Не надейся“ — слепцу, калеке. (Если: скажешь — Вы вместо другого подставляете себя — и не выходит противопоставления.)

Третье:[1947]

…И даже сны… И даже (как старо!) —

Здесь вензель чертит и сейчас перо…

— я бы сделала:

…И даже сны… И даже (как старо!) —

Вот вензель чертит и сейчас перо…

— это непосредственнее, нечаяннее, невиннее, беспомощнее: — сам гляди, что же мне делать?! — В вот — данная сия минута. И — сама рука.

_______

Последнее: (Мы произносим дружба, счастье, Бог…)[1948]

1) О, если б человек вдруг научиться мог — в одну строку, иначе нарушается единство вздоха.

2) Есть о, есть но, и есть а. О — возглас, но — рассуждение, а — вопрос, запрос на авось (соответствующий французскому: et…) Я за а — чище, беспомощнее и отчаяннее. И — человечнее, похожее (А что если…)

С последней строкой — не знаю, что делать. Во-первых Вы из трех вещей берете меньшую и всегда составную, т. е. отродясь пустую, как данность и сáмость — несуществующую. (Бог — Бог, дружба — дружба, а — счастье? И начинается: —Покой. — Отсутствие желаний. — Исполнение желаний — и т. д. Самой вещи — нет.) — итак, берете самую малую и выделяя ее — даже помимо ее личной малости — умаляете обе, другие — и себя. (Только-то!) Во-вторых — взамен чего? Чтó это, в точности, значит? Человек перестал лгать, т. е. научился говорить правду, и сказал: Бога — нет, дружбы — нет, счастья — нет, и взамен получил счастье. Какое? Единственно-возможное: веру — и еще лучше — достоверность:

Бог — есть, дружба — есть, счастье — есть. Так где же у Вас об этом сказано, если Вы это хотели сказать. (Если же не это — то не знаю чтó.)

Всё будет спасено, если Вы в одной последней строке сумеете дать всю эту получку. „Господи, воззвах к Тебе и услыши мя“… Это, а не другое. Иначе — какая-то сделка: я — правду, а Бог мне — счастье. Разве Вы не чувствуете, что это вещи — несоизмеримые? Что Вы и Богато здесь умаляете. (А себя — так совсем продешевляете!)

Куда лучше:

То неужели Бог ему бы не помог

И смерти не нашлось, взамен, для нас — у Бога.

(Пробовала: веры, верно, но — слабо. Чуда лучше, но — слишком уж элементарно. Но и вера и чудо — тысячу раз лучше счастья. А смерти — лучше всего, ибо чистое отчаяние. Вопль. — Думайте, ибо это совершенно меняет Ваш смысл. Смерть (прекращение муки) — как высшая награда. Хорош, должно быть — мир был. Хорош и есть.)

Стихи эти очень элементарные, их может спасти только острота и сила последней строки, которая (все они — рассуждение) может быть только воплем.

— Думайте. —

_______

Но и о другом думайте-и решайте. На самых днях я должна буду сказать одному из устроителей писательских швейцарских поездок — когда хочу читать. Скажу — ноябрь — будет ноябрь — а ноябрь по всей вероятности 1) и п. ч. подходящий для чтений месяц, и п. ч. еще будет действовать мой 1936 года паспорт. Загадывать на 1937 т. — далёко. Особенно — на весну.

Мой друг, поймите меня: мне Швейцария не нужна: вне Вас — не нужна.

Но — не хочу лишать Вас Вашего парижского ноября, ноябрьского Парижа: у Вас друзья — дела — Вам в санатории надоело — Вы уже сейчас рветесь — чтó будет через два месяца?

М. б. — тáк сделаем: сначала я свое отчитаю, а потом вместе поедем — в Париж? Лучше тáк, чем: сначала Ваш Париж, а потом — вместе в Швейцарию. По-разному — по-многому — лучше. Начнем с Вас: как бы мы ни встретились (в Швейцарии) — остается Париж, и Париж остается Парижем, т. е. либо радостью, либо необходимостью, либо развлечением — вне моего, в нем, присутствия. Учтите и свое сравнительно-здоровое, после долгой санатории, состояние. А из Парижа Вы поедете — растраченным — как зверь в берлогу, зализываться, обрастать мясом и мехом, а вдруг — Вам встреча со мной не даст всего, или хотя бы — того, что Вы ждали? — Физическая растрата, (возможная) душевная утрата, и перспектива санатории.

Для меня же — если наша встреча не удастся — Швейцария потеряет всякий смысл, т. е. — свой единственный. Это будет — повинность. Очень тяжкая.

Но, опять-таки, — решайте, как хотите — Вы. (Я знаю как трудно — хотеть.) Только — твердо и сразу. Если Вы уже твердо решили — к 1-му ноября, то мой план — не удастся, ибо до этого в Швейцарии побывать навряд ли успею. Но — на сколько, в таком случае, Вы едете в Париж? П. ч. в декабре в Швейцарию мне — может оказаться — уже поздно. Тем более, что мне предстоит еще бельгийская поездка — и тоже осенняя. Так или иначе, я мысленно ноябрь оставляю на нас. Боюсь, что моя поездка придется на середину ноября, т. е. в самое для Вас неудобное время. Но все-таки что-то решить надо. Со дня на день (того господина зовут Фелькнер[1949] — он женевец — м. б. Ваш отец его знает) жду письма из Аннемасса — и тогда дело пойдет вне моей воли. Не забудьте, что я назначать — не могу. Перерешать — тем более.

— М. б. Вы все это совсем иначе увидите? Может быть Вам грустно будет ехать одному в Швейцарию (не забудьте: мой план — ехать вдвоем в Париж после моей Швейцарии, т. е. после нашей черновой встречи) — с чувством тóй или инóй утраты, и, во всяком случае, без перспективы, — Парижа. Есть люди, которым от всего больно, по-всякому — больнее.

Да, да, иным всё удар. И эти Ваши стихи — сплошное sous le coup.[1950] А последнее слово третьего стихотворения мне напоминает слово какого-то маленького принца крови — в XVIII в. — своей воспитательнице:

Je t’aimerai — même mort.

He — jusqu’a та mort — не: apràs mа mort — a: mort.[1951] И это — пяти лет. (Больше ему — никогда не стало.) И как она могла — потом — жить?

________

Récapitulons:[1952] Вы откладываете свой отъезд дней на 10, ждете меня в Швейцарии, там мы нáчерно встречаемся и вместе едем в Париж, в котором встречаемся уже нáбело. Теперь, если Фелькнер назначит мои чтения в конце ноября — придется сделать иначе, т. е. сначала Вы — в Париж, а потом видно будет, поедем или нет — вместе — в Ваш обратный путь. Самое трудное — если мне ехать к 15-му, так я разбиваю Ваш ноябрь. Думайте. А я Вас тотчас же извещу, как только договоримся с Фелькнером — если сразу договоримся, чего, кажется, быть не может: ведь читать мне придется в трех городах, и он — не один, а только один из… и гóрода целых три.

Где Вы в Париже будете жить? С сестрой?[1953] А где и кáк — она? (живет). Хотите у меня? Я Вам уступлю свою комнату и буду о Вас заботиться, — я к заботе привычна — и знаю меру. Сыты тоже будете. — Думайте. Одна беда: поздно вечером автобусы ходят редко (подходят близко), а от метро к нам большой подъем. Кроме того, нет ни центрального отопления, ни ванны, дом старый — лет полтораста — и скорее холодный, а Вы — санаторией избалованы. Но — чудный воздух: улица — сплошные каштаны, и вообще — простор: форт, огороды, — ни одной трубы. Думайте — как Вам лучше, я совсем не знаю Ваших дел и предлагаю Вам на всякий случай. И совсем не обижусь — если найдете лучше. До свидания, родной — у меня голова разболелась от всех этих aller-et-retour’ов.[1954]

МЦ

Приписка на полях:

Самое сердечное спасибо за точный ответ — про легкие. Тронута Вашим вниманием и пониманием. Сегодняшнее письмо — о болезни. Оно — во мне уже давно пишется.

12-го сентября 1936 г., суббота

Château d’Arcine,

(мой любимый день — и день моего рождения: с субботы на воскресенье: в полночь. Мать выбрала субботу, т. е. назад)

— О Вашей болезни. Мне хочется самой понять и об этом Вам сказать раз-навсегда. Поверим, что Ваша болезнь по существу неизлечима, что Вы уже никогда не будете здоровым человеком. Примем это — и попробуем найти лечение — неизлечимости, выход — из явного тупика. Я всегда работаю на примерах и вне примеров не понимаю ничего. Поэтому — оборотом головы — на Рильке.

Это был отродясь больной: больной уже потому и тем, что мать хотела SOPHIE, а получила — René (так его звали в детстве, Rainer’a он открыл et imposa[1955]), что его до 5 лет, а м. б. и позже, водили девочкой, этим подтачивая без того уже половинную мужественность поэта. (А потом сразу отдали в корпус. Сохранился один вопиющий отрывок, страшнее которого я ничего не знаю.)

В его письмах жене — женился рано — непрерывные таинственные упоминания о каком-то — недуге, хотя внешне был совершенно здоров. Нечто вроде „mon mal“.[1956] (Знаю, знаю: — „Но у меня не mon mal, а вообще — mаl, весьма даже достоверное“, — погодите.) Ему всю жизнь не-моглось: ни жить, ни есть, ни спать, ни писать. Писанье было для него — мученье, терзанье. Он — от России до Египта — весь свет исколесил, ища места, где может писать (мне это совершенно чуждо, я бы скорей искала места, где не могу писать, но моя обязанность понять его — и Вас). И не только места искал, — и срока. — Здесь, может быть, и сейчас, может быть, я начну — то… Здоровому человеку — дико. Даже мне — дико. Мне — особенно-дико. Ибо, как я говорю о столе:

Твердивший, что каждой строчки

Сегодня — последний срок.[1957]

Но пусть — дико, пусть он — по-докторски — был здоров, — жил-то он внутри себя, в том внутри, где докторá не бывают.

Из себя он выделил ряд — себя, ряд — я, которых неопределенно назвал и пустил по свету, чтобы хотя бы они — жили. Об одном из них — mein Nachbar Ewald — из его юношеской книги „Geschichten vom lieben Gott“[1958] — xoчy Вам сказать. Эвальд не мог ходить и всю жизнь сидел у окна, у которого иногда, проходя, останавливался Рильке. И Рильке Эвальду — завидовал. Он никуда и ни за кем не должен был идти, к нему всё