горела как в огне, и я бы лучше умерла, чем осмелилась попроситься «к морю».
Но будь моя мать совсем здорова и так же проста со мной, как другие матери с другими девочками, я бы все равно к нему не попросилась.
Море было здесь, и я была здесь, и между нами – ночь, вся чернота ночи и чужой комнаты, и эта чернота неизбежно пройдет – и будут наши оба здесь.
Море было здесь, и я была здесь, и между нами – все блаженство оттяжки.
О, как я в эту ночь к морю – ехала! (К кому потом так – когда?) Но не только я к нему, и оно ко мне в эту ночь – через всю черноту ночи – ехало: ко мне одной – всем собой.
Море было здесь, и завтра я его увижу. Здесь и завтра. Такой полноты владения и такого покоя владения я уже не ощутила никогда. Это море было в мою меру.
Море здесь, но я не знаю где, а так как я его не вижу – то оно совсем везде, нет места, где его нет, я просто в нем, как та открытка в черном гробу парты.
Это был самый великий канун моей жизни.
* * *
Утром, по дороге к морю, Валерия:
– Чувствуешь, как пахнет? Отсюда – пахнет!
Еще бы не почувствовать! Отсюда пахнет, и повсюду пахнет, но… в том-то и дело, что не узнаю: свободная стихия так не пахла, и синяя открытка так не пахла.
Настораживаюсь.
* * *
Море. Гляжу во все глаза. (Так я, восемнадцать лет спустя, во все глаза впервые глядела на Блока.)
Черная приземистая скала с высоким торчком железной палки.
– Эта скала называется лягушка, – торопливо знакомит рыжий хозяйский сын Володя. – Это – наша лягушка.
От меня до лягушки – немножко: немножко очень чистой, очень светлой воды: на дне камешки и стеклышки (Асины).
– А это – грот, —поясняет Володя, глядя себе под ноги, – тоже наш грот, здесь все наше, – хочешь, полезем! Только ты провалишься!
Лезу и проваливаюсь, в своих тяжелых русских башмаках, в тяжелом буром, вроде как войлочном, платье сразу падаю в воду (в воду, а не в море), а рыжий Володя меня вытаскивает и выливает воду из башмаков, а потом я рядом с башмаками сижу и в платье сохну – чтобы мать не узнала.
Ася с Володей, сухие и уже презрительные, лезут на «пластину», гладкую шиферную стену скалы, и оттуда из-под сосен швыряют осколки и шишки.
Я сохну и смотрю: теперь я вижу, что за скалой Лягушка – еще вода, много, чем дальше – тем бледней, и что кончается она белой блестящей линеечной чертою – того же серебра, что все эти точки на маленьких волнах. Я вся соленая – и башмаки соленые.
Море голубое – и соленое.
И, внезапно повернувшись к нему спиной, пишу обломком скалы на скале:
Прощай, свободная стихия!
Стихи длинные, и начала я высоко, сколько руки достало, но стихи, по опыту знаю, такие длинные, что никакой скалы не хватит, а другой, такой же гладкой, рядом – нет, и все же мельчу и мельчу буквы, тесню и тесню строки, и последние уже бисер, и я знаю, что сейчас придет волна и не даст дописать, и тогда желание не сбудется – какое желание? – ах, К Морю! – но, значит, уже никакого желания нет? но все равно – даже без желания! я должна дописать до волны, все дописать до волны, а волна уже идет, и я как раз еще успеваю подписаться:
Александр Сергеевич Пушкин —
и все смыто, как языком слизано, и опять вся мокрая, и опять гладкий шифер, сейчас уже черный, как тот гранит…
* * *
Моря я с той первой встречи никогда не полюбила, я постепенно, как все, научилась им пользоваться и играть в него: собирать камешки и в нем плескаться – точь-в-точь как юноша, мечтающий о большой любви, постепенно научается пользоваться случаем.
Теперь, тридцать с лишним лет спустя, вижу: мое К Морю было – пушкинская грудь, что ехала я в пушкинскую грудь, с Наполеоном, с Байроном, с шумом, и плеском, и говором волн его души, и естественно, что я в Средиземном море со скалой-лягушкой, а потом и в Черном, а потом в Атлантическом, этой груди – не узнала.
В пушкинскую грудь – в ту синюю открытку, всю синеву мира и моря вобравшую.
(А вернее всего – в ту раковину, шумевшую моим собственным слухом.)
К Морю было: море + любовь к нему Пушкина, море + поэт, нет! – поэт + море, две стихии, о которых так незабвенно – Борис Пастернак:
Стихия свободной стихии
С свободной стихией стиха, —
опустив или подразумев третью и единственную: лирическую. Но К Морю было еще и любовь моря к Пушкину: море – друг, море – зовущее и ждущее, море, которое боится, что Пушкин – забудет, и которому, как живому, Пушкин обещает, и вновь обещает. Море – взаимное, тот единственный случай взаимности – до краев и через морской край наполненной, а не пустой, как счастливая любовь.
Такое море – мое море – море моего и пушкинского К Морю могло быть только на листке бумаги – и внутри.
И еще одно: пушкинское море было – море прощания. Так – с морями и людьми – не встречаются. Так – прощаются. Как же я могла, с морем впервые здороваясь, ощутить от него то, что ощущал Пушкин – навсегда с ним прощаясь. Ибо стоял над ним Пушкин тогда в последний раз.
Мое море – пушкинской свободной стихии – было море последнего раза, последнего глаза.
Оттого ли, что я маленьким ребенком столько раз своею рукой писала: «Прощай, свободная стихия!» – или без всякого оттого – я все вещи своей жизни полюбила и пролюбила прощанием, а не встречей, разрывом, а не слиянием, не на жизнь – а на смерть.
И, в совсем уже ином смысле, моя встреча с морем именно оказалась прощанием с ним, двойным прощанием – с морем свободной стихии, которого передо мной не было и которое я, только повернувшись к настоящему морю спиной, восстановила – белым по серому – шифером по шиферу – и прощанием с тем настоящим морем, которое передо мной было и которое я, из-за того первого, уже не могла полюбить.
И – больше скажу: безграмотность моего младенческого отождествления стихии со стихами оказалась – прозрением: «свободная стихия» оказалась стихами, а не морем, стихами, то есть единственной стихией, с которой не прощаются – никогда.
1937
Примечания
Все тексты печатаются по изданию: Цветаева Марина. Собр. соч. в 7 т. Т. 4, 5. М.: Эллис Лак, 1994. При подготовке примечаний использовались материалы комментариев А.А. Саакянц и Л.А. Мнухина из этого собрания, разыскания В.А. Швейцер, И.В. Кудровой, Р.А. Будагова, Н.А. Козиной, Л.П. Черкасовой и др. Стихотворные и другие цитаты, как правило, не атрибутируются. Повторяющиеся реалии комментируются лишь при первом упоминании.
Автобиография. Была написана в 1940 году для статьи в «Литературной энциклопедии» (том не вышел). Младшая сестра Марины Цветаевой – Анастасия Ивановна Цветаева (1894—1993).
Октябрь в вагоне. Впервые – в пражском журнале «Воля России» (1927. № 11—12). В очерке рассказано о возвращении Цветаевой в Москву из Крыма. Там в это время жила её сестра Анастасия, у которой в мае 1917 года скоропостижно умер муж, Маврикий Александрович Минц, а в июле – младший сын, годовалый Алёша. Муж Цветаевой, прапорщик 56-го пехотного запасного полка С.Я. Эфрон участвовал в боях октября 1917 года в Москве на стороне частей, верных Временному правительству.
Викжель (Всероссийский исполнительный комитет союза железнодорожных рабочих и служащих), созданный летом 1917 года, стоял на антибольшевистских позициях, хотя не всегда был в этом последователен. Викжелем, как видно, Цветаева называет представителя этой довольно влиятельной тогда организации.
Вольный проезд. Впервые – в парижском журнале «Современные записки» (1924. № 21).
Вдовствующая Императрица – Мария Фёдоровна (1847—1928), вдова императора Александра III, мать Николая II.
От моих вероломных Тезеев… – Трагедия Цветаевой «Ариадна» (1924) написана на основе мифа о Тезее и Ариадне.
Каннегисер Леонид Иоакимович (1896—1918) – поэт. Придерживался социалистических взглядов, но, не приемля большевистского террора и системы государственнного управления, убил председателя Петроградской ЧК Урицкого. Расстрелян большевиками.
О любви. Впервые – в берлинской газете «Дни» (1925. 25 декабря).
…крик Сары (Маргариты Готье)… – Французская актриса Сара Бернар (1844—1923) исполняла роль Маргариты Готье в спектакле «Дама с камелиями» по пьесе А. Дюма-сына.
Суд над адмиралом Щастным – в июне 1918 года по приговору большевистского Революционного трибунала при ВЦИК и, в противоречии с постановлением съезда советов, отменившего смертную казнь, был расстрелян А.М. Щастный, бывший контр-адмирал, 20 марта назначенный большевиками начальником Морских сил Балтийского моря. Его клеветнически обвинили в измене.
Письмо о Лозэне – Арман-Луи Бирон-Гонто, герцог Лозен (1747—1793) – французский аристократ, один из знаменитых авантюристов XVIII века. Гильотинирован. Главный герой пьесы Цветаевой «Фортуна» (1919). Этому образу Цветаева придала некоторые черты Ю.А. Завадского, театрального актёра, впоследствии режиссёра, которым она тогда была увлечена.
Из дневника. Впервые – в парижской газете «Последние известия» (1925. 25 декабря).
О благодарности. Впервые – в брюссельском журнале «Благонамеренный» (1926. № 1).
Отрывки из книги «Земные приметы». Впервые – в пражском журнале «Воля России» (1924. № 1-2).
Деревянное изваяние скульптора С.Т. Конёнкова «Степан Разин со своей ватагой» (1918—1919) было установлено на Красной площади. Ныне в Русском музее.
Чердачное. Впервые – в берлинской газете «Дни» (1924. 25 декабря).
…актриса З<<вягин>>цева… – Вера Клавдиевна Звягинцева (1894—1972), впоследствии известная переводчица, поэтесса.
…этот с армянской фамилией… – Вероятно, Цветаева имеет в виду Костанжогло (в ранней редакции – Скудронжогло), которого Гоголь, однако, не считал идеальным героем, или Муразова, перcонажей второго тома «Мертвых душ».
О Германии. Впервые – в берлинской газете «Дни» (1925. 13 декабря).
Эккерман – литературный секретарь Гёте, записавший беседы поэта с ним, впоследствии составившие известную книгу.
Ласказ ( де Лас-Казес) Эммануэль-Огюст-Дьедонне, маркиз (1766—1842) —историк, секретарь Наполеона во время его ссылки на остров Святой Елены. Ему свергнутый император диктовал свои воспоминания.
Дом у Старого Пимена. Впервые – в парижском журнале «Современные записки» (1934. № 54).
Заглавие – по дому в Пименовском (ныне Старопименовском) переулке между улицами Тверской и Малая Дмитровка (Москва). Дом принадлежал семье историка Дмитрия Ивановича Иловайского (1832—1920). На его дочери Варваре Дмитриевне (1858—1890) был женат первым браком Иван Владимирович Цветаев (1847—1913). У супругов было двое детей: Валерия (1883—1966) и Андрей (1890—1933). В своём эссе Цветаева использовала воспоминания о семье Иловайских «У Старого Пимена» (1932) В.Н. Муромцевой-Буниной.
У Андрюши два дедушки. – Кроме родного деда, Д.И. Иловайского,
