А послезавтра, тогда, совсем не приходите, Вы меня крайне выручите. Идет?
— Есть!
Тут же, при недоумевающих швейцарах, молодцевато отдаю честь, и гоном гоном — белогвардейской колоннадой, по оснеженным цветникам, оставляя за собой и национальности, и сахарин, и эсперанто, и Наташу Ростову — к себе, к Але, к Казанове: домой!
—————
Из «Известий»:
«Господство над морем — господство над миром!»
(Упоена как стихом.)
—————
9/23 января (Известия Ц.И.К. «Наследник»).
Кто-то читает: «Малолетний сын Корнилова, Георгий, назначен урядником в Одессе».
Я, сквозь общий издевательский хохот, невинно:
— Почему урядником? Отец же не служил в полиции!
(А в груди клокочет.)
Чтец: — Ну там, знаете, они все жандармы!
(Самое трогательное, что ни коммунист, ни я в ту минуту и не подозревали о существовании казачьих урядников.)
—————
В нашем Наркомнаце есть домашняя церковь, — соллогубовская, конечно. Рядом с моей розовой залой. Недавно с «белым негром» прокрались. Тьма, сверкание, дух как из погреба. Стояли на хорах. «Белый негр» крестился, я больше думала о предках (привидениях!). В церкви мне хочется молиться только, когда поют. А Бога в помещении вообще не чувствую.
Любовь — и Бог. Как это у них спевается? (Любовь, как стихия любовного, Эрос земной.) Кошусь на своего белого негра; молится, глаза невинные. С теми же невинными глазами, теми же моленными устами…
Если бы я была верующей и если бы я любила мужчин, это во мне бы дралось, как цепные собаки.
Отец моего «белого негра» служит швейцаром в одном из домов (дворцов), где часто бывает Ленин (Кремль). И мой «белый негр», часто бывая на службе у отца, постоянно видит Ленина. — «Скромный такой, в кепке».
Белый негр — белогвардеец, то есть, чтобы не смешивать: любит белую муку, сахар и все земные блага. И, что уже серьезнее, горячо и глубоко богомолен.
— Идет он мимо меня, М И, я: «Здрасьте, Владимир Ильич!» — а сама (дерзко-осторожный взгляд вокруг: — Эх, что бы тебя, такого-то, сейчас из револьвера! Не грабь церквей! (разгораясь): — И знаете, М И, так просто, — вынула револьвер из муфты и ухлопала!.. (Пауза). — » Только вот стрелять не умею… И папашу расстреляют…
Попади бы мой негр в хорошие руки, умеющие стрелять, и умеющие учить стрелять, и, что больше, — умеющие губить и не жалеть — а—эх!..
——————
Есть у нас в комиссариате одна старая дева — тощая — с бантом влюбленная в своих великовозрастных братьев-врачей, достающая им по детским карточкам шоколад, — проныра, сутяга, между прочим, знающая языки («такая семья»), и т. д. Когда она слышит о чьей-нибудь болезни, то — с непоколебимой уверенностью — и точно отрубая что-то рукой — определяет: «Заразилась или «Заразился», смотря по тому, идет ли речь о лице женского или мужского пола.
Тиф или ишиас — у нее все слис.
Стародевический психоз.
—————-
А есть другая — пухлая, сырая, бабушкина внучка, подружка моего белого негра, провинциалочка. Это совсем трогательная девочка. Только недавно приехала из Рыбинска. Дома остались бабушка и братец. Двойной и неистощимый кладезь блаженств.
— Наша бабушка такая: маленьких детей но выносит. Грудного нипочем на руки не возьмет: запах, говорит, от них и беспокойство. Ну, а подрастут ничего. Нарядит, научит. Меня с шестого года растила. «Кушать хочешь?» «Хочу» — «Ну, иди на кухню, смотри, как обед готовится». Так я с десяти лет уж решительно все умела (оживляясь): не только пироги там, котлеты, — и паштеты, и заливное, и торты… Так же и с шитьем: «Ты девочка, тебе женщиной быть, хозяйкой, детей-мужа обшивать». Я — бегать, она меня за ручку да на скамеечку: «платки подрубай», «полотенца меть», а война началась — на раненых. Сама кроила, сама шила. Потом папаша женился — сиротка я — братец народился, все приданое ему сама… Все пеленки с меточками, гладью — А одеяльце его, в чем гулять выносят, так все моим кружевом обшито, в четыре пальца, кремовое… (Блаженно) — Ведь бабушка меня и вязать и гладью… Пяльцы мне собственные заказала… Мы богато жили! А все сама! И бабушка сама, и я сама… Я не могу, чтобы руки зря лежали!
Смотрю на руки: ручки: золотые! Маленькие, пухлые: стройные востроватые пальчики. Крохотное колечко с бирюзинкой. Был жених, недавно расстрелян в Киеве.
— Мне его приятель писал, тоже студент-медик. Выходит мой Коля из дому, двух шагов не прошел — выстрелы. И прямо к его ногам человек падает. В крови. А Коля — врач, не может же он раненого оставить. Оглянулся: никого. Ну и взял, стащил к себе в дом, три дня выхаживал. — Офицер белый оказался. — А на четвертый пришли, забрали обоих, вместе и расстреляли…
Ходит в трауре. Лицо из черноты землисто-серое. Недоедание, недосыпание, одиночество. Тошная, непонятная, непривычная работа в Комиссариате. Призрак жениха. Беспризорность.
Бедная тургеневская мещаночка! Эпическая — сиротка русских сказок! Ни в ком, как в ней, я так не чувствую великого сиротства Москвы 1919 г. Даже в себе.
Недавно заходила ко мне, стояла над моими развороченными сундуками: студенческий мундир, офицерский френч, сапоги, галифе, — погоны, погоны, погоны… — Марина Ивановна, вы лучше закройте. Закройте и замок повесьте. Пыль набивается, летом моль съест… Может, еще вернется…
И, задумчиво разглаживая какой-то беспомощный рукав:
— Я бы так не могла. Совсем как человек живой… Я и сейчас плачу…
———————
Недавно были с ней в оперетке: она, «белый негр» и я (в первый раз в жизни). Напевы милые, стихи плохие. Сух и жесток русский язык в польских устах. Но… какая-то любовь, но… вне селедок и кошелок, но… свет, смех, жест!
Убожество? Но мне чем хуже — тем лучше. «Настоящее искусство» меня бы сейчас оскорбило. Все требования бы встали: «я не скот!»
А так — подделка за подделку: после фарса советского — полусветский фарс
——————
Два слова еще о моей «невесте». С глазами, заплаканными по жениху (чудесные, карие), часами и жалобно выматывает себе и окружающим душу: «Я так люблю все жирное и сладкое… Я раньше гораздо полнее была… Я без сливочного масла жить не могу… Мне мороженая картошка в рот не идет»…
——————-
О ты, единственное блюдо
Коммунистической страны!
(Стих о вобле в меньшевицкой газете «Всегда вперед»).
——————-
Мой помощник.
Наш стол обогатился новым сотрудником (собездельником было бы точней). Богатырь, малиновый налив, волжанин. Вечно и зверски голоден. За обедом безнадежно просит надбавки: молча подставленная тарелка кротко и упорно вопиет. Ест все.
Собой красавец: восемнадцать лет, румянец такой, что жарко рядом сидеть: пещь! Безбород и безус. Робок. Боится двинуться — знает, что сокрушит. Боится кашлянуть — знает, что оглушит. Робоcть и кротость великана. У меня к нему нежность, как к огромному теленку: безнадежная, потому что дать — нечего.
Узрев его впервые у стола — уральского ведмедя над кружевом «Известий», мы с Ивановым одновременно усмехнулись. Что думал Иванов — не знаю, я же в ту секунду знала: «Завтра не приду, и послезавтра не приду, и после-послезавтра не приду. 5уду стирать и писать».
Не приходила не три дня, а шесть. На седьмой являюсь. Стол чист — ни одной вырезки: как языком слизано. Иванова ни признака. Медведь, расставив локти, один царствует.
Я, обеспокоенно:
— А где Иванов? Где вырезки?
Медведь, сияя:
— Иванова я с тех пор в глаза не видал! Я здесь целую неделю один восседал.
Я, в ужасе:
— Но вырезки? Журнал вели? Он, блаженно: — Какое- журнал! Все в корзине! Попытался было — перо плохое, бумага праховая, пишу — сам не разбираю. И такой сон на меня напал… К весне, должно быть.
(Я, мысленно; «Врешь, медведь, к зиме»!)
Он, продолжая:
— Ну, думаю, была-не была! Сгреб это я их, простыни-то эти, и в корзину. Утром прихожу — пусто. Должно быть, уборщица сожгла. И каждый день так. Маленькие все целы, для вас берег.
Выдвинут ящик: сонм белых бабочек!
И я, обольщенная строчкой и уже оторвавшись: мысленно:
«Сонм белых бабочек! Раз, два… четыре…
( — нет! — )
Сонм белых девочек! раз, две, четыре…
Сонм белых девочек — да нет — в эфире
Сонм белых бабочек! Прелестный сонм
Великих маленьких княжон…
и, огрызаясь, к «сотруднику»:
— Сейчас мы все это восстановим… (мысленно; кроме великих княжон!) разберите хронологически.
Он: — Как это?
Я:- По числам. Ну, 5″ое февраля. Римское II — это февраль, Вам ясно? 1 — январь, II — февраль…
Не дышит и не мигает.
-Тогда, постойте… Тогда просто пишите письмо домой. Берите перо и пишите: «Милая мама, мне здесь очень скучно и голодно»… в этом роде, или наоборот: «Мне здесь очень весело и сытно». Потому что, иначе она огорчится. А я сейчас буду восстанавливать статьи Стеклова и Керженцева.
Он, восхищенно: — Из головы?!
Я: — Не из сердца же!
И, махом: «В статье от 5-го февраля 1919 г. «Бслогвардейщина и белый слон»‘ товарищ Керженцев утверждает»…
——————-
Перекочевываем на новое пепелище, — из дома Ростовых на Иерусалимское подворье. Целых десять дней перебираемся. Докрадываем остатки ростовско-соллогубовского добра. Я взяла себе на память тарелку с гербом. В кирпично-красном поле — ‘ Никогда не существовавшей’ (примеч. М. Цветаевой), борзая. Лирическая кража, даже рыцарская: тарелка не глубокая и не мелкая, по нынешнему времени — явно для полужидкой воблы) а дома у меня на ней будет стоять чернильница.
Бедные соллогубовские эльзевиры! В раскрытых ящиках! Под дождем! Пергаментные переплеты, французские витиеватые литеры… Свозят возами. Библиотечной комиссией заведует Брюсов Везут: диваны, комоды, люстры. Рыцари мои остаются. Вписанные в стену портреты, кажется, тоже. На месте — дележ. Ревностный спор «столов».
— Это нашему заведующему! »
-Нет, нашему!
— У нас стол карельской березы, к нему и кресло.
— Вот именно потому, что у вас стол, у нас будет кресло!
— Но нельзя же разбивать гарнитур!
Я, сентенциозно:
— Можно разбивать только головы!
«Столы» бескорыстны, — мы все равно ничего не получим. Все в кабинеты заведующих, влетает мой белый негр:
— Товарищ Эфрон! Если бы вы знали, как у Ц-лсра хорошо! Секретер красного дерева, ковер, бронзовые 6ра! Точно в старое время! Хотите, посмотрим?
Бежим через этажи. Комнаты No Отдел такой-то… Кабинет заведующего. Входим, Негр торжествующе:
— Ну?
— Ему бы подушку под ноги и болонку…
— Будет с него и кота!
В глазах веселящийся бес.
— Товарищ Эфрон! Поймаем ему кота! Тут в 18-ой квартире есть. А? Я, лицемерно:
— Но он здесь все загадит.
— Вот этого-то я и хочу! Громилы проклятые!
Через три минуты кот выкраден и заперт. «Служба» кончена. Летим, родства не помня, со всех шести этажей.
— Товарищ Эфрон! Малиновая оттоманка-то, а?
— А графинины ковры-то, а? Вдогон диаболнческое мяуканье мстителя.
— —————
Три насущных М.
— Ну, как довезли картошку?
— Да ничего, муж встретил.
— Вы знаете, надо в муку прибавлять картошку: 2/3 картошки, 1/3 муки.
— Правда? Нужно будет сказать матери.
У меня: ни матери, ни мужа, ни муки.
—————
Мороженая
