даже державинского — старика. (А нынче жена написала — ответно — подтвердить приглашение.) До отъезда постараюсь успеть переписать Вам все из моей сен-пьерской „хроники“, не вошедшее в письма и Вам по праву принадлежащее. И, хотя Вы ничем не отозвались на стихи, переписать и отослать Вам другие.
Но боюсь — тáк, как всё это время, мне уже отсюда Вам нé будет писаться — п. ч. нынче наконец решила, и вслух объявила — дату, и уже всё считанное.
Вчера я поднялась на 1600 метров высоты, т. е. на 1100 от Сен-Пьера и оттуда еще раз прощалась с Вами. Вообще, эти дни будут — сплошная растрава. Теперь Вы м. б. понимаете мой — как будто бы гадательный и даже ошибочный — стих:
Терзание! Ни берегов, ни вех…
Да, ибо утверждаю, в счете сбившись,
Что я в тебе утрачиваю — всех,
Когда-либо и где-либо небывших,[1971]
т. е. всех, когда-либо и где-либо отсутствовавших в моей жизни, и еще: всех, когда-либо и где-либо мне (и всей лирической поэзии) — приснившихся.
…Есть однородное в моем вчерашнем с Вами, с горы, прощании — по всем одиноким домам, и колокольням, и зубцам — где нас с вами не было.
Никогда нигде нам с вами уже не будет тáк… (и вот, честное слово, не знаю слóва) как: было бы? или: было? — здесь. Но писать буду каждый последний день.
М.
14-го сентября 1936 г., понедельник
Château d’Arcine,
Дружочек! В феврале — либо 11-го, либо 15-го, — с моим французским Пушкиным. Ноябрь — сам отпал, ибо для моего выступления в ноябре понадобилось бы 1) кому-то уступить мне место, 2) м. б. мне самой оплатить 1/2 дороги, ибо данный комитет — нищ, а есть другой какой-то, с крупнейшими швейцарскими писателями и филологами во главе, — и тот способен на всю дорогу.[1972] Но тот — только в феврале. (Просто: первый — русский, второй — швейцарский.)
Чтó это был за день, за визит, за комната! Начав с последней: ни приметы обой, ни приметы стен: сплошь лица: от эмигрантской девицы в боярском кокошнике до родственного Суворова (жена Фелькнера[1973] — потомица Суворова), весь XIX в. в родственных и неродственных лицах и Widmungen[1974] — Ha всех языках — четыре стены знаменитостей. А хозяин — не державинских, а Александра III-го времен, с лица — немецкий пастор — кудри, голубые глаза — в прошлом attache financier et commercial,[1975] в настоящем — член всех существующих (и существовать перестающих) комитетов, а по призванию — оратор непрерывный. Что ни фраза — то комитет, и он его активный член, и он приветствовал X, и подносил адреса Y, и отвечал на приветствие Z, и на всех на них возлагал венки. Из имен (м. б. Вам что-нибудь скажут) запомнила: Robert Traz и Cheneviere (?) и Bernen Bouvier и Ziegler — больше не смогла: пока учила наизусть эти — проскочили все остальные.[1976]
Реально: за 5 дней уже 4 письма его к лицам и 4 — лиц к нему, читал и показывал — отношение к моему приезду самое благоприятное, но пока речь только о Женеве, — а мне нужен Берн — как его добьюсь — не знаю — надеюсь — тогда до Вас близко — либо Вы сами спуститесь на день в Берн — на целый весь наш день. Я к Вам в Швейцарию приеду на Пушкине (на — Бесах).[1977]
Да! Оказывается он был в Варшаве слушателем моего дяди — историка — Д. В. Цветаева, и безумно умилился тому, что я его племянница — и стал вспоминать Варшаву — и как нас ненавидели поляки — и как ни один польский студент ни копейки не дал на похороны русского (NB! насильного) профессора Барсова[1978] (?) и как мой дядя шел за гробом Барсова, а студенты обоим грозили кулаками — мой дядя после Варшавы был один из самых видных черносотенцев Москвы — Союз Русского Народа — очень добрый человек — иначе как жид не говорил. У него я, девочкой, встречала весь цвет черной сотни. Но — passions[1979] — а то я — в роли Фелькнера.
Предок Фелькнера 200 лет назад пришел из Саксонии в Россию с уставом Горного Института, который Анна Иоанновна и утвердила. В честь его — минерал на Урале: фелькнерит („в витрине — если большевики не разбили“. NВ! — и витрины и минерала).
…И бывший секретарь незабвенной Марии Гавриловны Савиной.[1980] (— „Ваш секретарь? Это больше, чем статс-секретарь!“) И сводил Художественный Театр с немцами.[1981] И устроил ввоз в Россию тела Чехова.[1982] („Мы с Ольгой Леонардовной ехали в ландо и она тáк была рада“…)[1983]
Я сжимала и разжимала руку на ручке кресла и старалась не глядеть на все, что на меня глядело (желтыми фотографическими глазами) с четырех стен его чиновно-артистического прошлого.
Несколько раз у меня был соблазн спросить о Вашем отце, которого он не может не знать (знает всю прошлую чиновную и аристократическую Россию + всю нынешнюю русскую и нерусскую Швейцарию) — но каждый раз удерживалась — из сложных чувств, одно из которых — словами: — я не хочу, чтобы среди этого потока равнодушных мне имен было произнесено Ваше имя — ради которого я этот поток имен и лиц — на себя и приняла, которым (непроизнесенным) его и вызвала.
Ибо знайте одно: мне Швейцария не нужна: мне нужна Ваша радость, нужна своя нужностъ — Вам, мне нужен наш день (по возможности — два, по невозможности — один). И только ради этого — все эти комитеты, комиссии и express’ы (NB! у меня уже есть свое dossier: глазами видела!) — и даже моего Пушкина, т. е. впервые настоящего Пушкина по-французски — швейцарцы услышат из-за Вас.
Итак, нуждайтесь во мне и радуйтесь мне до февраля.
________
Иногда, когда уже совсем нестерпимо становилось — слушать и воображать (у меня роковой дар — тут же — глазами — видеть — все)… все эти безразличные вещи („Лига Наций“, „председатель“, „вице-председатель“, Вильгельм, надевающий брошку Савиной — и вдруг — Савинков, князь Львов, 1919 г., зеленый стол, Париж — и вдруг Сэр X, а за ним Литвинов, и только за ним — какой-то поляк) я вдруг мысленно ставила перед собой Ваше лицо — которое так мало знаю, в которое никогда не глядела — (но я знала: Ваше!) и словами говорила себе:
— Ничего. Только тáк достают — сокровище.[1984]
И мне самой смешно и радостно, что все это (до февраля не меньше 60-ти писем: людей друг к другу, их — мне, моих им) из-за человека, которого я не знаю, лица которого не помню и который мне, очевидно, дороже дорогого.
…Обстановка нищая, 2 комнаты — 5 человек. Жалобная мебель. Жалобный (наш, ванвский — наизустный) обед. Сердечность.
…А поток — покойников. (Фелькнеру минимум 70 лет). — „Когда я хоронил такого-то“… — …Мой 45-летний приятель, которого я на днях хоронил… — „Когда мы с вами (обращаясь к моей спутнице) хоронили милейшего Григория Иваныча“… и т. д.
После обеда я читала свои переводы — Пророка — Чуму — К няне — Для берегов отчизны дальней — и, конечно, победа (я знаю, что во всем мире никто так не может) — но особенно поняли и отозвались, как всегда, женщины — даже 14-летняя швейцарочка, даже паралитичная 75-летняя тетушка, — не он, он с трудом слушал, на глазах разрываясь от накопившихся очередных покойников и комитетов, стерегших щель его рта — проскочить и затопить.
У него были свои няни, свои дальние отчизны, — и он сам был ПРОРОК и ЧУМА.
— Жара была дóбела, дóсиня.
Чуть было не опоздали на поезд (они живут за Аннемассом, на пустыре), галопировали всем семейством по всему воскресному удивленному городу, и он, под галоп, успел рассказать мне свою встречу с Милюковым, а кстати и с Платоновым[1985] — а поезд явно уходил, а до следующего — 5 часов (комиссий и мертвецов!) — но поезд не ушел, и мы из последнего дыхания в него сели, и минут пять сидели — дама и я (NB! нынче она совсем больна, а я — совершенно здорова) дыша широко, как рыбы и громко, как моржи.
Итак, мой родной, без нас решено — февраль. Жаль, что не будет совместного поезда (уносящего третьего!) я бы дорого дала (такие вещи живут сослагательными наклонениями!) за несколько часов поезда с Вами, но м. б. к лучшему, и м. б. эти часы когда-нибудь все-таки будут. Мне с Швейцарией — из-за Вас — необходимо связаться: необходимо, чтобы меня там полюбили — я полюбят.
Видите — вот и вышло письмо навстречу: сначала ноябрю, потом февралю.
Я отсюда уезжаю 17-го, в четверг — в 11 ч. 23 минуты утра.
С 15-го пишите мне уже на Vanves:
65, Rue J. В. Potin
Vanves (Seine)
без себя и адреса на обороте, я их знаю, и — как мне сейчас кажется — никогда уже не забуду.
Прилагаемый листочек прошу прочесть не сразу, а — вечером — да? Перед сном.
МЦ
15-го сентября 1936 г. — вторник — чердак — под шум потока.
Château d’Arcine
…Я вовсе не считаю Вас забытым, заброшенным и т. д. Я уверена, что Ваши родители, и сестра, и друзья — Вас — по-своему — как умеют — любят.
Но Вы хотите, чтобы все Вас любили не по-своему, а по-Вашему, не как умеют, — а как не умеют: Вы хотите, чтобы все Вас любили — как Вас люблю — я.
И если Ваша мать[1986] сейчас, как я нынче в 5 ч. утра, не просыпается от ожога: с такими легкими навряд ли можно танцевать, это не значит, что она Вас мало любит, это значит, что sie denkt Sie[1987] не так подробно, как я — м. б. и потому еще, что она Вас знает больным — 10 лет, а болезненным — и все 26, я же впервые и одновременно узнаю, что у меня где-то — сын — и что этот сын — больной, и не могу не потрястись этим всей своей привычкой ко всему исключительно-здоровому — и даже как бы несокрушимому — от меня исходящему.
То же самое, как если бы обо мне сказали, что у меня больные стихи.
________
Встречи с Вами я жду не как встречи с незнакомым, а как встречи с сыном — не только заведомо-родным, но мною рожденным, и которого у меня в детстве, в моем и его сне, отняли. Встречи с Вами я жду как Стефания Баденская[1988] встречи с тем, кто для людей
