Она быстро перекатила ее во рту из угла в угол, потом села на кровать, подняла, странно вывернув коленный сустав, стопу, и кисточка оказалась зажатой между пальцев ног.

— Могу правой, могу левой, мне все равно. — И она ловко переложила кисточку из одной ноги в другую, высунула язык и совершила им какое-то замысловатое гимнастическое движение.

Девочки переглянулись.

— А вот портрет товарища Сталина вы тоже нарисовать ногой можете? все пыталась Алена свернуть в нужном направлении.

— Могу, конечно. Но мне больше нравится кошек да петухов рисовать, увильнула Томка.

— О, кошечка вон та серая прелесть какая, точно как наша, — восхищенно указала Светлана Багатурия на портрет кошки в неправильно-горизонтальную полоску. — Наша Маркиза у бабушки в Сухуми осталась. Я так скучаю без нее!

— А мне петухи… вон тот, пестрый, — сказала младшая Колыванова, от которой никто не ожидал.

— Ишь ты, а раньше не говорила, Танька, — удивилась художница.

— А вы расскажите про подарок, — гребла целеустремленно в свою сторону Алена Пшеничникова.

— Дался тебе этот подарок, — почти рассердилась вдруг Томка.

Но тут вошла Лидка и объявила:

— Том, керосин-то выгорел, нету керосина.

— А и нету, и не надо, — махнула кисточкой, зажатой в пальцах ног, Томка. — Поди-ка сюда. Поближе.

И Томка зашептала что-то секретное Лидке в ухо. Лидка кивнула, сняла с Томкиной шеи мешочек и пошла к двери одеваться.

Усевшись поудобнее, вроде как бы по-турецки, пошевеливая кисточкой, Томка стала рассказывать:

— Значит, так. Про подарок… — Она засмеялась рассыпчатым ехидным смехом. — Труд мой был не напрасный. Вышивала я долго, месяца два, а может, четыре. Василиска-соседка по почте отправила, а я ей наказала, чтоб с возвратным ответом. — И она снова засмеялась, а потом посерьезнела. — Но, честно сказать, не очень-то я рассчитывала, что ответ получу… Но пришел. Бумага большая, печать сверху, печать снизу, благодарственная, из самой канцелярии. Так и написано: Москва, Кремль… Ну, думаю, дорогой товарищ Сталин, не подведи..

Девочки переглянулись. Алена тревожным взглядом смотрела на Машу.

— А жили мы в Нахаловских бараках. Одна стена — чистый лед, а протопят как следует — вода течет, и нас шестеро вот в такой каморе. Мать наша деревня деревней, сестра Маруся — пьянь, рвань, в жопе ветер, да выблядки ее сопливые… — Томка строго посмотрела на обмерших чистеньких девочек. Ума ни у кого нет, об себе позаботиться не могут, не то что обо мне, безрученькой. А кому Бог ума не дал, то плохо, я скажу. Ну, я эту бумагу в зубы и иду в жилотдел…

Светлана Багатурия подперла кулачком подбородок и даже рот открыла от проникновения. Сонька хлопала глазами, а Маша Челышева тяжко, со стеснением втягивала в себя дурной воздух и с еще большим стеснением выдыхала.

— Прихожу, а там в кабинет очередь, а я без ничего, дверь ногой открываю и захожу. Они меня увидели, попадали прям — Она тщеславно хихикнула. — А я на самый большой стол им, — с неприличным звуком она выплюнула изо рта воздух, — бумагу выкладываю и говорю: вот, обратите внимание, великий товарищ Сталин, всем народам отец, знает меня поименно, пишет мне, убогой, свое благодарствие за мое ножное усердие, а моя жилплощадь такая, что горшок поставить поссать некуда. Где же ваше-то усердие, уж который раз мы все просим, просим… Теперь я к самому товарищу Сталину жаловаться пойду… Ну, поняли теперь, пионерия? Фатера-то моя, можно сказать, лично от самого товарища Сталина! — Она покрутила ртом и дернула носом: — Ничего вы не понимаете, мокрописки. Надевайте ваши польты и дуйте отсюдова, — неожиданно злобно сказала она. Потом слезла со своего тюфяка и запела тонким громким голосом, подстукивая голыми пятками и подергивая боками: — Огур-чи-ки, по-ми-дор-чики…

Девочки попятились к двери, схватили свои шубки-пальтишки в охапку и высыпались в коридор. Из-за двери был слышен крик Томки:

— Танька! Танька! Ты-то куда?

Но Таня Колыванова солидарно натягивала свое пальто. Толкаясь, они пробежали по изогнутому коридору и высыпали, разом протиснувшись в парадную дверь, на улицу.

Было уже совсем темно. Пахло снегом и дымом, деревенские тихие звезды стояли в небесной черноте. Они побежали к трамвайной остановке и сбились в кучу возле жестяной таблички. Соньке и Светлане было ничего себе, Маша тяжело дышала, у нее начинался первый в ее жизни астматический приступ, которых будет потом много, а Алена роняла частые слезы с густых слипшихся ресниц.

Она была так несчастна, как только можно вообразить, но сама не понимала отчего.

«Противная, противная, обманщица, — думала она. — И товарища Сталина она не любит…»

— Дома влетит, — сказала бесчувственная Сонька, которой все было хоть бы что.

Две женщины в деревенских полушубках подошли к остановке и встали. Ждать пришлось на этот раз довольно долго. Наконец вдали раздался чудесный перезвон и из-за поворота появился ясноглазый трамвай. Когда они уже влезали в него, появилась Лидка. Томкино поручение она уже выполнила и неслась вслед за сестрой.

А Томка, с бутылкой в своей шейной котомке, не надевая чунек, поднялась во второй этаж и постучала голой пяткой в коричневую дверь. Ей не ответили. Тогда она развернулась, отступила на шаг, ловко просунула ступню в дверную ручку и, качнувшись, открыла дверь. Внутри было темно, но это было ей неважно.

— Егорыч! — позвала она с порога, но никто не ответил. Она двинулась в глубь комнаты. В углу лежал матрас, а на матрасе — Егорыч. Она встала на колени: — Егорыч, ты потрогай, чего я принесла-то. Доставай, что ли… Ну, давай! — торопила она его.

И Егорыч, почти еще не проснувшись, поднял патлатую голову с большой сальной подушки, протянул корявую лапу к Томкиной котомочке и добродушным сонным голосом сказал:

— Тебе только давай.- Ну, чего притащила-то?

Он был ее дружок, и она принесла ему дар. Сама-то она выпить немножечко тоже могла, но по-настоящему пить она не любила. И товарища Сталина, как выяснила теперь заплаканная Алена Пшеничникова, она тоже по-настоящему не любила…