не справляюсь совсем (от каждого непереехавшего — чувство взятого барьера, а вы знаете — чего это стоит! — всего человека в один-единственный миг), знаю магазины, в которых теряюсь. И еще, отчасти, русскую колонию. И — тот Париж, когда мне было шестнадцать лет: свободный, уединенный, весь в книжных лотках вдоль Сены. То есть: свою сияющую свободу—тогда. Я пять месяцев прожила в Париже, совсем одна, ни с кем не познакомившись. Знала я его тогда? (Исходив вдоль и поперек!) Нет — свою душу знала, как теперь. Городов мне знать не дано.
«В Париже человек чувствует себя песчинкой». Весь? Нет. Тело его? Да. Тело в океане тел. Но не душа в океане душ, — уже просто потому, что такого океана—нет. А если есть — бесшумный, недавящий.
Работать очень трудно: живем вчетвером. Почти никуда не хожу, но приходят. Квартал бедный, дымный, шумный. Если бы осталась, переехала бы за город. Не могу жить без деревьев, а здесь ни кустика. Страдаю за детей.
Уже просила Слонима похлопотать о продлении мне «отпуска» (с сохранением содержания) до осени.[330] Страстно хочу на океан. Отсюда близко. Боюсь, потом никогда не увижу. М. б. в Россию придется вернуться (именно придется — совсем не хочу!)[331] или еще что-нибудь… Хочется большой природы. Отсюда близко. На лето в Чехию — грустно звучит. Ведь опять под Прагу, на холмики. Глубже, с детьми, трудно, — быт и так тяжел.
Если можете, дорогой Валентин Федорович, похлопочите. Мне стыдно Вас просить, знаю, как Вы заняты, знаю и ужасающую скуку «чужих дел». Но Слонима я уже просила, а больше некого. У меня от нашей встречи осталось сильное и глубокое человеческое впечатление, иначе бы никогда не решилась.
Новый год походил на нестрашный Бедлам. Сергей Яковлевич Вам писал уже.[332] Русский Новый год буду встречать дома.
Сердечный привет Вам и — заочно — Вашей супруге и дочке.
Марина Цветаева
Пишу большую статью о критике и критиках.[333]
Париж, 9-го января 1926 г.
Дорогой Валентин Федорович,[334]
Письмо чудесное и деяние чудесное. Старого монстра[335] знаю, уверял меня, что в 1905 г. печаталась (его милостями) в «Журнале для всех» (мне было 11 лет, и в «Журнале для всех» не печаталась никогда). Когда опровергла, спорил.
Посылаю расписку, заявление и доверенность. Получили ли мое письмо с трудной просьбой? Наши скрестились.
Всего лучшего. Сердечный привет Вам и Вашим. Пишите.
МЦ.
Париж, 18-го января 1926 г.
Дорогой Валентин Федорович!
Как благодарить?!
Мы так мало с Вами знакомы, а кто из моих друзей сделал бы для меня то, что сделали Вы. Я ведь знаю трудность таких дел и просьб. Удача — всецело Ваша, личная: влияние человека на человека.[336]
В Чехию осенью вернусь непременное — хочу утянуть это лето у судьбы: в последний раз (так мне кажется) увидеть море.
В Париже мне не жить—слишком много зависти. Мой несчастный вечер, еще не бывший, с каждым днем создает мне новых врагов.
Вечер, назначенный, было, на 23 января, переносится на 6 февраля[337] — мало друзей и слишком много непроданных билетов. Если бы Вы только знали, как все это унизительно.
— Купите, Христа ради! — Пойдите, Христа ради!
Прибедняться и ласкаться я не умею, — напротив, сейчас во мне, пышнее, чем когда-либо, цветет ирония. И «благодетели» закрывают уже готовую, было, раскрыться руку (точней — бумажник!).
Познакомилась с Л. Шестовым, И. Буниным и… Тэффи. Первый — само благородство, второй — само чванство, третья — сама пошлость.
Первый меня любит, второй терпит, третья… с третьей мы не кланяемся.
Насколько чище и человечнее литературная Прага!
Кончила большую статью о критике и критиках (здешние — хамы. Почитайте Яблоновского («Возрождение») и Адамовича («Звено») о Есенине!).[338]
Живем скученно, четверо в одной комнате, почти невозможно писать. Страшно устаю и, пока, мало радуюсь.
Привет вшенорцам, особенно — если встречаетесь — Григорию Исааковичу Альтшулеру. Его письмо получила, немножко освобожусь — напишу.
Тороплюсь. Еще раз — благодарность за доброе дело и, главное, — волю. Всего лучшего от Сергея Яковлевича и меня Вам и Вашим.
МЦ.
Париж, 9-го марта 1926 г.
(по числу — весна!)
Дорогой Валентин Федорович,
Сердечный привет и благодарность за все. Завтра на 10 дней еду в Лондон, где у меня впервые за 8 лет (4 советских, 4 эмигрантских) будет ВРЕМЯ. (Еду одна.)
Оттуда напишу.
Нет отношения, которое бы больше трогало и убеждало меня, чем забота издали.
Расскажу Вам много забавных гнусностей о здешнем литературном котле. Чтт — Прага!
Если видаете Чириковых, скажите, что люблю, помню и напишу. С Людмилой и Валентиной в переписке.[339]
МЦ.
Париж, 8-го апреля 1926 г.
Дорогой Валентин Федорович,
Только что вернулась из Вандеи, куда ездила искать жилище на лето. Нашла. На океане. Маленький домик у рыбаков. Пески. Море. Никакой зелени. Увы, самое дешевое место оказалось еще слишком дорогим: 400 франков в месяц, без электричества и газа.
Вандея сиротская, одна капуста для кроликов. Жители изысканно вежливы, старухи в чепцах-башенках и деревянных, без задка, туфельках. Молодые — стриженые.
— Кончается старый мир! —
Еду на полгода — писать и дышать.
У нас был очень любопытный доклад князя Святополк-Мирского: «Культура смерти в предреволюционной литературе»[340] — Были Бунин, Алданов, С. Яблоновский, много — кто (говорю о старых или правых), но никто не принял вызова, после 1 ч. просто покинули зал. Походило на бегство.[341]
Сердечный привет Вам и семье. Сергей Яковлевич все хворает, хочу поскорее увозить его отсюда.
Привет Чириковым и Альтшулерам, если видаетесь. Передайте Григорию Исааковичу, что у моего сына 14 зубов.[342]
МЦ
9-го мая 1926 г.
St. Gilles-sur-Vie (Vendиe) Avenue de la Plage
Ker-Edoward
Запоздалое Христос Воскресе, дорогой Валентин Федорович!
Как проводите Пасху? Хорошо ли во Вшенорах?
Я с детьми в Вандее — вот уже две недели. Погода разная, бывает такой ветер (ледяной, с океана), что Георгий не выходит. Бывает тепло, жарко еще не было. Живем в рыбацком домике, хозяева рыбак и рыбачка. Вместе полтораста лет. В sorсiers[343] не верят, но верят в mauvaises gens, qui jettent un sort[344] (NB! Sorcier именно тот, кто бросает sort. По-вашему — дурной глаз.) Меня — не то, что чехи! — любят.[345] Часто сижу в хижине со старухой, раздуваю огонь мехами, слушаю, говорю.
Заботы по дому — как во Вшенорах — т. е. весь день занят. Иногда подумываю о няньке, хотя бы на три утренних часа, но… ревность или ее исток: ревностность. Не могу допустить, что Мура будут касаться чужие руки. Пока не могу.
Гулянье пожирает 3/4 дня, остальная четверть все, что Вы знаете. На себя только поздний вечер, но — силы не те, порох не тот, голова не та, и — письма (нет-нет да надо ответить, кроме того, каждый день пишу Сергею Яковлевичу.
Природа здесь однообразная: море, песок. Есть дюны, но не разлазаешься: мягкие, осыпаются под ногой. Но — лучший климат для детей во всей приморской Франции. Кроме того — ВАНДЕЯ.[346]
Вот и все пока, дорогой Валентин Федорович. Очень рада буду получить от Вас весточку. Вспоминаю Вас с неизменной нежностью.
МЦ.
Сергей Яковлевич приезжает дней через десять — занят журналом[347] и получением carte d’identitй.[348] Читали, как меня честят господа критики за статью (о них) в «Благонамеренном»? Осоргин, Адамович, Яблоновский (последних двух не читала, обещали прислать).[349]
St. Gilles, 11-го мая 1926 г.
Дорогой Валентин Федорович,
Иждивенские деньги перешлите, пожалуйста, Сереже, по старому адресу, иначе ему не на что будет выехать к нам. Расписки посланы вчера.
Тороплюсь на почту. Сердечный привет Вам и Вашим.
МЦ.
Читали ли Вы, как меня честят в газетах? Я — только Яблоновского и Осоргина. А есть еще Адамович и… Петр Струве!
St. Gilles, 8-го июня 1926 г.
Дорогой Валентин Федорович,
Очень рада была Вашему большому письму, той волне тепла из Вшенор, особенно ощутимой в нашей просквоженной Вандее. Ветра здесь лютые. Если видаетесь с Бёмом[350] передайте ему, пожалуйста, что климат здесь, пока, меньше всего теплый и ровный, и вообще вовсе не приспособлен для слабогрудых. Три разных ветра в день (все холодные). Мы живем, п. ч. живем, но везти сюда слабых детей на поправку не стоит. Нужно южнее.
Блудный сын наконец прибыл, — заездили коня Версты![351] — первые четыре дня ел, не смыкая челюстей, и спал, не размыкая глаз. Поправляется. Если бы не погода — все хорошо. Но погода плачевная. За сутки час — два тепла, да и то! Либо дождь, либо ветер!
Пишу — людей никого — все свободное время идет на тетрадь.
Где звездочка — наш дом.[352]
МЦ.
St. Gilles, 9-го июня 1926 г.
Дорогой Валентин Федорович,
Сердечная просьба:
помогите Анне Антоновне Тестовой (Gregrova, č. 1190) перевезти к ней нашу большую корзину (громадную!), которая стоит у Чириковых. Эта корзина тяжелой глыбой на моей совести. Там Муркино приданое на два года вперед, мои тетради, письма, всяческое. И все это пожирается молью.
Еще: у наших бывших хозяев (č.23, Ванчуровых) Сережина шинель, френч и ранец с тетрадями. Все это нужно переложить в корзину перед отправкой ее к Тесковой. А то пропадет. (В корзине места много.)
Тескова, очевидно, за корзиной приедет сама, нужно только помочь ей доставить ее на вокзал (лошадь? тачку?). Было бы хорошо списаться о дне и часе.
Не знаю, где будем осенью, поэтому выписывать нет смысла. А веши (особенно Муркины) хорошие, во второй раз не будет.
Очень смущена такой тяжеловесной просьбой. Уступаю место еще более смущенному просителю.[353] Сердечный привет Вам и Вашим.
МЦ.
Погода у нас гнуснейшая.
Июнь 1926[354]
Дорогой Валентин Федорович,
Прошение, увы, без полей обнаружила, когда кончила. Мне стыдно за такое настойчивое напоминание о себе. О нас бы должны заботиться боги, а не мы сами.
Напишу Вам как-нибудь по-настоящему, а пока угнетенное спасибо.
МЦ.
St. Gilles, 20-го июля 1926 г.
Дорогой Валентин Федорович,
Итак, к 15-му сентября возвращаюсь в Чехию. Украли у меня чехи месяц океана (и 370 франков уплаченных денег!), что же, когда-нибудь представлю счет. (Как Вам нравится эта наглость?!)[355]
Теперь вот о чем: как Вы полагаете, восстановима ли моя прежняя расценка? Проще — с моим приездом, явлением перед Заблоцким во плоти (вживе и въяве!) протянет ли мне Заблоцкий сухой, но не дрожащей (скорей держащей!) рукой — прежнюю тысячу?
На 500 крон ехать нет смысла, одна дорога чего стоит. 500 крон на меня с детьми — это сплошная задолженность, т. е. сплошное унижение. За 500 крон в месяц я чехов буду ненавидеть, за тысячу — любить.
Пишу о всем этом — в совершенно ином тоне, ибо не знаю, как у него с юмором и цинизмом нищеты — почтительно и корректно Сергею Владиславовичу.[356] От его ответа зависит мое решение.
Английская стипендия? Смеюсь. И не знала, что есть таковая. Студентам, кажется — какая-то малость. А вот что «Благонамеренный» задолжал нам с Сергеем Яковлевичем (его рассказ, моя статья) тысячу франков — знаю твердо. «Руководитель» (т. е. меценат)
