился съ усталыми старческими глазами Священника, взглянувшими на него и тотчасъ же опустившимися, страхъ его и стѣсненіе тотчасъ же прошли, и онъ понялъ, что ему не нужно и нельзя лгать.

Священникъ былъ старичокъ въ камилавкѣ съ рѣдкой полусѣдой бородкой, изъ подъ которой точно свѣтился красивый, нѣжно сложенный, точно для поцѣлуя, кроткій ротъ. Глаза были усталые, безжизненные. Онъ взглянулъ и опустилъ глаза. Но по этому взгляду Левинъ прочелъ такую твердость убѣжденія въ значительности предстоящаго акта, не смотря на его привычность, такую внутреннюю торжественность, не смотря на внѣшнюю простоту, что Левинъ почувствовалъ, что лгать нельзя и[1386] ему не нужно. Онъ почувствовалъ, что не можетъ сказать по совѣсти, что онъ убѣжденъ, что все это неправда и что все, что онъ можетъ и долженъ сказать, – это то, что онъ сомнѣвается. Священникъ указалъ ему привычнымъ и простымъ жестомъ на крестъ и евангеліе, накрылъ его[1387] эпатрахилью и прочелъ молитву.

– Понимаете ли вы всю важность таинства, къ которому вы приступаете? – сказалъ онъ, не глядя на него.

– Я сомнѣвался и сомнѣваюсь во всемъ.

– Мы должны молиться, чтобы Господь подкрѣпилъ нашу вѣру; дьяволъ не дремлетъ и ищетъ, кого поглотити.

Эта фраза, столь часто употребляемая комически въ общежитіи, не показалась смѣшной Левину.

– Мы должны бодрствовать. Противъ дьявола есть два оружія – вѣра и молитва. Имѣете что нибудь особенное сказать, какой грѣхъ? – привычнымъ медленнымъ шопотомъ проговорилъ священникъ, желая, видимо, идти впередъ въ дѣлѣ исповѣди.

– Мой грѣхъ главный есть сомнѣніе. Я во всѣмъ сомнѣваюсь и большей частью нахожусь въ сомнѣніи.

– Въ чемъ же преимущественно? – нахмурившись сказалъ священникъ.

– Я сомнѣваюсь въ божественности Христа, даже въ существованіи Бога.

Священникъ поглядѣлъ ему въ лицо и оглянулъ его всего, какъ бы заинтересованный, не удивленный.

– Кто же украсилъ свѣтомъ сводъ небесный, кто облекъ землю въ красоту ея?[1388]

– Я не знаю.

– А потому вы не можете судить. Богъ самъ открылъ намъ тайну творенія. И ложныя ученія не могутъ объяснить ее.

– Я знаю, что это такъ, я не понимаю ничего, – искренно сказалъ Левинъ, – но все таки сомнѣваюсь.

– Молитесь Богу и просите его. Никто не можетъ про себя сказать, чтобы онъ вѣрилъ. А святые отцы просили у Бога вѣры. Дьяволъ имѣетъ большую силу, и мы не должны поддаваться.[1389] Вы, какъ я слышу, собираетесь вступить въ бракъ.

Этотъ вопросъ изъ частной жизни на мгновеніе нарушилъ то чувство уваженія, которое испытывалъ Левинъ; но тотчасъ же онъ увидалъ, что вопросъ не былъ праздный.

– Вы собираетесь вступить въ бракъ, и Богъ можетъ наградить васъ потомствомъ. Что же вы будете внушать дѣтямъ вашимъ? Какое воспитаніе вы можете дать вашимъ малюткамъ, если вы не побѣдите въ себѣ искушеніе дьявола, влекущаго васъ къ невѣрію? Чему вы научите его? Какъ вы будете воздѣлывать душу любимаго и врученнаго вамъ Богомъ чада? Вѣдь вы душу его любить будете. Какъ же вы поможете ему? Что вы отвѣтите ему, когда невинный малютка спроситъ у васъ: «папаша, кто сотворилъ[1390] все, что прельщаетъ меня? Что ждетъ меня въ загробной жизни? Что я долженъ любить и чего беречься въ этой земной юдоли? Что же вы скажете ему, когда вы ничего не знаете? Что же, вы только, какъ животное, будете воспитывать его тѣло, а душу предоставите Дьяволу? Вы вступаете въ пору жизни, когда надо избрать путь и держаться его. Молитесь Богу, чтобы онъ по своей благости помогъ вамъ и помиловалъ.

Старчески усталые глаза смотрѣли прямо въ лицо Левина и свѣтились въ глубинѣ[1391] тихимъ, ласковымъ свѣтомъ, свѣжiй ротъ былъ сложенъ въ кроткую, нѣжную, хотя и торжественную, улыбку. Левину не нужно было лгать. Онъ просилъ Бога дать ему возможность вѣры.

Священникъ благословилъ и отпустилъ его.

Вернувшись въ этотъ день къ невѣстѣ послѣ причастія, Левинъ былъ особенно веселъ. Онъ приписывалъ это возбужденное веселье чувству прекращеннаго неловкаго, фальшиваго положенія. Онъ даже признался Степану Аркадьичу, что ему весело, прыгать хочется, какъ собакѣ, которую учили прыгать черезъ обручъ и которая, понявъ наконецъ и совершивъ то, что отъ нея требуется, взвизгиваетъ и, махая хвостомъ, прыгаетъ отъ восторга на столы и окна.

Онъ разсказалъ невѣстѣ свое чувство. Она поняла его съ двухъ словъ, но не оцѣнила его, какъ ему хотѣлось. Она не видѣла въ этомъ ничего такого, что бы заслуживало вниманія. Она впередъ знала и была твердо увѣрена, что это не могло быть иначе.

Но слова старичка Священника запали ему въ душу, и еще болѣе запалъ ходъ мысли, вслѣдствіи котораго онъ могъ искренно совершить обрядъ. «Полное вѣрованіе нужно, а пока я не знаю другаго, полнаго, я искренно беру и заставляю себя брать то, которое мнѣ извѣстно и въ которомъ я живу и родился».

* № 109 (рук. № 73).

[Слѣдующая по порядку глава.

Въ 7 часовъ вечера толпа народа, въ особенности женщины, окружала освѣщенную для сватьбы церковь.

Невѣста съ посаженной матерью и почти всѣ родные пріѣхали. Ихъ было много. Больше 20 каретъ уже были разставлены жандармами вдоль по улицѣ. Жениха еще не было. Невѣста въ подвѣнечномъ платьи съ заплакаными глазами и улыбающимся съ счастливой рѣшительностью готовымъ лицомъ стояла въ своемъ длинномъ вуалѣ и своемъ вѣнкѣ въ притворѣ направо, окруженная нарядными родными и знакомыми. Около нея шелъ говоръ, прерываемый всякій разъ звукомъ отворенной двери. Невѣста и всѣ оглядывались, ожидая видѣть входящаго жениха. Но дверь уже отворялась болѣе чѣмъ 10-й разъ, и всякій][1392] разъ это былъ или запоздавшій гость, присоединявшiйся къ кружку невѣсты, удивляясь что жениха нѣтъ, или зрительница, присоединявшаяся къ чужой толпѣ налѣво, разглядывавшей невѣсту, ея одежду, ея выраженіе лица, дѣлавшей догадки: которая – мать, который – отецъ, сестра, и о томъ, почему нѣтъ жениха. Ожидавшіе прошли уже черезъ всѣ фазы ожиданія.

Сначала они и не думали о томъ, что женихъ немного опоздалъ, предполагая, что онъ сію минуту пріѣдетъ и его опозданіе будетъ незамѣтно; потомъ всѣ старались дѣлать видъ, что они не думаютъ о немъ и заняты своимъ разговоромъ; но подъ конецъ уже нельзя было притворяться: невѣста не слушала того, что ей говорили, и робко и безпокойно смотрѣла на дверь. Старый князь начиналъ сердиться. Священникъ нетерпѣливо[1393] сморкался въ алтарѣ. Басъ пѣвчихъ[1394] безпокойно покашливалъ. Священникъ безпрестанно высылалъ то дьячка, то дьякона,[1395] и самъ, въ подрясникѣ и шитомъ кушакѣ, выходилъ къ дверямъ посмотрѣть, пріѣхалъ ли женихъ. Никто уже ни о чемъ не могъ говорить и думать, всѣ только ждали, и всѣмъ было непріятно и неловко.

Левинъ въ это время, въ черныхъ панталонахъ, но безъ жилета и фрака, ходилъ, какъ запертый въ клѣткѣ звѣрь, взадъ и впередъ по своему номеру, безпрестанно выглядывая въ дверь въ коридоръ и всякій разъ съ отчаяніемъ взмахивалъ руками.

– Былъ ли когда нибудь человѣкъ въ такомъ ужасномъ дурацкомъ положеніи? – говорилъ онъ Степану Аркадьичу, который сидѣлъ, куря папиросу, и улыбался.

– Да, глупо.

– Нѣтъ, какъ же не понять, – съ сдержаннымъ бѣшенствомъ говорилъ Левинъ. – И эти дурацкіе жилеты! Невозможно! – говорилъ онъ, глядя