(NB! чуть было не написала 30 г. А — хорошо бы!)
МОСКВИНУ Н. Я
Голицыно, 9-го/22-го марта 1940 г., весна.
Дорогой Николай Яковлевич!
Приветствую Вас сегодня, в первый день весны. У нас он — сияющий. К. Зелинский,[2150] огромного роста, с утра расчищает в саду огромную, по росту — не дорожку, а дорогу — целую дорогу весны.
Я о Вас скучаю, по-настоящему, я к Вам очень привязалась.
Кончаю очередного Робин Гуда — выручало — и тихо, но верно подхожу к подножию полуторатысячестрочной горы — Этери. Эта Важа (она же — Пшавела) меня когда-нибудь — раздавит.
Народ — всё критики, из некритиков — Пяст,[2151] очень больной, тяжко и громко дышащий, и трогательно старающийся быть как все, и чем больше старается — тем безнадежней отличается.
Мур как будто выздоровел, целую пятидневку ходит в школу, но — новая напасть: ему хотят привить тиф, а я боюсь, п. ч. t° к 6 ч. иногда еще повышается, и боюсь за сердце — ослабленное. Пока что — оттянула и написала Струкову[2152] — что посоветует.
Из местных новостей — сильнейшая реакция М. С. Шагинян на статью Асеева — два Ш.[2153] Я, не входя в содержание спора, любовалась ее живостью.
— Ах, жаль. Вас нет, потому что —
Я сегодня в новой шкуре:
Вызолоченной — седьмой![2154]
А шкура — самая настоящая: баррранья, только не вызолоченная, а высеребренная, седая, мне в масть, цвета талого снега, купила за 70 рублей в местном Сельмаге, в мире реальном это воротник, огромный.
Бог наделил меня самой демократической физикой: я все люблю — самое простое, и своего барррана не променяла бы ни на какого бобра.
До свидания — не знаю, когда, но всегда — с огромной радостью.
Поцелуйте Таню,[2155] Вас обнимаю. Мур шлет привет.
МЦ.
— Каждый раз — когда ели крабов — укол грусти, ибо никто их так весело не ест, как мы с Вами, теперь я их ем одна — и они стали простым продовольствием.
В последнюю минуту убедилась, что у меня нет Вашего другого адреса — посылаю на Таню.
28-го марта 1940 г.
Голицыно, Белорусской железной дороги — везде Дома Писателей — Дорогой Николай Яковлевич,
Нынче утром я шла в аптеку — за лекарством для Мура (у него очередной грипп, пролежал несколько дней с t°, нынче первый день встал, но, конечно, не выпускаю) — итак, бегу в аптеку, встречаю у станции Серафиму Ивановну и, радостно: — Ну, что — получили деньги? (Я вчера вечером, наконец, принесла ей остаток долга, но ее не было, оставила, для передачи Финку)[2156] — Да. — Значит, мы в расчете? — Да, Марина Ивановна, но когда же — остальное? — Т. е. какое остальное? Я же внесла все 830 р.! — Да, но это — одна путевка… — Т. е. как — одна? — Да, плата за одну путевку — 830 р., а за две 1660 р. — Вы хотите сказать — за два месяца? — Нет, за один. Последнее постановление Литфонда. Вы, очевидно, меня не поняли: пользующиеся Домом свыше 3-ех месяцев платят 830 рублей. — Но мы же не в доме, мы в доме — часу не жили, мы же еще за комнату платим 250 рублей. — Я им говорила, что Вы мало зарабатываете… — И еще скажите. Скажите, что я больше 850 р. за двоих платить не могу. — Тогда они сразу снимут одного из вас с питания.
Расходимся. Два часа спустя прихожу в Дом завтракать — в руках, как обычно, кошелка с Муриной посудой. У телефона — Серафима Ивановна.
— «…Она говорит, что столько платить не может»… — Пауза. — «Снять с питания? Хорошо. Сегодня же? Так и сделаю».
Иду в кухню, передаю свои котелки. Нюра: — Да разве Вы не завтракаете? — Я: — Нет. Дело в том — дело в том — что они за каждого просят 830 р. — а у меня столько нет — и я, вообще, честный человек — и — я желаю им всего худшего — и дайте мне, пожалуйста, на одного человека. —
Зашла Серафима Ивановна, предложила сегодня меня еще накормить, предложила мне воды, воду я выпила, от еды отказалась. — Сначала, сгоряча, я хотела написать Новикову[2157] — Шагинян — или даже поехать, — но потом — вдруг — поняла, что не надо, что это — моя судьба, что «одно к одному», т. е. данное — к многому. — Я, было, обратилась к Ермилову,[2158] члену правления Литфонда, выписала ему все цифры: весь доход за 5 месяцев (вплоть до 15-го июня) — и то, что уже выплачено в Литфонд, и за комнату, все очень точно, но — встретив его вторично, на улице (шла на почту), сказала, что главная моя цель — чтобы Мур смог здесь кончить школу, т. е. чтобы Литфонд — у нас путевка до 15-го апреля — дал нам путевку еще на 2 месяца. Продолжаю — Вам: если я буду просить сбавки (т. е. 830 р. — 850 р. за двоих), они нам не продлят и тогда вся эта мука с Муром, и его школой, и докторами, и банками, и ежемесячным учителем — была зря. Возможный случай: они нам дадут две путевки с условием, что я при первой возможности верну. Не хочу подписывать такой бумаги: 1) п. ч. знаю, что не верну, 2) п. ч. считаю такую цену — 830 р. за одну только еду: мою еду — ну — для себя неловкой, я никогда так широко не жила, не теперь начинать.
Этим кончается целый период моей голицынской жизни: вся совместность. Жаль — для Мура, для себя — не очень, последнее время все было очень сухо, — не сравнить с нашими временами, просто: у меня не было ни одного человека, которому бы я радовалась, а без этого мне и все сорок не нужны. Приехала очень элегантная детская писательница[2159] и сразу дала мне совет писать сначала все начерно, а потом уже «отделывать», на что я скромно ответила, что у каждого — свой опыт, свои возможности — и невозможности… Я, вообще, с Вашего отъезда, перед всеми извиняюсь, что я так хорошо (т. е. медленно, тщательно, беспощадно) работаю — и так мало зарабатываю. На обороте, кстати, найдете мой заработок. Я убеждена, что, если бы я плохо работала и хорошо зарабатывала, люди бы меня бесконечно больше уважали, но — мне из людского уважения — не шубу шить: мне не из людского уважения шубу шить, а из своих рукописных страниц.
С 15-го февраля по 15-ое марта Литфонд за столование нас обоих взял 800 р., т. е. 400 р. за человека.
С 15-го марта по 15-ое апреля Литфонд за столование нас обоих хочет 1660 р., т. е. 830 р. за человека, т. е. больше чем вдвое.
И мы еще платим 250 р. за комнату, т. е. вся жизнь нам обходится 1910 р., т. е. 955 р. на человека. Живущие же в Доме отдыха платят 550 р. и пользуются всем (чем мы не).
Мои получки
60 % за Важу Пшавелу — Гоготур и Апшина —
1190 р.
100 % за Важу Пшавелу — Барс —
600 р.
60 % за Робин Гуда I—
200 р.
25 % аванса за «Этери» —
1300 р.
Всего —
3290 р.
+60 % за редактирование французского перевода Джангара — приблизительно 150 р. и 60 % за Р. Гуда — 300 р., которые вскоре должна получить.
Итого, с 15-го января по 15-ое июня (ибо до сдачи Этери не заработаю больше ни копейки) — 3840 р. — за 5 месяцев. А с меня требуют 1910 р. в месяц.
Этери еще не начинала, теперь весь день придется мыть посуду, п. ч. ее мало и не выношу грязной.
Звонить больше не придется, буду бывать в Доме 2 раза в день, — к 2 ч. и к 7 ч. — забирать пó две еды, а то — неловко. Дружок, когда Вы говорили: занять у Литфонда — я уже тогда ощутила — безнадежность. Дают только богатым, — On ne prête qu’ aux riches: старая французская поговорка. Читаю сейчас Житие протопопа Аввакума.[2160] Обнимаю Вас и Таню.
МЦ.
МОЧАЛОВОЙ О. А
29-го мая 1940 г.
Голицыно, Белорусской железной дороги, Дом Писателей.
Мне кажется — это было лето 1917 г. Достоверно — Борисоглебский переулок, старый дом, низкий верх, наши две молодости — с той, неувядающей. Помню слово Бальмонта после Вашего ухода: — Ты знаешь, Марина, я слышал бесчисленных начинающих поэтов и поэтесс: и в женских стихах — всегда что-то есть.
Не было ли у Вас стихов про овощи (морковь)? Или я путаю? Тогда — простите.
…А волк мне — и по сейчас нравится, и если бы Вы звали, как я именно сейчас по такому сытому волку (ску) — тоскую! Вот Вам выписка, с полей моей черновой тетради (перевожу третью за зиму — и неизбывную — грузинскую поэму):[2161]
«Голицыно, кажется 24-го мая 1940 г. — новый неприютный дом — по ночам опять не сплю — боюсь — слишком много стекла — одиночество — ночные звуки и страхи: то машина, черт её знает чтó ищущая, то нечеловеческая кошка, то треск дерева — вскакиваю, укрываюсь на постель к Муру (не бужу), — и опять читаю (хорошо ему было — писать! лучше, чем мне — читать!) — и опять — треск, и опять — скачок, — и так — до света. Днем — холод, просто — лед, ледяные руки и ноги и мозги, девчонка переехала ногу велосипедом, второй день не выхожу: нога — гора, на телеграмму, посланную 21-го — ни звука, в доме — ни масла, ни овощей, одна картошка, а писательской еды не хватает — голодновато, в лавках — ничего, только маргарин (брезгую — неодолимо!) и раз удалось достать клюквенного варенья. Голова — тупая, ледяная, уж не знаю чтó тупее (бездарнее) — подстрочник — или я??
У меня нет друзей, а без них — гибель».
(Мур — это мой 15-летний сын, всю зиму болевший: пять болезней, — только что отболел пятой. Остальные пояснения — при встрече.)
_______
Спасибо за стихи.[2162] Они мне напомнили — и на секунду вернули — меня — ту. Но водопад — упал.
_______
Мне очень, очень хочется Вас увидеть — у меня из тех времен почти никого не осталось: — иных уж нет, а те — далече… и у меня здесь нет ни одного женского друга.
________
Теперь — как осуществить встречу?
