а дом уже был совсем темный. Слово Garches[1621] для меня навсегда магическое, для Вас — нет и не может быть, п. ч. там шла Ваша жизнь, я же попадала в чей-то сон, немножко как Domaine sans nom[1622] — да там Вы мне его (Meaulnes) и дали… (Правда, Meaulnes, son grand réve[1623] — немножко кусочек нашей жизни? С нами было. (Я (в книге) невыносимо только когда его нет. Когда оно есть — это лучшее слово и имя.)
Пишите, милая Ариадна, не смущаясь собственными долгими перерывами, — не будем считать и считаться.
У меня к Вам большая просьба, но скажу ее только после Вашего ответа.
До свидания! Когда в Париж? Непременно предупредите заранее. Хорошо бы вместе съездить на волю, на целый день. Сейчас начинаются чудные дни.
Пишите.
Обнимаю
МЦ.
Приписка на полях:
Пишете ли — книгу своего детства и юности? Что делаете весь день? Есть ли кто-нибудь при детях? А м, б. у Ваших краснухи не было? У меня было впечатление, что переболели все.
26-го Октября 1937 г.
Vanves (Seine)
65, rue J. В. Potin
Дорогая Ариадна,
Если я Вам не написала до сих пор — то потому что не могла. Но я о Вас сквозь всё и через всё — думала.
Знайте, что в Вашей страшной беде[1624] я с Вами рядом.
Сейчас больше писать не могу потому что совершенно разбита событиями, которые тоже беда, а не вина..[1625]
Скажу Вам, как сказала на допросе — C’est le plus loyal, le plus noble et le plus humain des hommes. — Mais sa bonne foi a pu être abusée. — La mienne en lui — jamais.[1626]
Обнимаю Вас и — если это в последний раз — письменно и жизненно — знайте, что пока жива, буду думать о Вас с любовью и благодарностью.
Марина
Vanves, 2-го ноября 1937 г., вторник
65, rue J. В. Potin
Ариадна родная,
Лягушка конечно Ваша: неужели Вы думаете, что я могла ее иначе воспринять — и принять. Эта Ваша лягушка охраняла меня целое лето, со мной шла в море, со мной писала повесть о Сонечке, со мной горела (горели ланды, мы были в кольце огня), и всё это были — Вы.
Вижу пред собой Ваше строгое, открытое, смелое лицо, и говорю Вам: что бы Вы о моем муже ни слышали и ни читали дурного — не верьте, как не верит этому ни один (хотя бы самый «правый») из его — не только знавших, но — встречавших. Один такой мне недавно сказал: — Если бы Сергей Яковлевич сейчас вошел ко мне в комнату — я бы не только обрадовался, а без малейшего сомнения сделал бы для него всё, что мог. (Это в ответ на анонимную статью в Возрождении.)[1627]
Обо мне же: Вы же знаете, что я никаких дел не делала (это, между прочим, знают и в сюртэ, где нас с Муром продержали с утра до вечера) — и не только по полнейшей неспособности, а из глубочайшего отвращения к политике, которую всю — за редчайшими исключениями — считаю грязью.
Дорогая Ариадна, пишите мне! (Вы ничем не рискуете: мы с Муром на полной свободе.) Пишите мне обо всем: и Вашем горе, и вашем будущем — близком и далёком, и о девочках, и о душе своей… Люблю Вас как сестру: этого слова я еще не сказала ни одной женщине.
Мой адрес тот же: та же руина, из которой пока никуда не двинусь — не могу да и не хочу: еще скажут — прячется или — сбежала. Предстоит тяжелая зима — ну, ничего.
Напрасно просили меня о вечном адресе, потому что его у Вас не могло бы не быть — неужели Вы думаете что я могу так кануть — без следу — сжигая за собой — всё? Я человек вечной благодарности.
Ах, Ариадна, какой это был рай — в тех Ваших садах! Я еще когда-нибудь их напишу.
Жду весточки и обнимаю Вас,
Ваша всегда
Марина
Приписка на полях:
Не думайте, что я не думаю о Вашем горе: у меня в сердце постоянный нож.
Ваша лягушка была — мои последние счастливые дни. Кстати, она из голубой от моря и огня превратилась в серебряную — т. е. стала совсем Ваша (Ольге Николаевне этого конечно не говорите, да и не скажете!)
Из тетрадки Юношеских стихов[1628]
С.Э.
Я с вызовом ношу его кольцо:
Да, в вечности — жена, не на бумаге!
Его чрезмерно-узкое лицо
Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.
Он тонок первой тонкостью ветвей…
Его глаза — прекрасно-бесполезны! —
Под крыльями раскинутых бровей —
Две бездны.
В его лице я Рыцарству верна:
— Всем вам, кто жил и умирал без страху! —
Такие — в роковые времена —
Слагают стансы — и идут на плаху.
Коктебель, 3-го июня 1914 г. (ДО войны!)
Коктебель. 1914 г. — Ванв, 1937 г.
МЦ.
17-го ноября 1937 г., четверг
Vanves (Seine) 65, rue J. В. Potin
Ариадна!
Откуда Вы знаете, что я больше всех цветов на свете люблю деревья: цветущее дéревце?!
Когда мне было шестнадцать лет, я видела сон: меня безумно, с небесной страстью, полюбила маленькая девочка, которую звали Маруся. Я знала, что она должна умереть и я ее от смерти прятала — в себя, в свою любовь. Однажды (все тот же сон: не дольше трех минут!) я над ней сидела — была ночь — она спала, она спала, я ее сторожила — и вдруг — легкий стук — открываю — на пороге — цветок в плаще, огромный: цветущее деревце в плаще, в человеческий (нечеловеческий!) рост. Я — подалась и он — вошел.
Потом это видение отобразилось в моем Мóлодце, где сама Маруся становится дéревцем: барин влюбляется в деревце, не зная, что оно — женщина.
Вы ведь всего этого не знали, как не знали магии надо мной слова азалия, моей вечной мечты о деревце, которое будут звать азалия — как женщину, — только лучше.
Ариадна! Моя мать хотела сына Александра, родилась — я, но с душой (да и головой!) сына Александра, т. е. обреченная на мужскую — скажем честно — нелюбовь — и женскую любовь, ибо мужчины не умели меня любить — да может быть и я — их: я любила ангелов и демонов, которыми они не были — и своих сыновей — которыми они были! —
— Ариадна, никто не подарил мне цветущего деревца, которое зовут азалия.
…И еще — какой мой поступок: подарок в день своего рождения[1629] (— Мама! Что Вы мне подарите в день своего рождения? из года в год — Мур).
— Ариадна, я третий день живу этим деревцем и над этим деревцем: оно рядом, у изголовья, вместе с Vie de Ste-Thérèse de l’Enfant Jésus ècrite par elle — même[1630] — первой книгой которую я стала читать после моей катастрофы — странной книгой, страшной книгой, равнó притягивающей и отталкивающей. Вы знаете ее лицо? Лукаво-грустное личико двенадцатилетней девочки, с началом улыбки и даже — усмешки: над собой? над нами? («Je veux être Son joujou: Sa petite balle… Je veux qu’ll passe sur moi tous Ses caprices… Jésus a rejeté Sa petite balle…»)[1631] Это — отталкивает, но последнее слово: — Je passerai tout mon ciel à secourir la terre[1632] — не только восхищает, но совозносит, с ней, на тý высоту. (Tout mon ciel — как: tout mon temps…)[1633] Эта маленькая девочка могла быть поэтом, и еще больше: grande amoureuse:[1634] это Марианна д’Альваредо полюбившая — вместо прохожего француза — Христа. Я знаю эти ноты. Ариадна, достаньте и прочтите: — La vie de Ste-Thérèse de l’Enfant Jesus, écrite par elle — même (Office Central de Lisieux — Calvados) — с безумно-безвкусной обложкой «du temps»[1635] (1873–1897, но все то же лицо 12-летней девочки, вдвое младшее своей молодости.)
…Не думайте queje tombe en religion[1636] — я была бы не я — этого со мной никогда не будет — у меня с Богом свой счет, к нему — свой ход, который мимо и через — над моей головой (как сказал поэт Макс Волошин обо мне, 16-летней) двойной свет: последнего язычества и первого христианства — а может быть, как я сама сказала — двадцати лет:
Оттого —
Что взлюбила больше Бога
Милых ангелов Его…[1637]
— Ожидаю: Ариадна! мы должны еще встретиться на этой земле, в этой части света. Думайте. Помните что если Вы будете в Париже, мы открыто можем встречаться: я (тьфу, тьфу не сглазить!) на полной свободе, даже не (тьфу, тьфу!) à la disposition,[1638] — хожу ко всем и ко мне все ходят. Бояться меня нечего, но м. б. — и говорить (по семейным соображениям) об этих встречах — если будут — не для чего, — зачем смущать? Окружающий Вас мир живет общественным мнением. Ну, Вам виднее будет, если это «будет» — будет.
Пишите.
И работайте на встречу: я здесь, во всяком случае, до весны — но навряд ли дольше чем до весны. (Об этом — молчите.) Потом — не увидимся никогда.
Жду письма.
Мы с деревцем Вас обнимаем: я — руками, оно — ветвями, а гóловы у нас одинаково — двуцветные — с двойным светом…
М.
23-го декабря 1937 г., четверг
Vanves (Seine) 65, rue J. В. Potin
Дорогая Ариадна! Вы меня совершенно поражаете: Вы поступаете, как я — раньше, как я — бы, как я внутри себя (а иногда (и сейчас) и вне себя) — всегда. И это соответствие: я только утром послала Вам книгу Nоёl,[1639] уже села за письмо, но вдруг охватила безнадежность: сказать — всё, и я спокойно отложила листок — точно уже написала: вот он сейчас передо мной, с готовым конвертом. И вдруг — стук: — C’est bien là и т. д. — Oui. (Я от стука давно чудес не жду.) — Un colis pour Vous. — Vous devez Vous tromper, je n’attends rien. — Si, c’est pourtant bien pour Vous…[1640]
Расписываюсь, отпускаю (уходит — радостный) и — первое что у меня в руке — ёлочка с фиалками, оба — живые! и первое, чтó у меня в сознании — или в сердце — (у меня это одно) — Вы. И — ТÁК — и — ЕСТЬ.
Нý, вот.
Обнимаю Вас, благодарю за каждую отдельность («Всесильный Бог деталей — Всесильный Бог любви»…),[1641] за всё, за всю Вас: за то, что это — есть. И было в моей жизни.
После праздников — большое письмо. Мое, ненаписанное, начиналось, а м. б. кончалось — так: Завтра Сочельник, и я знаю, что Вам больно,
