либо даю, либо продаю, а продаю 100 франков штука». Ответ: «Числа бедны, большинство сотрудников[657] работают бесплатно, не говоря уже о редакторах[658] — словом, давай даром.
Я: — На продажу не дарю, — впрочем — вот вам „Хвала богатым“ — хотите пять раз?!
(…И за то, что их в рай не впустят,
И за то, что в глаза не смотрят…)
Убью на переписку целое утро (40 строк по пяти раз, — итого 200) — хоть бы по франку за строку дали!
Но и покушают же „богатые“ (Цейтлин, например, Амари:[659] man de Marie: а Marie.[660] Пущу с собственноручной пометкой.
ХВАЛА БОГАТЫМ
(предоставленная автором для нумерованного экземпляра Чисел — безвозмездно. Мне — нравится! Но м. б. — откажутся. Тогда пропали мои 200 строк и рабочее утро. Где наше ни пропадало! Лист будет вклейкой. Кому не понравится — пусть выдерет.
________
Стипендия Сергея Яковлевича кончилась, хлопочем до 1-го ноября, но надежды мало. Говорила о нем с доктором „Pour le moment je le trouve mieux, mais l’avenir c’est toujours l’inconnu!“[661] — 3наю.
За все лето было три летних недели. Раз ездила в очаровательный Annecy,[662] здесь дешевое автокарное сообщение, но для меня это то же, что пароход в Англию. Был у нас Мирский — давно уже — два дня — дико-мрачен, и мычливей чем когда-либо.
О Сувчинских не знаю ничего.
Обнимаю Вас, пишите о себе и не вините меня в ремизовстве.
Приписка на полях:
О Хвале богатым пока молчите: сюрприз!
МЦ.
Chвteau d’ Arcine 27-го сентября 1930 г.
St. Pierre-de-Rumilly (Haute Savoie)
Дорогая Саломея!
Огромное спасибо. Возопила к Вам по телеграфу из-за необходимости внезапного отъезда Сергея Яковлевича — красно-крестовая стипендия кончилась, а каждый лишний день — 45 франков.
Мы наверное тоже скоро вернемся — не позже 10-го, очень уж здесь холодно по ночам, утром и вечером (NB?! А когда — не).
Приеду и почитаю Вам Молодца и попрошу совета, что мне с ним делать дальше—разные планы.
Целую Вас и горячо благодарю.
МЦ.
Медон, 3-го марта 1931 г.
Дорогая Саломея! Высылаю Вам Новую газету[663] — увы, без своей статьи, и очевидно без своего сотрудничества впредь. Ках поэта мне предпочли — Ладинского,[664] как „статистов“ (от „статьи“) — всех. Статья была самая невинная — О новой русской детской книге. Ни разу слова „советская“, и равняла я современную по своему детству, т. е. противуставляла эпоху эпохе. Политики — никакой. Ннно — имела неосторожность упомянуть и „нашу“ (эмигрантскую) детскую литературу, привести несколько перлов, вроде:
В стране, где жарко греет солнце,
В лесу дремучем жил дикарь.
Однажды около оконца
Нашел он чашку, феи дар.
Дикарь не оценил подарка:
Неблагодарен был, жесток.
И часто чашке было жарко:
Вливал в нее он кипяток.
А черный мальчик дикаря
Всегда свиреп, сердит и зол —
Он, ЛОЖКУ БЕДНУЮ МОРЯ,
Всегда бросал ее на ПУЛ (NB! ударение)
и т. д.
— Попутные замечания. — Противуставление русской реальности, верней реализма — этой „фантастике“ (ахинее!), лже-фантастики тамбовских „эльфов“ — почвенной фантастике народной сказки. И т. д.
И — пост-скриптум: „А с новой орфографией, по которой напечатаны все эти прекрасные дошкольные книги, советую примириться, ибо: не человек для буквы, а буква для человека, особенно если этот человек — ребенок“.
И — пространное послание Слонима: и в России-де есть плохие детские книжки (агитка) — раз, он-де Слоним очень любит фей — два. А — невымолвленное три (оно же и раз и два!) — мы зависим от эмиграции и ее ругать нельзя. Скажи бы тбк — обиды бы не было, — да и сейчас нет! — много чести — но есть сознание обычного везения и — презрение к очередным „Числам“.
А стихов — мало, что даже не попросили, а на вопрос: будут ли в газете стихи? — Нет. — Раскрываю: Ладинский.
Словом, мой очередной деловой провал. Вырабатывать (NB! будь я не я или, по крайней мере, хоть лошадь не моя!) могла бы ежегазетно франков полтораста, т. е. 300 фр. в месяц.
Перекоп лежит, непринятый ни Числами, ни Волей России, ни Современными (NB! Руднев — мне: „у нас поэзия, так сказать, на задворках“) Мулодец (французский) лежит, — свели меня с Паррэном (м. б. знаете такого? советофил, Nouvelle Revue Franзaise — женат на моей школьной товарке Чалпановой,[665] — читала-читала, в втоге оказывается: стихов не любит (NB! ТОЛЬКО СТАТЬИ!) и никакого отношения к ним не имеет (только к статьям!). Taк и ушла, загубив день. — Встреча была где-то в 19-ом arrondissement,[666] на канале.
Вещь, которую сейчас пишу — все остальные перележит.
________
А дела на редкость мрачные. Всё сразу: чехи, все эти годы присылавшие ежемесячно 300 фр., пока что дали только за январь и когда дадут и дадут ли — неизвестно. Дмитрий Петрович уже давно написал, что помогать больше не может, — не наверное, во почти, или по-другому как-то, в общем: готовьтесь к неполучке. Вере Сувчинской (МЕЖДУ НАМИ!) он потом писал другое, т. е. что только боится, что не сможет. А терм 1-го апреля и не предвидится ничего. Мирские деньги были — квартирные. Просто — негде взять. С газетой, как видите, сорвалось, сватала Перекоп Рудневу — сорвалось, Молодца — Паррэну и другим — сорвалось.
Поэтому, умоляю Вас, дорогая Саломея, не называя меня — воздействуйте на Дмитрия Петровича. Без этих денег мы пропали. Если бы он категорически отказался, но этого нет: „боюсь, что не смогу“ — пусть не побоится и сможет. (NB! этого не сообщайте, вообще меня не называйте, просто скажите, что я — или мы (NB! он больше Сергея Яковлевича любит!) в отчаянном положении, что я сама просить его не решаюсь, — словом. Вам будет виднее — как!).
Этот несчастный терм (1-го апреля) — моя навязчивая мысль.
— Единственная радость (не считая русского чтения Мура, Алиных рисовальных удач и моих стихотворений — за все это время — долгие месяцы — вечер Игоря Северянина. Он больше чем: остался поэтом, он — стал им. На эстраде стояло двадцатилетие. Стар до обмирания сердца: морщин как у трехсотлетнего, но — занесет голову — все ушло — соловей! Не поет! Тот словарь ушел.
При встрече расскажу все как было, пока же: первый мой ПОЭТ, т. е. первое сознание ПОЭТА за 9 лет (как я из России).
________
Обнимаю Вас, дорогая Саломея, умоляю с Мирским. Бровь моя так и осталась с лысиной, т. е. я — полуторабровой.
МЦ.
ГОВОРЯ С ДМИТРИЕМ ПЕТРОВИЧЕМ НЕ УПОМИНАЙТЕ НИ О КАКОЙ ВЕРЕ.
Р. S. А вдруг Вы уже вернулись и с Дмитрием Петровичем говорить не сможете? Дни летят. Ваше письмо — только что посмотрела — от 20-го, и Вы пишете, что Вы уже две недели в Лондоне. Посылаю на Colisйe в надежде, что перешлют.
Как ужасно, что я Вас только сейчас благодарю за иждивение!
17-го марта 1931 г.
Дорогая Саломея!
Сердечное спасибо за иждивение.
Очень рада, что пришелся Мур, Вы ему тоже пришлись.
(Выходя: — понравилась? Он: грубым голосом: „Вообще — милая“, А вообще женщин без исключения — не переносит.)
Перекоп сдаю (на авось) в воскресенье. На очереди „Gars“,[667] (Muselli).
Хотите повидаемся на следующей неделе? М. б. соберемся с Сергеем Яковлевичем), он очень хотел бы Вас повидать.
Целую Вас.
МЦ.
Машиной играет весь дом.
Meudon (S. et O.)
2, Avenue Jeanne d’Arc
26-го марта 1931 г.
Дорогая Саломея! Большая, большая просьба: не подарили ли Вы бы мне 80 франков на башмаки, мои совсем отслужили: одни отказались чинить, а другие, которые ношу три года, так разносились, что спадают с ног, так что ходить не в чем. А в Самаритэне как раз продаются Semelle Uskide.[668] такие же, какие я проносила 3 года, не чиня подошвы. 80 франков. Но их безнадежно — нет.
Вы бы этим подарком меня спасли.
— Очень хорошо у Вас было в прошлый раз — м. б. впадение в детство с Аней Калин? Кстати, дома она была Нюта, у нас, из протеста, Аня.
До свидания, надеюсь скорого. Мур твердо ждет приглашения. Свободен все дни кроме четверга (Закон Божий!)
МЦ.
Медон, 31-го марта 1931 г.
Сердечное спасибо, дорогая Саломея!
Башмаки куплены — чудные — будут служить сто лет.
Обнимаю Вас!
ТВЕРДООБУТАЯ
МЦ
Что Ваша Голландия? Ваш голландец (летучий) уже здесь. Скрывается. (NB! Кажется — только от меня!)
21-го апреля 1931 г.
Meudon (S. et О.)
2, Avetiue Jeanne d’Arc
Запоздалое Христос Воскресе, дорогая Саломея! Где Вы и что Вы? Были ли в Голландии? Видела Мирского, но не преувеличивая (здесь: не преуменьшая) ровно три минуты, на вокзале, на проводах Извольской,[669] в толпе снимающих, снимающихся, плачущих и напутствующих.
Напишите два словечка и, если можно, пришлите иждивение.
Целую Вас.
МЦ.
Медон, 23aпрeля/6-го мая 1931 г.
Сердечное спасибо, дорогая Саломея, за иждивение и простите за позднюю благодарность.
Нынче Мурины имянины (Георгиев день) и ознаменованы они следующим речением: — Мама! как по-французски Бердяев? — Так и будет— Бердяев, если хочешь — Berdiaйff. — А-а… А почему я на одной книге прочел: BOURDEL?
Кстати, когда я ему передала, что сейчас у Вас уехала прислуга и т. д. — „А зачем мне прислуга?“ — „Ты же собирался у Саломеи завтракать!“ — „А Саломея сама не умеет готовить?“ — „Нет“. — „Пусть научится!“
П. П. Сувчинский tout crachй.[670]
_______
Обнимаю Вас.
МЦ.
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d’Arc
10-го мая 1931 г.
Дорогая Саломея!
Хорош вечер:[671] 1) без брови (к 30-му от остающегося миллиметра не будет и следа) 2) без платья (то что есть — до колен) и без участников. Боясь душевных осложнений (просить, благодарить, жалеть, что просила и благодарила) — решила одна. 1-ое отделенис — стихи, второе — проза (новая, для Вас ОСОБЕННО интересная, честное слово!) третье — опять стихи.
Посылаю Вам 10 билетов с безмолвной просьбой. А если Путерману послать штук пять — продаст (хоть один??) Если думаете, что да (хоть 1/2!), сообщите мне, милая Саломея, его адрес.
Когда повидаемся? Что у Вас нового? Как здововье? Напишите словечко!
МЦ.
18-го мая 1931 г.
Meudon (S. et O.)
2, Avenue Jeanne d’Arc
Дорогая Саломея! Можно в спешном порядке попросить Вас об иждивении: шьется — с грехом пополам — платье (из бывшего, далеких дней молодости, к счастью длинного — платья вдовы посла Извольского. Красного (платья, а не посла!) и нужно на днях за него платить.
Дикая жалость, что Вас на вечере не будет, ибо — Христом Богом, умоляю: до 30-го никому ни слова — читать буду:
История одного посвящения
— то есть:
„Уезжала моя приятельница в дальний путь, замуж зб море“ — разбор и пожжение бумаг — то же по инерции у меня дома — и, — налету уже жгущей руки — что это такое?
Печатное — большое — кем-то вырезанное и:
Где обрывается Россия
Над морем черным и глухим
II
Город Александров Владимирской губернии. Лето. Шестнадцатый год. Народ идет на войну. Я пишу стихи к Блоку и впервые
