его.
– О чемъ же ты плачешь, мама? – сказалъ онъ, совершенно проснувшись. – О чемъ ты плачешь?
И онъ самъ готовъ былъ заплакать.
– Нѣтъ, я не буду, – сказала она. – Я плачу отъ радости, что увидала тебя. Ну, тебѣ одѣваться надо, – сказала она, садясь подлѣ его кровати на стулъ, на которомъ было приготовлено платье мальчика, но не выпуская его руки. – Какъ ты одѣваешься безъ меня? Какъ ты умываешься безъ меня?
– Я не моюсь холодной водой. Папа не велѣлъ. А Василія Лукича ты не видала? Онъ придетъ. А ты сѣла на мое платье! – И Сережа вдругъ расхохотался. – Мама! Душечка, голубушка! – закричалъ онъ, бросаясь опять къ ней и обнимая ее, какъ будто онъ теперь только ясно понялъ, что случилось.
Анна смотрѣла на него, не опуская глазъ.
– Ты теперь не уѣдешь отъ насъ, – сказалъ Сережа.
Но только что онъ сказалъ это, онъ покраснѣлъ, понявъ, что этаго нельзя было говорить.
– Нѣтъ, я уѣду, Сережа, – отвѣчала Анна, не глядя ему въ глаза. – Я не могу съ вами жить. Это несчастіе, и я не могу тебѣ растолковать. Когда ты выростешь большой, ты…
Она хотѣла сказать «пожалѣешь, не осудишь меня», но остановилась, не окончивъ начатую фразу. Но ей не нужно было кончать. Сережа понялъ вполнѣ, что она хотѣла сказать, и отвѣтилъ ей такъ, какъ она хотѣла этаго. Онъ схватилъ ея руку, которая ласкала его волосы, и, всхлипывая, сталъ прижимать ее ладонью къ своему рту и цѣловать ее. Пока они говорили, въ домѣ происходило волненіе. Василій Лукичъ, не понимавшій сначала, кто была эта дама, услыхавъ изъ разговора, что это была та самая мать, которая бросила мужа, про которую онъ только слышалъ, такъ какъ поступилъ въ домъ уже послѣ нея, былъ въ сомнѣніи, войти ли ему или нѣтъ, или сообщить Алексѣю Александровичу. Сообразивъ все дѣло, онъ рѣшилъ, что его обязанность состоитъ въ томъ, чтобы поднять Сережу въ опредѣленный часъ, и потому ему, не обращая вниманія на мать или кто бы это ни былъ, нужно исполнять свою обязанность. Поэтому онъ одѣлся, перемѣнивъ только галстукъ, надѣвъ синій, болѣе шедшій къ нему и употребляемый для прельщенія дамъ. Съ дамой этой, какъ съ дамой легкаго поведенія, могъ возникнуть романъ, и потому Василій Лукичъ, устроивъ галстукъ и причесавшись особенно авантажно, рѣшился войти, подошелъ къ двери и отворилъ ее. Но ласки матери и сына, звуки ихъ голосовъ и то, что они говорили, совершенно измѣнили настроеніе духа Василія Лукича. Онъ вздохнулъ, покачалъ головой и затворилъ дверь. «Подожду еще 10 минутъ», сказалъ онъ себѣ. Между прислугой дома въ это же время происходило сильное волненіе. Всѣ они узнали, что пріѣхала барыня, что Капитонычъ пустилъ ее и она теперь въ дѣтской, а баринъ всегда въ 8 часовъ самъ заходитъ въ дѣтскую. Корней – камердинеръ, но въ сущности главный человѣкъ въ домѣ и въ разладѣ барина съ барыней всегда бывшій на сторонѣ барина, напустился на Капитоныча, какъ онъ смѣлъ принимать Анну Аркадьевну. Швейцаръ отмалчивался; но когда Корней сказалъ ему, что за это согнать слѣдуетъ, Капитонычъ подскочилъ къ нему и, махая руками, съ пѣной у беззубаго рта сталъ кричать на него.
– Да вотъ ты бы раньше вставалъ да двери отворялъ. Да ту самую барыню, у которой 10 лѣтъ служилъ, кромѣ милости ничего не видалъ, вытолкалъ бы въ за шею, какъ шлюху, твою жену. Ты бы про себя помнилъ, какъ барина обирать, да енотовыя шубы таскать.
– Гдѣ барыня? – перебила его вбѣжавшая старуха няня. – Мнѣ Варвара сказала.
– Хоть бы вы, нянюшка, сказали, что нельзя, – сказалъ ей Корней. – Съ этимъ дуракомъ, развѣ его увѣришь? Алексѣй Александровичъ сейчасъ выйдутъ, пойдутъ въ дѣтскую. Вѣдь кто политику понимаютъ, какъ же встрѣтиться.
– Ахъ, горе! Я пойду.
Когда няня вошла въ дѣтскую, Сережа разсказывалъ матери подробности своего образа жизни. Она слышала его, впивала въ себя всѣ жесты, интонаціи его и почти не понимала того, что онъ говорилъ. Безпокойство, сознаніе неловкости своего положенія начинало мучать ее. Она слышала шаги Василія Лукича, подходившаго къ двери и кашлявшаго, и слышала шаги подходившей няни. Она оглянулась и Сережа за ней.
– Няня, мама! – закричалъ Сережа, сіяя радостью.
– Барыня, голубушка, – заговорила няня, подходя къ Аннѣ и цѣлуя ея плечи и руки. – Вотъ Богъ привелъ радость имяниннику! Ничего то вы не перемѣнились.
– А я не знала, что вы въ домѣ.
– Я не живу, я съ дочерью живу, я поздравить пришла. Анна Аркадьевна, голубушка…
Няня вдругъ заплакала и опять стала цѣловать ея руки. Сережа сіялъ глазами и улыбкой и, выскочивъ изъ постели, топоталъ жирными голыми ножками, подпрыгивая по ковру подлѣ нихъ.
Тѣ сомнѣнія, которыя находили на него о томъ, не сдѣлала ли мать чего нибудь дурнаго, теперь были уничтожены въ его глазахъ той нѣжностью и уваженьемъ, которыя няня оказывала матери.
Но какъ разъ тутъ няня что то шопотомъ стала говорить матери, и мать вздохнула и сказала.
– Хорошо, хорошо.
И такое грустное и странное выраженіе сдѣлалось при этомъ на лицѣ матери. Она подошла къ нему.
– Ну, прощай, милый мой Кутикъ – (такъ звала она его ребенкомъ), – милый, милый. Такъ ты никогда не забудешь меня?
Сережа понялъ, что она прощается. Онъ хотѣлъ спросить, зачѣмъ? Но по ея лицу понялъ, что этаго нельзя спрашивать.
* № 150 (рук. № 90).
Яшвинъ опрокинулъ еще рюмку коньяку въ шипящую воду, выпилъ и всталъ, застегиваясь.
– Я обѣщался уѣхать съ Анной Аркадьевной, – сказалъ онъ, чуть улыбаясь подъ усами и показывая этой улыбкой, что онъ считаетъ неосновательными опасенія Вронскаго. – Ты пріѣдешь?
– Не думаю, – отвѣчалъ Вронской. – Такъ завтра поѣдемъ вмѣстѣ жеребца посмотрѣть. Ты заѣдешь?
– Ладно. А то пріѣзжай.
– Нѣтъ, мнѣ дѣло есть.
– Ну такъ до завтра.
И Яшвинъ вышелъ. «Съ женою забота, съ не женой еще хуже, – подумалъ онъ. – А славная баба».
Вронской, оставшись одинъ, взялъ свою начатую давно ужъ толстую книгу объ искусствѣ, но, только прочтя первую фразу, убѣдился, что читать и понимать этой дребедени (какъ онъ самъ себѣ опредѣлилъ сужденія автора о упадкѣ греческаго искусства) не можетъ, и швырнулъ книгу на столъ. «Да, нынче что – четвергъ, абонементъ? Да, Егоръ съ женой тамъ, и мать, вѣроятно. Что бишь нынче? Аида. Это значитъ весь Петербургъ тамъ».
* № 151 (рук. № 90).
Онъ вошелъ по покатому ковру въ то время, какъ пѣвица, блестя обнаженными плечами, атласомъ и бриліянтами, нагибалась, улыбаясь, съ помощью тенора, державшаго ее за руку, собирала неловко перелетавшіе черезъ рампу букеты, и какой то господинъ съ рядомъ въ серединѣ блестѣвшихъ помадой волосъ и длинными руками тянулся черезъ рампу съ какой то вещью. Воины и поселяне стояли съ голыми руками и обтянутыми ногами и, оборачиваясь въ 3/4 на публику, перешептывались. Капельмейстеръ на своемъ возвышеніи помогалъ передавать и оправлялъ свой бѣлый галстукъ. Музыканты отирали платками потъ, въ ложахъ, въ партерѣ блестѣвшія нарядами дамы и рѣдкіе мундиры и сюртуки, въ райкѣ поддевки и пиджаки – всѣ шевелились, хлопали и кричали. Люстры и газовые рожки въ бронзовыхъ подобіяхъ свѣчей ярко горѣли. Вронскій вошелъ въ середину партера и, остановившись, сталъ оглядываться. Все, что онъ видѣлъ, было такъ знакомо ему, что онъ не видѣлъ уже общаго, но въ этомъ общемъ внѣшнемъ благоприличіи и порядкѣ и блескѣ, въ этой тысячной толпѣ онъ видѣлъ и чувствовалъ только отношенія десятковъ близко знакомыхъ ему лицъ его круга, и онъ чувствовалъ отношенія этихъ лицъ между собой. Нынче, менѣе чѣмъ когда нибудь, онъ обратилъ вниманіе на пѣвицу, на сцену, на этотъ шумъ, который, онъ зналъ, ничего другаго не выражалъ, какъ радость о томъ, что есть предлогъ удовлетворить своей потребности пошумѣть, ни на всѣ тѣ обычныя лица, несмотря на то что они перемѣняются, всегда составляющія одинъ и тотже составъ театра.
Оглядывая партеръ, онъ видѣлъ тѣхъ же знакомыхъ ему стариковъ и молодыхъ въ первомъ ряду, однихъ сидящихъ тамъ, какъ Серпуховской, и другихъ ему подобныхъ, потому что имъ въ голову не могло придти сидѣть не въ 1-мъ ряду, другихъ, залѣзающихъ не въ свой 1-й рядъ только для того, чтобы быть тамъ, гдѣ Серпуховской. Тѣже были разбросанные по разнымъ рядамъ и въ сталяхъ знакомые настоящіе люди между толпою Богъ знаетъ кого, съ бородами или совсѣмъ безъ перчатокъ или въ Богъ знаетъ какихъ перчаткахъ, людей, на которыхъ всегда бывало досадно Вронскому за то, что они тоже позволяли себѣ какъ то по своему любить оперу и пѣвицу и тоже разсуждать объ этомъ. Въ сталяхъ были извѣстныя дамы изъ магазиновъ, вѣроятно, и разныя несчастныя, которыя тоже воображали, что они дамы. Наверху, какъ и всегда, отъ райка до бельэтажа толпилось тоже знакомое стадо, и наконецъ въ бельэтажѣ и бенуарѣ, тоже какъ и всегда, была обычная публика. Были эти дамы полусвѣта, кое гдѣ были дамы банкировъ, купцовъ, были эти обычные, Богъ знаетъ кто, пріѣхавшiе изъ деревень и задающіе праздникъ налитымъ кровью имянинницамъ или невѣстамъ барышнямъ съ красными руками, съ какими то офицерами въ задахъ ложи, которые старались, очевидно, что то представлять изъ себя, что то доказать. И наконецъ во всей этой толпѣ было ложъ 12, 15, въ которыхъ были настоящіе и въ которыхъ сидѣли люди и женщины всѣ одинаково равнодушные ко всему остальному и занятые собою, своими интересами дня. И это были оазисы, въ которыхъ была жизнь, на которые Вронскій обратилъ вниманіе и съ которыми онъ тотчасъ же вошелъ въ сношенія, не выходя еще изъ партера. Актъ кончился, когда онъ вошелъ, и потому онъ, не заходя въ ложу брата, прошелъ до перваго ряда и остановился у рампы съ Серпуховскимъ, который, упираясь ногами въ рампу, издалека увидавъ его, звалъ его къ себѣ улыбкой.
Вронскому стоило только оглядѣть эти оазисы ложи, направленія взглядовъ, выраженіе лицъ, стоило замѣтить вниманіе, которое обращали на него, стоило только обмѣняться двумя словами при встрѣчѣ и замѣтить молчаніе, установившееся между двумя говорившими до его прихода, чтобы понять, какой нынче былъ общій интересъ всего этаго его круга, и что интересъ этотъ былъ, съ одной стороны, новый объявившійся женихъ извѣстной дѣвушки, который почти пьяный сидѣлъ въ ея ложѣ. Вронскій зналъ, что этотъ скандальный бракъ съ человѣкомъ, изуродованнымъ несчастной болѣзнью и пьянымъ, на который согласились родители, потому что отецъ жениха былъ въ большой силѣ, теперь, когда въ первый разъ женихъ явился въ публикѣ съ невѣстой, очень занималъ высшій кругъ; но
