не на скатерть и не на визави, а на собственные колени.
Когда вам будут говорить: «Это — романтизм», вы спросите: «Что такое романтизм?» — и увидите, что никто не знает; что люди берут в рот (и даже дерутся им! и даже плюются! и запускают вам в лоб!) — слово, смысла которого они не знают.
Когда же окончательно убедитесь, что не знают, сами отвечайте бессмертным словом Жуковского:
АНДРЕЕВУ В. Л
4-го декабря 1937 г., суббота
Vanves (Seine)
65, Rue J. В. Potin
Дорогой Вадим,
Сердечное спасибо за привет и приход. Страшно жаль, что не застала — много бы Вам рассказала — и страшного и смешного.
Если можете — достаньте где-нибудь Le Proces — Kafka[2038] (недавно умершего изумительного чешского писателя) — это я — в те дни.[2039] А книга эта была последняя, которую я читала до. Читала ее на Океане,[2040] — под блеск, и шум, и говор волн — но волны прошли, а процесс остался. И даже сбылся.[2041]
— Когда увидимся? Если к вам теперь действительно ходит метро — могли бы как-нибудь выбраться с Муром. Если Вы к нам — только сговорившись — была бы Вам сердечно рада.
Пока же — сердечный привет Вам и Вашим![2042] И еще раз — спасибо.
МЦ.
Что Сергей Яковлевич ни в какой уголовщине не замешан, Вы конечно знаете.
_______
Прочтите Процесс!
9-го марта 1938 г., среда
Vanves (Seine) 65, Rue J. В. Potin
Милый Вадим,
Я сейчас разбираю свои и Мурины книги, и у меня оказался целый ящик отдаваемых — детских и юношеских, старинных и современных, — и я подумала о Вас: может быть Вам нужны для Вашей дочки, а также для племянника?[2043]
Если да — две просьбы: ответить поскорее и явиться за ними поскорее, чтобы отобрать, а часть и забрать. До Вашего ответа никому показывать не буду, поэтому очень, очень прошу Вас ответить поскорее и сразу назначить, когда сможете быть. Мне удобнее — утром, до завтрака (сможете позавтракать у нас) и хорошо бы — не в среду и воскресенье, п. ч. у меня — рынок, но — не знаю Вашего рода работы[2044] — м. б. Вы свободны только в воскресенье? Тогда можно и в воскресенье, часам к 11-ти, чтобы я до этого успела на рынок.
До свидания, сердечный привет Вам и Вашим, жду ответа.
MЦ
Р. S. Приезжайте с серьезным вместилищем!
Ехать к нам до конечной станции Maine d’Issy — идти по улице явно-идущей в гору: Auguste Gervais — идти все прямо, прямо до небольшой, мало-заметной площади (площадке) с еще менее-заметными деревцами в кадках и пышным названием Unter den Linden, т. е. Plase des Tilleuls — ee пересечь справа налево и тут же оказаться (по правую руку) на Rue Baudin — ee пройти всю — и оказаться на Avenue de Clamart (с большими деревьями), по ней — вправо и первая улица налево — J. В. Potin: наш дом — угловой: та руина, которую Вы знаете. Второй этаж, правая дверь.
От метро к нам не более 10 минут, если идти по этому маршруту, самому простому и — главное — никого не спрашивать, а то заведут.
_______
Тогда же сговоримся, когда мне у Вас побывать — я давно собираюсь и очень рада буду повидать всех: прежних и новых.
________
17-го мая 1938 г., вторник
Vanves (Seine) 65, Rue J. В. Potin
Милый Вадим, Простите, что тогда же не отозвалась на Ваше письмо, сердечно меня тронувшее. Но я была (и еcмь) завалена рукописной и корректорской работой.[2045]
Посылаю вам вставки в Черта, две счетом.[2046] Нужно — каждой по 8 экземпляров, т. е. придется по два раза печатать, п. ч. оттисков сделать нельзя.
Очень прошу блюсти красную строку: всюду, где с новой строки, ставлю точку (красную).
Бумагу высылаю одновременно, взяла лучшую — чтобы немножко дольше длилась.
Когда кончите, завезите к Маргарите Николаевне[2047] — заказным дорого, простым — страшно. М. б. напишете, когда будете? Тогда и я приеду, и побеседуем.
Очень просила бы Вас, милый Вадим, отпечатать и первый листок:
ЧЕРТ ВСТАВКА (ПРОПУСК) № 1 (и т. д.). Это мне очень сократит работу. Еще раз — огромное спасибо.
МЦ.
МОРКОВИНУ В. В
27-го мая 1938 г., пятница
Vanves (Seine)
65, Rue J. В. Potin
Милый Вадим!
Обращаюсь к Вам с сердечной и срочной просьбой. Я проглядела и повырезала всю лебедевскую Волю России за несколько лет (с 1927 г.) — к сожалению — неполную, в поисках своих вещей, и не оказалось:
1) моего Крысолова
2) моей Поэмы Лестницы.
Мне обе эти вещи нужны до зарезу.
Указания:
Крысолов печатался в 6-ти книгах, а м. б. даже — в 7-ми, по главе. Думаю: начиная с января 1925 г., может быть — с февраля,[2048] и так — шесть или семь книг подряд. За 1925 год отвечаю — всем существом. Мои вещи — моя автобиография.
Лестница писалась летом 1926 г., у меня есть первый черновик, там — все даты, и печаталась, нужно думать, осенью — зимой 1926 г., может быть — заскочила и в 1927 г.,[2049] не позже.
Умоляю разыскать и прислать — непременно заказным. Возмещу — хотите книгой? (Старинной, Вы их любите.)
Но — скорее. У меня спокойной жизни — самое большое — месяц, потом переезд на другую квартиру, т. е. долгий и сплошной кошмар.
Умоляю — скорее!
Если можно — несколько экземпляров, нельзя — один (очень бы нужно — несколько!).
Только не присылайте книг — целиком, а аккуратно выньте, не отрезая лишних страниц, отрежу — я (говорю о соответствующих страницах, чтобы не было отдельных листков. Не режьте, а надрезав ниточки — вынимайте).
Бьюсь над своим 16-летним архивом, и даже — с ним. Сердечный привет и заранее благодарность!
М. Цветаева
— Крысолов. — Поэма Лестницы.
15-го мая ? июня 1938 г., среда
Vanves (Seine)
65, Rue J. В. Potin
Дорогой Вадим!
Бесконечно Вам благодарна, а книжку (старинная) оставлю у Маргариты Николаевны,[2050] в ее окружении иногда бывают оказии в Прагу.
Из стольких людей, мне за этот год столько! — обещавших. Вы один — исполнили:[2051] полностью. И я Вам этого никогда не забуду.
Подождите еще немножко: только что получила от другого Вадима (Андреева) вставки в своего Черта — машинные. Проверю и пошлю Вам, Вы — вложите и с Богом! (Там Рудневым (богобоязненным) была выпущена целая глава о священниках и отсечен весь Чертов хвост. Без него всякий хвостатый — жалок.)
Еще раз — бесконечно Вас благодарю.
МЦ.
Оставлю для Вас еще чернильницу — из которой писала 12 лет. Для Вас — не для Булгакова. Все это получите — в свой срок. (Из нее писала и Лестницу.)
Р. S. Передайте, пожалуйста, прилагаемый листок господину Постникову.[2052]
ДОНУ АМИНАДО
Vanves, 31-го мая 1938 г.
Милый Дон Аминадо,
Мне совершенно необходимо Вам сказать, что Вы совершенно замечательный поэт. Я уже годы от этого высказывания удерживаюсь — a quoi bon?[2053] — но в конце концов, — несправедливо и неразумно говорить это всем, кроме Вас, — который, единственный, к этому отнесется вполне серьезно и, что важнее, — не станет спорить. (Остальные же (дураки) Вам верят на слово — веселее.)
Да, совершенно замечательный поэт (инструмент) и куда больше — поэт, чем все те молодые и немолодые поэты, которые печатаются в толстых журналах. В одной Вашей шутке больше лирической жилы, чем во всем «на серьёзе».
Я на Вас непрерывно радуюсь и Вам непрерывно рукоплещу — как акробату, который в тысячу первый раз удачно протанцевал на проволоке. Сравнение не обидное. Акробат, ведь это из тех редких ремесел, где всё не на жизнь, а на смерть, и я сама такой акробат.
Но помимо акробатизма, т. е. непрерывной и неизменной удачи, у Вас просто — поэтическая сущность, сущность поэта, которой Вы пренебрегли, но и пренебрежа которой Вы — больший поэт, чем те, которые на нее (в себе) молятся. Ваши некоторые шутливые стихи — совсем на краю настоящих, ну — одну строку переменить: раз не пошутите! — но Вы этого не хотите, и, ей-Богу, в этом нехотении, небрежении, в этом расшвыривании дара на дрянь (дядей и дам) — больше grandezz’ы,[2054] чем во всех их хотениях, тщениях и «служениях».
Вы — своим даром — роскошничаете.
_______
Конечно, вопрос: могли бы Вы, если бы Вы захотели, этим настоящим поэтом стать? На деле — стать? (Забудем читателя, который глуп, и который и сейчас не видит, что Вы настоящий поэт, и который — заранее — заведомо — уже от вида Вашего имени — béatemeat et bêtement[2055] — смеется — и смеяться будет — или читать не будет.)
Быт и шутка, Вас якобы губящие, — не спасают ли они Вас, обещая больше, чем Вы (в чистой лирике) могли бы сдержать?
То есть: на фоне — не газеты, без темы дам и драм, которую Вы повсеместно и неизменно перерастаете и которая Вам посему бесконечно выгодна, потому что Вы ее бесконечно — выше — на фоне простого белого листа, вне трамплина (и физического соседства) пошлости, политика и преступлений — были бы Вы тем поэтом, которого я предчувствую и подчувствую в каждой Вашей бытовой газетной строке?
Думаю — да, и все-таки этого — никогда не будет. Говорю не о даре — его у Вас через край, говорю не о поэтической основе — она видна всюду — кажется, говорю о Вас, человеке.
И, кажется, знаю: чтобы стать поэтом, стать тем поэтом, который Вы есть, у Вас не хватило любви — к высшим ценностям; ненависти — к низшим. Случай Чехова, самого старшего — умного — и безнадежного — из чеховских героев. Самого — чеховского.
Что между Вами — и поэтом? Вы, человек. Привычка к шутке, и привычка к чужой привычке (наклонная плоскость к газетному читателю) — и (наверное!) лень и величайшее (и добродушное) презрение ко всем и себе — а может быть, уж и чувство: поздно (т. е. та же лень: она, матушка!).
Между Вами и поэтом — быт. Вы — в быту, не больше.
Не самообольщаюсь: писать всерьез Вы не будете, но мне хочется, чтобы Вы знали, что был все эти годы (уже скоро — десятилетия!) человек, который на Вас радовался, а не смеялся, и вопреки всем Вашим стараниям — знал Вам цену.
Рыбак — рыбака видит издалека.
Марина Цветаева.
— А дяди! А дамы! Любящие Вас, потому что невинно убеждены, что это Вы «Марию Ивановну» и «Ивана Петровича» описываете. А редактора! Не понимающие, что Вы каждой своей строкой взрываете эмиграцию! Что Вы ее самый жестокий (ибо бескорыстный — и добродушный) судья. Вся Ваша поэзия — самосуд: эмиграции над самой собой. Уверяю Вас, что (статьи Милюкова пройдут, а…) это —
