тебе был избыток того, что дарит счастье другим людям. Назови это
солнечным светом, или разумностью, или милой простотой. Ты
очаруешь своего мужа, сама того не зная, как чаровала меня с дней
младенчества.
Трудно, думала Герута, ценить одного мужчину, когда ты с
другим. Горвендил, который слыл красавцем — кожа свечной белизны,
кудрявые льняные волосы, короткий прямой нос, льдисто-голубые
глаза, длинные, как пескарики, на широком лице, тонкогубый суровый
рот, — в ее мыслях бесконечно уменьшился, отделенный от нее
расстоянием, пусть даже ближайшего будущего. А Рерик был здесь,
его рука прикасалась к ее руке, его такое знакомое лицо на расстоянии
локтя от ее собственного, полупрозрачная бородавка в складке над
ноздрей его крупного, пористого крючковатого носа. Царственное
утомление источалось всеми его складками вместе с запахом его
коричневой кожи, выдубленной солью и солнцем морских набегов его
юности по седым валам Балтики и вверх по великим безлюдным рекам
Руси. Его одеяние — не бархатная, подбитая горностаем королевская
мантия, но куртка из некрашеной овчины, которую он носил в
домашних покоях, хранящая легкий сальный запашок овечьего руна
под дождем. Ее кости вибрировали в такт рокоту его ласковых слов, а
ее голова ощущала отеческий нажим его другой руки, благословляюще
прижатой к ее темени. Герута, будто сбитая с ног подзатыльником,
вдруг упала перед ним на колени в судороге дочерней любви.
А Рерик, наклонившись, чтобы поцеловать аккуратную костно-
белую полоску скальпа там, где ее волосы были разделены на пробор,
ощутил на лице легкое щекотание, будто от крохотных снежинок.
Отдельные волоски, тонкие, невидимые, вырвались из плена
тщательной прически его дочери, удерживаемой обручем в блеске
драгоценных камней — изящным подобием его собственной
громоздкой восьмиугольной короны, которую он возлагал на голову в
тех же церемониальных случаях, когда облекался в негнущиеся
одеяния из бархата и горностая. Он поднял лицо подальше от ее
щекочущих волос и виновато вздрогнул: в ее позе была такая рабская
покорность — покорность пленницы, одурманенной белладонной,
готовой для принесения в жертву.
Однако брак с Горвендилом, который нес с собой сан королевы,
никак нельзя было уподобить рабству. Что, собственно, нужно
женщинам? Вот и в Онне было что-то ему недоступное, кроме тех
мгновений, когда их тела сплетались и обретали освобождение в
оголтелом ритме вонзаний и контрвонзаний, когда ее таз двигался в
такт с его тазом — в страсти, словно в стремлении стать жертвой, быть
пожранной в слиянии, которое, по сути, было захватом в плен. Затем, в
следующий миг, когда их пот все еще впитывался в простыни, а их
дыхание устремлялось назад в грудь его и ее, будто две летящие в
гнездо голубки, она начинала отдаляться. То ли отдалялся он,
завершив пленение, обретя легкость? Они были подобны двум
наемным убийцам, которые встретились во тьме, завершили свое дело
и торопливо без дальнейших слов разошлись во взаимной ненависти.
Нет, не в ненависти, потому что некоторое время их удерживала рядом
медлящая теплота под вышитым балдахином, за полотняным пологом,
сшитым вдвойне, чтобы их мечущиеся тени не были видны снаружи в
высоком каменном покое, где гуляли сквозняки и ходили угрюмые
слуги. Пока их потные тела подсыхали, он и она вели сонный
бессвязный разговор, а его глаза все еще сохраняли видение ее нагой
красоты над ним, под ним, ногами вверх рядом с ним, а пышные
непокорные волосы цвета воронова крыла между ее белыми бедрами
щекочут ему рот. Много раз они говорили о своей подрастающей
дочери, солнечном плоде одного такого слияния. О том, как девочка
учится ходить и говорить, о том, как на смену милому лепету и
драгоценных, ею самой придуманных словечек приходят более
правильная речь и взрослые ухватки.
Герута оставалась главным, тиранически единственным
источником их общей радости, потому что к ней не прибавилось ни
брата, ни сестры, будто в утробе Онны крепко-накрепко захлопнулась
дверь. Через три года королева Рерика умерла, унеся с собой в
безмолвие свои полуночные крики освобождения из того плена
похоти, на который грех любопытства Евы обрек человечество. И в то
же безмолвие она унесла мягкое венедское произношение горловых
датских слов, которое восхищало его не меньше всех смешных
обмолвок их дочери. Кончики пальцев Онны были холодными,
вспомнилось ему, а кожа Геруты даже на голове, белее мела в проборе,
дышала теплотой. Ждет ли ее злая или счастливая судьба, но родилась
она в любви.
Рерик беседовал с дочерью в небольшой светлой комнате с
деревянным полом и панелями по стенам, которую недавно
пристроили к опочивальне короля. Старый замок Эльсинор все время
обновлялся и достраивался. Ромбы багряного вечернего солнца лежали
на широких еловых промасленных половицах, оправдывая название
«солярий» этих личных покоев в верхних этажах замка. Неглубокий
очаг мог похвастать оштукатуренным сводом, самым современным и
практичным. Изысканная роскошь парчового занавеса прятала камень
стены, обращенной к трехарочному с двумя колонками окну, которое
выходило на серо-зеленый Зунд между Зеландией и Сконе. Сконе, на
который облизывались шветландцы, был датским владением с
Халландом и Блекинге на востоке, Ютландией и Фюном на западе, с
островами Лолланн, Фальстер и Мен на юге. Чтобы сохранять в
целости королевство, разбросанное, точно осколки упавшего на пол
глиняного блюда, королю требовалась вся его сила, вся хитрость.
Поэтому каждый новый монарх всходил на престол лишь после
избрания вождями областей, а с утверждением христианства — так и
церковными прелатами. В Дании право престолонаследия в силу
королевской крови ограничивалось древней демократией тинга —
собраниями свободных людей, судившими и управлявшими делами
каждой области, а также всей провинцией. Короля избирали четыре
провинциальных тинга, собиравшихся в Виборге. Эти традиции
замыкали обитателей замка не меньше, чем многочисленные каменные
стены, донжон более поздней постройки, барбакан, ворота, парапеты,
башни, казармы, кухни, лестница и часовня.
Девочке Геруте часовня казалась обреченным затерянным местом,
куда она добиралась, пройдя своими мерзнущими ножками через всю
большую залу, потом по галерее и по нескольким небольшим
лестницам — неотапливаемой комнатой с высоким сводчатым
потолком, где у нее щекотало в носу от пряного запаха ладана. А еще
там пахло сыростью запустения и немытыми телами священников в
ризах, кое-как справлявших службу и поднимавших круглую белесую
облатку к круглому белому окну высоко над аналоем (так что она
считала, что, причащаясь, ест небо) под звучание напевной
непонятной латыни. В часовне ей становилось страшно, словно ее
юное тело было грехом, и когда-нибудь его постигнет кара. Оно будет
пронзено снизу в тот миг, когда она отхлебнет вяжущее вино, едкую
кровь Христову из чаши, усаженной драгоценными камнями.
Пронзительный холод, латынь, душные запахи вызывали у нее
ощущение, что она проклята, на ее природную теплоту словно
налагалась епитимья.
***
Горвендил приехал из Ютландии продолжать свое сватовство. Зауслуги, оказанные трону, Рерик наградил его с братом двумя
соседствующими поместьями в двух часах езды от побережья.
Поместье Фенга было поменьше (всего девяносто крепостных), хотя
братья равно делили опасности и невзгоды у берегов Норвегии и
Шветландии. Фенг был моложе брата всего на полтора года, ниже его
на дюйм-два, не такого могучего телосложения и с более темными
волосами. Он редко приезжал в Эльсинор и много времени проводил в
немецких землях, воюя и шпионя для императора, хотя шпионство
именовалось дипломатией. Ему легко давались языки, и он, кроме
того, служил французскому королю, чья провинция Нормандия была
когда-то датским владением — в героические дни до короля Горма,
когда каждый датчанин был воином, искавшим подвигов и завоеваний.
Вольное копье Фенга уводило его даже еще дальше на юг, за те
Пиренеи, по ту сторону которых сухие жаркие бесплодные земли все
больше завоевывались неверными, что бились кривыми мечами, сидя
на длиннокостных конях, стремительных, как птицы.
Фенг не был женат, хотя ему, как и Горвендилу, до тридцати уже
оставалось недолго. Младшие братья, думала Герута, похожи на
дочерей в том, что никто не относится к ним так серьезно, как им
хотелось бы. Почему Фенг так и не женился, хотя томление в его
темных глазах говорит о жажде страсти.
Его взгляд показался ей в тот раз, когда он и Горвендил приехали в
Зеландию, чтобы востребовать благодарность ее отца, был устремлен
на нее не просто с мимолетным интересом, который взрослые уделяют
резвому ребенку. Но ей трудно было думать об одном мужчине, когда
на нее наседал другой, а Горвендил наседал на нее, огромный, в
малиновом плаще и кольчуге — мелкие железные колечки
посверкивали в лунном свете, как речная рябь. Он преподнес ей
подарок: пару коноплянок в клетке из ивовых прутьев — одна
черненькая с белыми полосками, другая, самочка, в более тусклом
оперении с черными полосками. Едва пленные пташки замолкали, он
встряхивал клетку, и от испуга они повторяли свою песенку: водопад
чириканья, неизменно завершавшийся восходящей нотой, будто вопрос
в человеческой речи.
— В один прекрасный день, и скоро, Герута, ты тоже запоешь
песню супружеского счастья, — пообещал он ей.
— Я не, уверена, что они поют о счастье. Может быть, они
оплакивают свою неволю. Почему бы и птицам не иметь столько же
настроений, сколько их у нас, но лишь одну-единственную
неизменяемую песню для их выражения?
— А в каком настроении ты, красавица? Что-то я не слышу, чтобы
ты щебетала о нашей помолвке, о которой объявил твой отец, которую
благословил из могилы мой отец и приветствует каждый живой
датчанин, если он желает, чтобы наш народ обогатился через союз
доблести и красоты, обретающей защиту в мощи первой.
Он произносил эти заученные фразы без запинки, но негромко,
испытующе, и его глаза дразняще поблескивали. Эти удлиненные глаза
с радужкой до того светлой, что она казалась каменной поделкой, а не
живой тканью.
Герута сказала резко:
— Мне следует заключить, что твоя фигура речи подразумевает
тебя и меня. Но я уже нахожусь под защитой мощи моего отца, а что
до моей красоты, как ты выразился, чтобы польстить мне, так я верю,
что скорее поздно, чем рано, она может расцвести на радость мне и
моему будущему супругу. — Она продолжала, черпая мужество в его
надменном утверждении, будто всей доблестью владеет только он: —
Мне не в чем тебя упрекнуть — зерцало воинских достоинств, как все
говорят, — тебя, сразившего бедного Коллера со всеми языческими
любезностями, а затем и злополучную женщину, Селу. Ты — умелый
опытный пират и ведешь дружину на славное избиение рыбаков, почти
не имеющих оружия, и монахов, которым нечем защищаться, кроме
молитв. Как я уже сказала, мне не в чем упрекнуть тебя как
отважнейшего воина, но вот в том, как ты снисходишь до меня через
посредство былой дружбы наших отцов, я ощущаю ловкий и холодный
расчет. Вчера я еще была ребенком, сударь, и краснею, признаваясь в
моей девичьей тревоге.
Он засмеялся, как прежде Рерик посмеялся ее дерзости;
уверенный смех, уже собственнический, открывающий короткие,
ровные, крепкие зубы. Его самоудовлетворенная грубость убыстрила
ее кровь в предвкушении того, как ее тревога будет развеяна и она
будет принадлежать ему. Не та ли это радость самоотречения, которую
ее няньки и служанки уже изведали, восприняли всем своим
естеством? Безмятежность покорной добычи, женщины, вдавленной в
матрас, крутящейся, как курица на вертеле между пламенем очагов в
детской и в кухне. Герута, созревая в девушку, навостряла уши, когда
улавливала тот особый тон сонного упоения, с каким женщины
(выданные замуж высоко или низко) говорили о своем отсутствующем
вездесущем муже, об этом «он», чья фигура отгораживала их тело от
вселенной. Эти женщины
