которыхъ онъ былъ членомъ. Но государственная дѣятельность была для него необходимостью. Онъ съ увлеченіемъ отдавался этой службѣ въ совѣтахъ и комиссіяхъ не признаваясь себѣ въ томъ, что онъ зналъ хорошо, что изъ этаго ничего не выйдетъ. Ему казалось, напротивъ, что онъ теперь яснѣе чѣмъ когда нибудь видитъ недостатки правительственныхъ распоряженій и средствъ къ ихъ исправленію. Онъ и не думалъ того, что такъ ясно видѣлъ теперь недостатки только отъ того, что онъ самъ былъ устраненъ отъ дѣятельности и что въ этомъ порицаніи онъ сходился со всѣми до и послѣ него за флагомъ честолюбія оставленными чиновниками. Онъ дорожилъ своими мыслями теперь тѣмъ болѣе, что они нетолько никѣмъ не были раздѣляемы, но впередъ уже осуждены только потому, что они шли отъ него. Несмотря на волненія послѣднихъ мѣсяцевъ или, можетъ быть, вслѣдствіе этаго, онъ очень скоро послѣ возвращенія своего изъ Москвы началъ писать первый свой проэктъ, долженствовавшiй исправить вопіющіе недостатки, первый проэктъ изъ длиннаго ряда проэктовъ, которые ему суждено было написать по всѣмъ отраслямъ администраціи и которые никто не читалъ и которые скоро получили названіе Каренинскихъ проэктовъ. Несмотря на происшедшій въ немъ въ семейномъ дѣлѣ душевный переворотъ, въ служебныхъ дѣлахъ, въ преніяхъ въ комиссіяхъ и совѣтахъ, въ офиціозныхъ обществахъ и въ особенности въ своихъ проэктахъ, гдѣ Алексѣй Александровичъ давалъ уже полную волю своимъ чувствамъ, онъ руководствовался совершенно противоположными правилами, чѣмъ въ семейномъ вопросѣ. Насколько онъ былъ смирененъ, прощалъ и любилъ въ семьѣ, настолько онъ былъ гордъ и самоувѣренъ, предписывая новыя начала, осуждая все прежнее, настолько онъ никому ничего не прощалъ, ловилъ каждую ошибку и обмолвку, и настолько онъ ненавидѣлъ всѣ тѣ новыя силы, которыя, оставляя его за флагомъ, входили въ эту заколдованную для него область, въ которую онъ не могъ проникнуть.
* № 142 (рук. № 90).
Еще была графиня Лидія Ивановна, но это былъ преимущественно политическій[1504] другъ и высшій безтолковый другъ. Онъ могъ себѣ представить, что она съ порывистымъ восторгомъ будетъ осуждать политическихъ непріятелей, будетъ восторгаться поступкомъ Алексѣя Александровича, будетъ ужасаться передъ испорченностью людскою вообще и Анны въ особенности, будетъ говорить высшія христіанскія общія мѣста, но выслушать, понять все душевное положеніе Алексѣя Александровича – онъ зналъ, что она не можетъ.
Между прочимъ, случилось такъ, что въ эту самую тяжелую минуту одинокаго отчаянія пріѣхала графиня Лидія Ивановна и оказалась самой действительной утѣшительницей для Алексѣя Александровича.
– Я прервала запретъ (j’ai forcé la consigne), – сказала она, входя быстрыми шагами и тяжело дыша отъ волненія и быстраго движенія. – Я все слышала! Это ужасно! Скажешь, что мы живемъ за 20 вѣковъ въ идолопоклонническомъ мірѣ до Христа, – сказала она приготовленную и нравившуюся ей фразу, съ свойственной ей самодовольной улыбкой.
Алексѣй Александровичъ привсталъ и хмурясь сталъ трещать пальцами. Его предположенія не обманули его. Услыхавъ этотъ знакомый ему тонъ, эту разчувственность своими собственными чувствами и умиленіе передъ собой, которыя исключали всякую возможность сердечнаго сочувствія къ другому, Алексѣю Александровичу стало еще тяжелѣе, и онъ думалъ только о томъ, какъ бы избавиться отъ нея. Онъ, по привычкѣ учтивости, подвинулъ ей стулъ.[1505]
– Не угодно ли, графиня. Впрочемъ, я боленъ,[1506] графиня, очень боленъ, – сказалъ онъ, чтобы его не задержали.
Графиня Лидія Ивановна посмотрѣла на него молча; брови ея вдругъ поднялись внутренними складками, составляя треугольникъ, лицо ея такъ измѣнилось, что Алексѣй Александровичъ не узналъ бы ее.
– Алексѣй Александровичъ, – сказала она съ слезами въ глазахъ и въ голосѣ, – бываютъ минуты, когда человѣку нуженъ другъ, нужна помощь. Возьмите меня. Могу я помочь? – сказала она, протягивая ему руку.
Минуту тому назадъ Алексѣй Александровичъ только одного желалъ – избавиться отъ нея; теперь онъ схватилъ ея[1507] руку и, цѣлуя ее, желалъ только однаго – чтобы она не покинула его, потому что онъ понялъ, что она жалѣетъ и любитъ его.
– Я разбитъ, я убитъ, графиня, я не человѣкъ болѣе, – говорилъ Алексѣй Александровичъ, глядя въ ея сочувственные, наполненные слезами глаза. – Положеніе мое тѣмъ ужасно, что я не нахожу нигдѣ, въ самомъ себѣ не нахожу точки опоры.
– Въ себѣ мы не можемъ найти точки опоры. Опора и сила наша это – Онъ, если онъ въ сердцѣ нашемъ. Я знаю, Онъ въ сердцѣ вашемъ. Поищите Его, и вы найдете. Простите меня, что я учу васъ, – перебила его графиня Лидія Ивановна.
И не смотря на то, что въ этихъ словахъ было то умиленіе передъ своими высокими чувствами и было то, казавшееся Алексѣю Александровичу ложнымъ, новое восторженное христіанское настроеніе, которое распространилось въ послѣднее время въ Петербургѣ, Алексѣй Александровичъ все таки чувствовалъ, что сердце Лидіи Ивановны полно простой жалости къ нему, и потому онъ продолжалъ высказывать то, что было болѣе всего больно ему.
– Я потому не нахожу опоры, что тотъ самый поступокъ, который я считалъ хорошимъ, – прощеніе и смиреніе, – что это самое обратилось противъ меня.
Лидія Ивановна въ лицѣ своемъ выразила недоумѣніе о томъ, что онъ считалъ усиленіемъ своего несчастія, – неужели потерю своей жены, развратной и гадкой женщины?
– Не потеря того, чего нѣтъ теперь, – отвѣчалъ Алексѣй Александровичъ. – Я не жалѣю. Но я не могу не раскаиваться теперь въ томъ, что я сдѣлалъ и считалъ высокимъ. Я чувствую себя пристыженнымъ и раскаивающимся за то зло, которое мнѣ сдѣлали.
– Это то, что называютъ Respect humain,[1508] – сказала она. Это искупленіе. Не вы совершили тотъ высокій поступокъ прощенія, которымъ я восхищаюсь и всѣ, но Онъ,[1509] который обитаетъ ваше сердце. И если вы раскаиваетесь, то вы отрекаетесь отъ Него и Его помощи.
* № 143 (рук. № 92).
Следующая по порядку глава.
Съ этаго дня началась для Алексѣя Александровича новая жизнь. Графиня Лидія Ивановна исполнила свое обѣщаніе. Она действительно[1510] взяла на себя всѣ заботы по устройству и веденію дома Алексѣя Александровича. Но она не преувеличивала, говоря, что она не сильна въ практическихъ дѣлахъ. Всѣ ея распоряженія надо было измѣнять, такъ какъ они были неудобоисполнимы, и все это измѣнялось Корнеемъ, камердинеромъ Алексѣя Александровича, который незамѣтно для всѣхъ велъ весь домъ Каренина и спокойно и осторожно во время одѣванія барина докладывалъ ему то, что было нужно. Но помощь Лидіи Ивановны всетаки была въ высшей степени дѣйствительна: она дала нравственную опору Алексѣю Александровичу въ сознаніи ея любви и уваженія къ нему и въ особенности въ томъ, что, какъ она счастлива была думать, она почти обратила его въ Христіанство, т. е. изъ равнодушно и лѣниво вѣрующаго обратила его въ горячаго и твердаго сторонника того новаго объясненія христіанскаго ученія, которое распространилось послѣднее время и сущность котораго состояла въ томъ, что такъ какъ Христосъ пострадалъ для спасенія рода человѣческаго, что вѣра въ него даетъ это спасенiе, то сущность ученія лежитъ не въ стремленіи къ подражанію Христу, [1511] какъ это понимали большинство русскихъ христіанъ, а въ самой вѣрѣ, въ живости вѣры. Такъ что [1512] спасеніе не пріобрѣтается, какъ въ обыкновенномъ и народномъ воззрѣніи на христіанство, дѣлами любви и самоотверженія, a спасеніе дается вѣрой, и изъ вѣры сами собой вытекаютъ дѣла. Алексѣй Александровичъ не разъ прежде въ различныхъ редакціяхъ слышалъ это ученіе, и оно всегда одинаково мало интересовало его, потому что оно ему было не нужно, но теперь, самъ не замѣтивъ какъ и когда, онъ вполнѣ усвоилъ себѣ его. Незамѣтно какъ и когда, онъ усвоилъ себѣ, также какъ и другіе, раздѣлявшіе это ученіе, твердую увѣренность въ томъ, что онъ обладаетъ полнѣйшей и несомненнѣйшей вѣрой въ Христа и поэтому самому находится въ счастливомъ и высокомъ состояніи спасенія. Алексѣю Александровичу легко было убѣдиться въ этомъ.
Алексѣй Александровичъ, также какъ и Лидія Ивановна и другіе люди, раздѣлявшіе ихъ воззрѣнія, былъ лишенъ совершенно глубины воображенія, душевной способности, состоящей въ томъ, что образы, вызываемые воображеніемъ, становятся такъ дѣйствительны, что съ ними уже нельзя обращаться какъ хочешь, что вызванное воображеніемъ представленіе уже не допускаетъ другихъ представленій, противурѣчащихъ или невозможныхъ при первомъ представленіи. Люди же, лишенные этой способности, могутъ представлять себѣ все что угодно и могутъ вѣрить во все то, что они себѣ представляютъ. Новые христіане, въ томъ числѣ теперь Алексѣй Александровичъ, не только не находили затрудненія въ объясненiи словъ писанія о сотвореніи Ангеловъ, о возсѣданіи Бога сына одесную отца, они любили именно указывать на то, что представленія эти не стѣсняютъ ихъ. Для[1513] человѣка, обладающаго глубиною воображенія, представленіе Божества невозможно. Еще болѣе невозможно представленіе Божества, находящагося въ своемъ сердцѣ, и потому[1514] таковой, вѣрующій въ Божество и Христа, имѣетъ въ жизни дѣйствительной подтвержденія своей вѣры въ дѣлахъ, основанныхъ на вѣрѣ. Люди же безъ глубины воображенія не видятъ ничего невозможнаго въ своихъ представленіяхъ и легко убѣждаются, что они обладаютъ полнѣйшей вѣрой, и представленіе, что Христосъ находится въ ихъ душѣ, для нихъ естественно и легко.
Ошибка этаго ученія, состоящаго въ томъ, что спасеніе дается вѣрой, a вѣра опредѣляется только сознаніемъ своей вѣры, въ которомъ судья самъ вѣрующій, была бы очевидна Алексѣю Александровичу, если бы онъ далъ себѣ трудъ подумать объ этомъ прежде, но тогда всѣ эти разговоры казались ему излишними, теперь же ему такъ необходимо было въ своемъ униженіи имѣть ту, хотя бы и выдуманную, высоту, съ которой бы онъ могъ презирать презирающихъ его людей, что онъ и не замѣтилъ, какъ усвоилъ себѣ это ученіе со всѣми его выводами.
Правда, что поверхностность этаго религіознаго представленія о своей вѣрѣ[1515] смутно чувствовалась Алексѣю Александровичу,[1516] и онъ зналъ, что когда онъ, вовсе не думая о томъ, что его прощеніе есть дѣйствіе высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, онъ испыталъ больше счастія, чѣмъ когда онъ, какъ теперь, всякую минуту думалъ, что[1517] въ его душѣ живетъ Христосъ и что, подписывая бумаги, онъ исполнялъ Его волю; но для него было необходимо такъ думать. Безъ этаго убѣжденія онъ не могъ бы жить, а теперь онъ жилъ и имѣлъ интересы жизни.
«Соединенъ ли ты съ женой – не ищи развода, остался ли безъ жены – не ищи жены», говоритъ апостолъ Павелъ въ главѣ, которую часто перечитывалъ Алексѣй Александровичъ, теперь во всемъ руководившiйся Писаніемъ. «Таковые, т. е. женатые, будутъ имѣть скорбь по плоти, a мнѣ васъ жаль», говоритъ Апостолъ; и эта жалость, столь справедливая, такъ тронула Алексѣя Александровича, что онъ безъ волненія никогда не могъ читать этихъ словъ. «Женатый заботится о мірскомъ, какъ угодить женѣ. Не женатый заботится о Господнемъ, какъ угодить Господу». Это послѣднее особенно чувствовалъ на себѣ
