Гертруда и Клавдий, Джон Апдайк

Это — анти-«Гамлет». Это — новый роман Джона Апдайка. Это
— голоса самой проклинаемой пары любовников за всю историю
мировой литературы: Гертруды и Клавдия. Убийца и изменница — или
просто немолодые и неглупые мужчина и женщина, отказавшиеся
поверить,что лишены будущего?.. Это — право «последнего слова»,
которое великий писатель отважился дать «веку, вывихнувшему
сустав». Сумеет ли этот век защитить себя?..

    Марте

    De dezir mos cors no fina
    vas selha ren qu'ieu pus am
    Не устает душа моя

        Стремиться      к         той,   кого   люблю
        (старопрованс.)

Предисловие

В первой части имена взяты из пересказа древней гамлетовской
легенды в «Истории датчан» Саксона Грамматика конца XII века,
написанной на латыни и впервые напечатанной в Париже в 1514 году.
Их написание во второй части взято из пятого тома «Трагических
историй» Франсуа Бельфоре, вольного переложения рассказа Саксона,
напечатанного в Париже в 1576 году (в «Источниках Гамлета» сэра
Израэля Голланца (1926 г.) использовано издание 1582 г.) и
переведенного на английский в 1608 году, возможно, из-за
популярности пьесы Шекспира. Имя Корамбус встречается в первом
издании кварто (1603 г.) и обретает форму Корамбис в «Наказанном
братоубийстве, или Гамлет, принц датский» (впервые напечатано в
1781 году с утерянной рукописи, датированной 1701 годом), сильно
изуродованном сокращении либо шекспировской пьесы, либо
утерянного так называемого «Ур-Гамлета» восьмидесятых годов
шестнадцатого века, приписываемого с большой долей вероятности
Томасу Киду и приобретенного для переделки труппой лорда-
камергера, к которой принадлежал Шекспир, чьи имена используются
в третьей части.

I
Король был раздражен. Герута всего лишь шестнадцатилетняя
толстушка, высказала нежелание выйти за избранного ей в мужья
вельможу, юта Горвендила, мясистого воина, во всех отношениях
подходящего жениха — в той мере, в какой ют вообще может
считаться подходящим женихом для девицы, родившейся и выросшей
в королевском замке Эльсинор.
— Неповиновение королю — это государственная измена, —
напомнил Рерик своей дочери, на чьих нежных щеках вспыхнули розы
непокорности и страха. — Когда же, — продолжал он, — виновной
оказывается единственная принцесса королевства, преступление
обретает характер инцеста и самоубийства.
— Во всех отношениях подходящий тебе, — сказала Герута,
следуя собственным инстинктам, неясным теням, отброшенным в
дальние уголки ее сознания алой вспышкой королевского гнева ее
отца. — Но для меня он слишком неутончен.
— Неутончен! Воинского ума, какой только и нужен верному
датчанину, у него в избытке! Горвендил сразил опустошителя наших
берегов, норвежского короля Коллера. Ухватив свой длинный меч
обеими руками, оставив без прикрытия собственную грудь, он, прежде
чем в нее успело вонзиться лезвие, сокрушил щит Коллера и отрубил
норвежцу ступню, так что из него вся кровь вытекла! И пока Коллер
лежал, превращая песок под собой в жидкую грязь, он выторговал
условия своего погребения, и его юный победитель благородно
выполнил их.

— Полагаю, это сошло бы за благородство, — сказала Герута, — в
темную старину, когда совершались подвиги, воспетые в сагах, а люди,
боги и силы природы были едины.

— Горвендил до кончиков ногтей современный человек, —
возразил Рерик, — достойный сын моего боевого товарища
Горвендила. И показал себя отличнейшим соправителем Ютландии,
власть над которой делит со своим братом Фенгом, далеко не таким
достойным. Вернее было бы назвать его единственным правителем,
поскольку Фенг все время сражается где-нибудь на юге за императора
Священной Римской империи или за кого-то еще, кто доверится его
руке и бойкому языку. Сражается и блудит, как говорят. Народ любит
его, Горвендила. И не любит Фенга.

— Те самые качества, которые завоевывают народную любовь, —
отозвалась Герута, чей розовый румянец начал бледнеть, едва
кульминация стычки между отцом и дочерью осталась позади, —
могут воспрепятствовать любви личной. В наших мимолетных
встречах Горвендил обходился со мной по
всем правилам бесчувственной придворной учтивости — как с
украшением дворца, чья единственная ценность — мое родство с
тобой. Или он вообще смотрел сквозь меня глазами, способными
видеть только действия его соперников. Это зерцало благородства,
положив Коллера с достаточным количеством золота в черный
погребальный корабль, который увез его в жизнь будущую, отыскал и
зарезал Селу, сестру убитого, не пощадив слабости ее пола.
— Села была воином, пиратом, равной мужчинам. Она
заслуживала смерти мужчины.
Его слова укололи Геруту.

 — Так, значит, смерть женщины мельче, чем смерть мужчины?

По-моему, обе равно велики — достаточны, чтобы, подобно луне,
когда она погружает солнце в черноту, затмить жизнь во всей ее
полноте вплоть до последнего вздоха, который, быть может, будет
прощанием с упущенными возможностями и ненайденным счастьем.
Села была пиратом, но ни одна женщина не хочет быть просто
табуреткой, которую выторговывают, чтобы потом на ней сидеть.
Такая дерзость и раскрасневшееся лицо его красавицы дочери
заставили поползти вверх мохнатые седеющие брови Рерика, как и его
верхнюю губу, с которой свисали длинные усы. Его губа перестала
подниматься, едва его инстинктивно снисходительный смешок был
подавлен и преобразован требованиями политики в грозный рык. Он
напомнил себе, что должен быть непреклонным. Его губы между
усами и нечесаной бородой с проседью выглядели мясистыми,
извилистыми и красными. Он был бы безобразен, не будь он ее отцом.
— После безвременной кончины твоей матери, мое милое дитя,
глазной моей заботой было твое счастье. Но я обещал тебя Горвендилу,
а если королевское слово будет нарушено, королевство рассыплется.
Все три года, пока Горвендил бороздил море, забирая сокровища казны
Коллера и дворца Селы и еще десятка богатых портов Шветландии и
Руси, он отдавал мне, как своему сюзерену, лучшее из своей добычи.
— А я, значит, добыча, которую он получает взамен, — заметила
Герута.

 Она была пышнотелой, безмятежной, свежей и благоразумной

девушкой. Если в ее красоте и был изъян, то лишь просвет между ее
верхними передними зубами, словно однажды очень широкая улыбка
раздвинула их навсегда. Ее волосы, незаплетенные, как подобает
девственнице, отливали краснотой меди, сплавленной с оловом
солнечного света. Она источала теплую ауру, замеченную еще во
младенчестве: в ледяных покоях Эльсинора со смерзшейся соломой на
полу ее няньки любили прижимать к груди ее упругое теплое тельце.
Бронзовые скрученные браслеты, броши из искусно переплетенных
металлических полосок и тяжелое ожерелье из тонко выкованных
серебряных чешуи свидетельствовали о щедрости отцовской любви.
Ее мать, Онна, умерла на самом дальнем краю воспоминаний, когда
девочке было три годика и она пылала в той же гнилой горячке,
которая унесла в могилу хрупкую мать, но пощадила крепенькую
дочку.
Онна была черноволосой полонянкой из края венедов.
Неулыбчивое лицо с полуопущенными веками и густыми бровями,
песенка, пропетая с акцентом, который даже трехлетней крохе казался
странным, и прикосновение нежных, но холодящих пальцев — вот
почти и все драгоценные воспоминания о матери, хранившиеся в
памяти Геруты. Только что, когда ее отец упомянул про Селу, она с
удовольствием услышала, что и женщины могут быть воинами. Она
чувствовала в себе кровь воина — гордость воина, смелость воина.
Было время — через три-четыре года после смерти ее матери, — когда
ей казалось, что она ровня детям, с которыми, за неимением братьев и
сестер, она играла, детям придворных и служителей, фрейлин и даже
кухонной прислуги. Затем она стала ощущать — задолго до того, как
наступление девичества пробудило мысль о замужестве, —
царственную кровь отца в своих жилах. У нее не было брата, и она
стояла ближе всех к трону, и близость эта перейдет к ее мужу. Так что
и у нее была своя доля государственной власти в этой неравной
схватке двух воль.
Отец спросил ее:
— Какой недостаток можешь ты поставить в вину Горвендилу?
— Никакой. А это, возможно, уже само по себе недостаток. Мне
говорили, что жена дополняет мужа. А Горвендил чувствует, что ни в
каких дополнениях не нуждается.
— Никакой мужчина без жены ничего подобного не чувствует,
хотя и не кричит об этом, — с глубокой серьезностью сказал Рерик,
сам мужчина без жены.
Было ли это сказано, чтобы сделать ее податливее, чтобы ей легче
было подчиниться его воле? Что в конце концов она уступит, знали и
он, и она. Он был король, сама субстанция — по сути, бессмертный, а
она с ее эфемерной прелестью — ничтожно малая величина среди
исторических императивов династии и политических союзов.
— Неужели, — почти умоляюще сказал Рерик, — Горвендил
никак не может тебе понравиться? Неужели ты уже так твердо решила,
каким должен быть твой муж? Поверь мне, Герута, в суровом мире
мужчин он стоит куда больше других. Он понимает свой долг и
соблюдает свои клятвы. Раз уж твои жилы несут в себе право на
королевство, я выбрал для тебя мужа, достойного стать королем. — Он
понизил голос, столь хитро сочетавший политическую гамму угроз и
уговоров с регистром неотразимой нежности. — Милая доченька,
любовь столь естественное состояние для мужчин и женщин, что при
условии хорошего здоровья и примерного равенства достоинств она
неизбежно родится из совместной близости и многих вместе
преодоленных трудностей супружеской жизни. Ты и Горвендил —
прекрасные воплощения нашей северной мощи, — можно сказать,
белокурые бестии, столь же несокрушимые, как камни с рунами на
верхнем пастбище. Твои сыновья вырастут великанами и
победителями великанов!
— Ты была слишком мала и не успела пожить со своей
матерью, — продолжал Рерик без паузы, будто все это было единым
доводом, подкрепляющим его уговоры. — Но ты своей спелостью
подтверждаешь нашу любовь. Ты проложила путь к жизни сквозь
узкие сопротивляющиеся канальцы твоей матери. Поистине нам с нею
было довольно друг друга, и мы не молили Небо о ребенке. Она была
принцессой в краю венедов, как тебе говорили много раз, и ее привез с
юга мой отец, великий Готер, после кровавого набега. А вот что тебе
не говорили до этой нашей беседы: и перед священным обрядом и
после она ненавидела меня, сына победителя, сразившего ее отца.
Она была темноволосой, белокожей и полгода ногтями, зубами и
всей силой своих тонких рук не давала мне овладеть собой. А когда я
наконец овладел ею, воспользовавшись ее слабостью после одной из
ее частых болезней, она попыталась убить себя кинжалом, такое
отвращение испытывала к себе за то, что допустила это осквернение,
осквернение самого источника жизни. Однако еще через полгода моя
неисчерпаемая нежность и бесчисленные маленькие любезности и
заботы, — все то, чем муж выказывает уважение почитаемой супруге,
пробудили в ней любовь. Ее былая враждебность сохранялась только
как особые вспышки страсти, ярость, которая вновь и вновь чуть было
не обретала удовлетворения. Вновь и вновь нас гнало друг к другу,
словно для того, чтобы найти в нашем соитии — темного и светлого,
венедки и датчанина — разгадку мировой тайны.
Так если из столь малообещающего начала могла родиться такая
взаимная привязанность, то как же может твой брак с благородным,
достойнейшим героем Горвендилом оказаться неудачным? Он почти
твой кровный родственник в силу союза между его отцом и твоим.
Рука Рерика, рука старика, узловатая, в бурых пятнах и легкая,
будто пустая внутри, поднялась на волне его настойчивого
вкрадчивого красноречия и, словно щепка, выброшенная на берег в
кипении пены, легла на руку его дочери.
— Положись на мое решение, малютка Герута, — убеждал
король. — Согласись безоговорочно на этот брак. Некоторые жизни
заколдованы, я твердо в это верю. С самой минуты твоего кровавого
рождения, которое навсегда