малейшего женского кокетства. Задор — мальчишки (при предельно — женственной, девической, девчонческой внешности), лукавство — lutin[168]. Вся — что немцы называют — «Einfall»[169].
(Сонечка, я для тебя три словаря граблю! Жаль, английского не знаю — там бы я много для тебя нашла. А — в испанском!..)
Ряд видений: Наташа Ростова на цветочной кадке: «Поцелуйте куклу!»… Наташа Ростова, охватив колена, как индус, как пес, поющая на луну, пением уносимая с подоконника… Огаревская Консуэла, прощающаяся с герценовской Наташей у дилижанса… Козета с куклой и Фантина с Козетой… Все девические видения Диккенса… Джульетта… Мирэй… Миньона, наконец, нет, даже он: Mignon, — тот мальчик арфист, потом ставший Миньоной, которого с какой‑то своей Wanderung[170] привел домой к матери юноша, ставший — Гете.
(Знаю, что опять ничего не даю (и много — беру), однажды даже вычеркнула это место из рукописи, но они меня так теснят, обступают, так хотят через Сонечку еще раз — быть…)
Но главное имя — утаиваю. И прозвучит оно только в стихах — или нигде.
И вот, потому что ни одной моей взрослой героиней быть не могла — «такая маленькая» — мне пришлось писать маленьких. Маленьких девочек. Розанэтта в «Фортуне», девчонка в «Приключении», Франческа в «Конце Казановы» — и все это Сонечка, она, живая, — не вся, конечно, и попроще, конечно, ибо, по слову Гейне, поэт неблагоприятен для театра и театр неблагоприятен для поэта, — но всегда живая, если не вся — она, то всегда — она, никогда: не — она.
А один свой стих я все‑таки у нее — украла: у нее, их не писавшей, в жизни не написавшей ни строки, — .я, при всей моей безмерной, беспримерной честности — да, украла. Это мой единственный в жизни плагиат.
Однажды она, рассказывая мне о какой‑то своей обиде:
— О, Марина! И у меня были такие большие слезы — крупнее глаз!
— А вы знаете, Сонечка, я когда‑нибудь это у вас украду в стихи, потому что это совершенно замечательно — по точности и…
— О, берите, Марина! Все, что хотите — берите! Все мое берите в стихи, всю берите! Потому что в ваших руках все будет жить — вечно! А что от меня останется? Несколько поцелуев…
И вот, три года спустя (может быть, кто знает, день в день) стих:
В час, когда мой милый брат Миновал последний вяз (Вздохов мысленных: «Назад»),
Были слезы — больше глаз.
В час, когда мой милый друг Огибал последний мыс (Вздохов мысленных: «Вернись!»),
Были взмахи — больше рук.
Руки прочь хотят — от плеч!
Губы вслед хотят — заклясть!
Звуки растеряла речь Пальцы растеряла пясть.
— Господи, взгляни на нас!
Были слезы больше глаз Человеческих — и звезд Атлантических…
(А атлантические звезды горят над местечком Lacanau‑Ocean, где я свою Сонечку — пишу, и я, глядя на них вчера, в первом часу ночи, эти строки вспомнила — наоборот: что на океане звезды больше глаз! Вот и сошелся круг.)
Эти стихи написаны и посланы Борису Пастернаку, но автор и адресат их — Сонечка.
И последний отблеск, отзвук Сонечки в моих писаниях — когда мы уже давно, давно расстались — в припеве к моему «Молодцу»: «А Маруся лучше всех! (краше всех, жарче всех…)» — в самой Марусе, которая, цветком восстав, пережила самое смерть, но и бессмертье свое отдаст, чтобы вместе пропасть — с любимым.
— Марина, вы думаете, меня Бог простит — что я так многих целовала?
— А вы думаете — Бог считал?
— Я — тоже не считала.
…А главное я всегда целую — первая, так же просто, как жму руку, только— неудержимее. Просто никак не могу дождаться! Потом, каждый раз: «Ну, кто тебя тянул? Сама виновата!» Я ведь знаю, что это никому не нравится, что все они любят кланяться, клянчить, искать случая, добиваться, охотиться… А главное— я терпеть не могу, когда другой целует — первый. Так я по крайней мере знаю, что я этого хочу.
— Марина, я никогда не могла понять (и себя не понимаю), как можно — только что целовавшись — говорить молитву. Теми — же губами… Нет, не теми! Я, когда молюсь — никогда не целовалась и когда целуюсь — никогда не молилась.
— Сонечка! Сонечка! От избытка сердца целуют уста ваши.
Мы с ней никогда не целовались: только здороваясь и прощаясь. Но я часто обнимала ее за плечи, жестом защиты, охраны, старшинства. (Я была тогда на три года старше, по существу жена всю себя. Во мне никогда ничего не было от «маленькой».)
Братски обнимала.
Нет, это был сухой огонь, чистое вдохновение, без попытки разрядить, растратить, осуществить. Беда без попытки помочь. Вот об этом мой французский рассказ одному моему французскому другу, пятнадцать лет спустя. Друг прошел, рассказ остался. Пусть останется.
— Je ne me souviens pas de l’avoir embrassee hors le baiser usuel, presque machinal du bonjour et de l’adieu. Ce n’etait pas de la mauvaise — ou bonne — honte, c’etait — mais la tete chose qu’avec le tu: je l’amais trop, tout etait mouns.
Car un baiser, quand on n’aime pas — dit tellement plus, et quand on aime — dit tellement moins, est tellement moins. Boire pour reboire encore, Le baiser en amour c’est l’eau de mer dans la soil:’.
(Eau de mer ou sang: — bon pour les naufrages!) Si cela a dega ete dit — je lc redis. L’important, ce n’est pas de dire du neuf, e’est de trouver seui et de dire vrai.
J’aimais mieux garder ta soif entiere.
El— une chose qui n’a surement, par sa simplicite meme, jamais ete ecrite: le baiser en amour c’est le mauvais chemin menant a i’oubli de l’autre. De l’aimne, non a l’aime. Commen§ant par baiser — le baiser. Aneantissement.
Mais je l’embrassais souvent de mes bras, fratemellement, protectionnellement, pour la cacher un peu a la vie, au froid ala nuit. C’etait la Revolution, done pour la femme: vie, froid, nuit.
…Ma petite enfant que je n’ai jamais laissee rentrer seule.
Et simplement je n’y avais jamais pense— qu’il у avait— $a, cette possibilite entre gens comme nous (Cette impasse.) Ce n’est que maintenant, quinze ans apres que j’y pense, pleine de gratitude de n’y avoir alors pas meme pense[171].
Сонечка жила в кресле. Глубоком, дремучем, зеленом. В ог-, ромном зеленом кресле, окружавшем, обступавшем, обнимавшем ее, как лес. Сонечка жила в зеленом кусту кресла. Кресло стояло у окна, на Москва — реке, окруженное пустырями — просторами.
В нем она утешалась от Юры, в нем она читала мои записочки, в нем писала мне свои, в нем учила свои монологи, в нем задумчиво грызла корочку, в нем неожиданно, после всех слез и записочек — засыпала, просыпала в нем всех Юр, и Вахтангов, и Вахтанговых…
C’etait son lit, son nid, sa niche…[172]
К Сонечке идти было немножко под гору, под шум плотины, мимо косого забора с косее его бревен надписью: «Исправляю почерк»… (В 1919 году! Точно другой заботы не было! Да еще — такими буквами!)
Стоит дом. В доме — кресло. В кресле — Сонечка. Поджав ноги, как от высящейся воды прилива. (Еще немножко — зальет.) Ножки спрыгивают, ручки — навстречу:
— Марина! Какое счастье!
Заботливо разгружает меня от кошелки и черезплечной сумки. Сонечку не нужно убеждать не — сажать меня в кресло: знает твердость моего нрава — и навыков. Сажусь на окно. Подоконник низкий и широкий. За ним — воля. За спиной — воля, перед глазами — любовь.
— Марина! Я нынче была у ранней обедни и опять так плакала (деловито, загибая в ладонь пальчики:) Юра меня не любит, Вахтанг Леванович меня не любит, Евгений Багратионович меня не любит… А мог бы! хотя бы, как дочь, потому что я — Евгеньевна, — в Студии меня не любят.
— А — я?!
— О — вы? Марина, вы меня всегда будете любить, не потому что я такая хорошая, а потому что не успеете меня разлюбить… А Юра— уже успел, потому что я сама не успела… умереть.
(Любить, любить… Что она думала, когда все так говорила: любить, любить?..
Это напоминает мне один мой собственный, тогда же, вопрос солдату бывшего полка Наследника, рассказывавшему, как спасал знамя:
— Что вы чувствовали, когда спасали знамя?
— А ничего не чувствовал: есть знамя — есть полк, нет знамени — нет полка.
(Есть любовь — есть жизнь, нет любви…)
Сонечкино любить было — быть: небыть в другом: сбыться.)
Сжалась в комочек, маленькая, лица не видно из‑за волос, рук, слез, прячется сама в себя — от всего (как владимирская нянька Надя про мою дочь Ирину:) — угнежживается… А вокруг и над и под — лес, свод, прилив кресла.
По тому, как она в него вгребалась, вжималась, видно было, до чего нужно было, чтобы кто‑нибудь держал ее в сильных широких любящих старших руках. (Ведь кресло — всегда старик.)
По Сонечке в кресле видна была вся любящесть ее натуры. (Натура — слово ее словаря, странно — старинного, точно переводного из Диккенса.) Ибо вжималась в него не как кошка в бархат, а как живой в живое.
Поняла: она у него просто сидела на коленях!
Чтобы немножко развлечь ее, отвлечь ее от Юры, рассказываю, насказываю ей, как мы вчера ходили с Алей пешком на Воробьевы горы, как я посреди железнодорожного моста, завидев сквозь железные перекладины — воду, от страха — села, как Аля заговаривала моему страху зубы тут же изобретенной историей: как мост тут же раздался, и мы с ней тут же упали в воду, но не потонули, потому что нас в последнюю минуту поддержали ангелы, а поддержали — потому что в последнюю минуту узнали, что «эта дама с солдатской сумкой через плечо» — поэт, а эта девочка с офицерскими пуговицами — ее дочь, и как ангелы на руках отнесли нас на ярмарку, и потом с нами катались на карусели: «Вы, Марина, со своим ангелом на льве, а я со своим на баране…», и как потом эти ангелы отнесли нас в Борисоглебский переулок, и остались с нами жить, и топили нам плиту, и воровали нам дрова… «потому что эти ангелы были не ангелы, а… вы сами, Марина, знаете, какие это были ангелы…»
И как мы, с Алиной и ангельской помощью, действительно, перешли мост и, действительно, катались на карусели: я — на льве, она— на баране… и как я ей тут же, за хороший перевод
