еще помнила и повторяла с такой любовью, что
снова видела глиняные бусины их глаз, собранные в пипочку носы и
улыбки-стежки, пока рассказывала ему про все это, и не один раз.
— Ты чувствовала себя одинокой? — спросил он.
— По-моему, нет, — ответила она, старательно оглядываясь на
прошлое, будто высматривая свое отражение в глубоком колодце. — У
меня не было ни братьев, ни сестер, но в Эльсиноре жили дети моего
возраста, дети служителей. Мы играли в сарацинов и рыцарей и
болтали кузнечиками надо рвом, подманивая золотистых карпов.
Марлгар сопровождала меня повсюду, но редко отказывала мне в той
или иной игре, том или ином удовольствии. Она происходила с одного
из островков к северу от Лолланда, где детям позволяют резвиться на
воле. Мой отец мог сердито ворчать, а его пьяные собутыльники вести
себя непристойно, однако я знала, что мне ничего не угрожает. Я рано
поняла, что я принцесса, и гадала, какого принца я полюблю и стану
его женой; я часто думала о нем. И вот он здесь, рядом со мной.
— Сердце мое, я ведь не сказочный принц, которого вообразила
девочка. Я темная и беспутная тень короля. Твоя маленькая
принцесса… она знала, что о ней всегда будут заботиться и без ее на то
желания?
— Да, и мне нечего было желать, кроме как быть хорошей и не
жаловаться.
— И ты все еще остаешься такой, мягкой и милой.
— Пожалуй. Это тебя раздражает?
— Это меня обвораживает и немного страшит.
— Не страшись, любовь моя. Все живущее должно умереть.
Тратить эту жизнь понапрасну в тревожных заботах о жизни грядущей
или в опасениях будущих бед — это ведь тоже грех. Рождение
подчиняет нас естественной заповеди: любить каждый день и с ним
все, что он приносит.
— Геруте! — воскликнул он, как всегда наслаждаясь тремя
печальными слогами ее имени, которые в его уме сливались с ее
плотью. — Твоя мудрая прелесть или прелестная мудрость… какими
нереальными представляются тебе угрожающие нам опасности!
— Нет, они представляются мне вполне реальными, но я решила
пренебречь ими. Женщина, как и мужчина, должна уметь сделать свой
выбор. — Она погладила его плечо, гладкое, как сталь доспеха, если не
считать сизого шрама, памяти о турецком ятагане. Кончиком пальца
она провела по шраму до границы медвежьей шерсти на его груди. —
Муки, которые я перенесла, рожая Хамблета, сделали жизнь и
королевский сан моими должниками. Возможно, я наконец решила
взыскать этот долг. Мой отец и мой будущий муж превратили меня в
предмет сделки, а ты вернул мне мою истинную цену, цену той
маленькой девочки, которой ты так поздно отдал свое обожание.
Фенгон застонал:
— Твое доверие меня иногда сокрушает. Свет скажет, что я был
низок — низок, как визжащий хорек, который мчится туда, куда его
направляет похоть.
Она улыбнулась:
— Ты был сдержан и позволил пройти стольким годам, сколько
было возможно. Я была готова принять тебя на моей свадьбе. Ты же
прислал взамен себя пустое блюдо. А что до света, так существуют
правда внутренняя и правда наружная. Наша правда — внутренняя. Я
убедилась в твоей надежности и верности мне. И нас нельзя
уничтожить, если только один из нас не позволит другому уйти.
Он поцеловал ее руки, совсем нагие, когда она встречалась с ним,
обремененные тяжелыми кольцами, когда она сидела на троне рядом с
Горвендилом.
Итак, в Эльсиноре, пока зима приближалась следом за золотыми
днями снятия урожая, король мог обратиться к делам домашним. И в
роковой день, в день обнаженного косого света, названный Днем Всех
Святых, он призвал брата на аудиенцию с глаза на глаз.
— Моих ушей достигли слухи, — начал король, — что ты
навещаешь Эльсинор чаще, чем мы встречаемся как братья и боевые
товарищи.
— У тебя для твоих забот есть целое королевство, а у меня только
мои захирелые поместья здесь, в нашем родном краю. Но пока не
собирается совет знати и не созывается тинг, я не хочу навязываться с
советами.
— Твои советы и открытая поддержка много значат для престола.
После принца ты стоишь к нему ближе всех…
— Но принц, по общим отзывам, здоров и, если оставить в
стороне его капризный нрав, очень одарен.
— Одарен-то одарен, но скандально отсутствует.
— Хамблет пополняет свое образование в державе императора,
нашего августейшего союзника, дабы быть более готовым управлять,
когда настанет время. Но ты не стар, а в роду нашего отца все
отличались завидным здоровьем.
— Увы, не всякий благородный датчанин умирает от дряхлости.
Некоторых торопят. Я часто чувствую боль в спине и вялость, но не
важно. А кто тебе сказал, что принц одарен?
Фенгон колебался лишь миг и тут же решил, что честный ответ
ничем не опасен.
— Его мать и твой камерарий с большой любовью говорят о его
благородных способностях.
— Естественная любовь и расчетливая лесть — вот основа их
мнения. Мой сын для меня тайна.
— Хотя у меня нет признанных детей, мне кажется, брат, что
между отцом и сыновьями всегда так. Мир сына отличен от мира отца
хотя бы тем, что в нем властно присутствует отец. То же можно сказать
о старших и младших братьях. Ты ясно видишь свои цели, а я между
мной и ими всегда вижу перед собой тебя.
Широкое лицо Горвендила с чопорным маленьким ртом на
краткий момент отразило попытку разобраться в этих выкладках, ища
в них скрытую дерзость. Но его заботило другое, и он не дал себя
отвлечь.
— Королева… ты часто с ней беседуешь.
Фенгон, насторожившись, нарочно принял еще более легкий тон.
Он ощущал себя странно невесомым, будто все его чувства встали на
цыпочки.
— Мои рассказы о дальних странах немного скрашивают
однообразие ее дней. Ее натуре свойственен интерес к приключениям,
но королевские обязанности заглушают его.
— Летом она ездила со мной в Сконе.
— И наслаждалась путешествием по-королевски. Она говорила,
что тобой восхищались и ты заслуживал этого восхищения.
— Она много говорит обо мне?
— Почти только о тебе.
— И в каком духе?
— Милый мой старший frater, ты давишь на меня, будто я
соучастник твоего брака. Весной после своего возвращения она с
обожанием говорила о твоей образцовой добродетельности и тяжко
завоеванной власти, о твоей любви к своим подданным, на которую
они, естественно, отвечают такой же любовью.
— По ее мнению, с моей стороны глупо любить Данию так
ревностно. Она считает, что я слишком близко принимаю к сердцу
старинное понятие, что добродетель должна истекать от Бога через
короля, иначе народ будет страдать и опускаться все ниже, пока все
взаимные обязательства не будут отвергнуты, и останется только
животный эгоизм или дикарская анархия. Король — это солнце,
согревающее страну. Если что-то в нем не так, его лучи искривляются.
Урожай гибнет на корню, а зерно, которое удается засыпать в закрома,
поражает гниль.
Столь грандиозные образы вызвали у Фенгона искушение
оборониться от них улыбкой, спасая свой разум, отражая слова,
разбухшие от самовосхваляющих суеверий. Королевская власть свела
Горвендила с ума. А Молот нанес новый удар:
— Я часто недоумеваю, брат, почему ты не женишься?
— Жениться? Мне? Темой нашей встречи как будто становится
брак?
— Мы еще далеко нашу тему не исчерпали. Но наберись терпения
и прибереги свои улыбки. Лена с Оркнейских островов, которую ты
взял в жены, когда мой брак указал тебе дорогу, и которую я видел и
счел весьма удачной спутницей для такого мечтателя и фантазера, как
ты; умерла безвременно. И десятилетиями с тех пор ты, полный сил,
изъездил континент, где подходящих невест хоть отбавляй, но
пренебрег своим ясным долгом перед нашим родом и Данией. Ты не
сыграл своей роли в расширении наших связей. Вот и теперь дочь
шотландского короля, как сообщают мне послы, пышет здоровьем,
умна и аппетитно молода: крепкое звено между нашими дворами
зажало бы Англию в щипцы, словно орех.
Фенгон все-таки неосмотрительно засмеялся:
— Я был бы счастлив увидеть Англию в щипцах, но только не в
таких, у которых одной ручкой будет моя жена, согласно твоему
требованию. Я не желаю никакой жены. У меня уже не тот возраст. Я
старый воин, привыкший к дружеским мужским запахам.
— Ты не желаешь жены? Как так? Или ты извращен?
— Не более, чем ты, брат. И даже менее, поскольку не сделал себя
королем, взяв девушку против ее воли.
— Против воли? Геруте тебе так сказала?
— Нет. Я сам пришел к такому выводу. Еще тогда, и избежал
присутствия на твоем торжестве, таком же зверином, каким было
изнасилование Селы, перед тем как ты ее убил.
— Села была бичом наших берегов, — невозмутимо сказал
Горвендил, настороженно глядя удлиненными глазами. Белкам
королевских глаз была присуща рыбья стеклянность, гармонировавшая
с лягушачестью его безгубого, неумолимо сжатого рта. Фенгону не
следовало выдавать свой гнев, защищая девочку-невесту, давно
исчезнувшую в прошлом, да к тому же она, возможно, дала свое
согласие более охотно, чем призналась своему любовнику. Его
рыцарственность предала его. Когда он ринулся атаковать, равновесие
между братьями нарушилось не в его пользу.
— Быть может, ты не желаешь жены, — тяжело сказал Горвендил,
угрюмо уверенный в своей позиции, — потому что у тебя уже есть
вроде как жена — жена другого мужчины. Ничего не говори, Фенгон.
Придумывай сказочку вместе со мной. У хорошего и верного короля
есть странствующий брат, который наконец является в его замок, устав
от бесплодного рыскания по свету, и в своем озлобленном безделии
соблазняет королеву при пособничестве коварного, впавшего в детство
камерария. Месяц за месяцем прелюбодей и прелюбодейка
удовлетворяли свою похоть, которой нет названия, в тайном убежище,
которое предоставил им сводник-камерарий из враждебности к
королю, зная, что тот намерен отнять у него его доходный пост. Я
спрашиваю тебя, как моего любящего брата и члена совета моей знати:
как должен поступить этот столь тяжко оскорбленный король,
блюститель Господних заповедей и защитник своего дома?
Фенгон ощущал сверхъестественный подъем, каждый его нерв
омывался успокаивающими, очищающими водами кризиса. Под ним
разверзлась бездна, но была она не глубже его собственной смерти,
которую все равно предстояло претерпеть. Точно в рукопашном бою с
турком или сарацином, эльзасским наемником или пизанцем, он
мгновенно осознал все аспекты ситуации, и многоцветный мир
сохранил только несколько первично четких тонов: белый цвет жизни,
красный цвет крови и контрудара, черный цвет смерти. Фенгон
отозвался:
— Этому королю следует сперва подвергнуть пытке наушников,
которые явились к нему с такой нелепой и неправдоподобной
историей, чтобы убедить их взять назад свой навет и сознаться во лжи.
— Моего самого осведомленного наушника нельзя пытать, потому
что его здесь нет. Он вернулся к себе в Калабрию. Наши ледяные
осенние ночи напугали его предзнаменованием еще более студеной
зимы, и он предал тебя за безопасное возвращение в родной
солнечный край.
Фенгон молчал, но чувствовал, что его побагровевшее лицо
говорит за него. Много лет дипломатии породили в нем чрезмерную
уверенность в своем обаянии в способности внушать верность,
особенно юношам и чужестранцам. Языковые ограничения создали
фальшивую близость, фальшивое дно в душе, которая, он думал,
открыта ему. Он бы доверил Сандро свою жизнь. И доверил! Crepi il
lupo! [14]
Горвендил начал расхаживать по аудиенц-залу, попирая ногами
шкуры волков и медведей, упиваясь своей властью над положением
вещей, давая волю мстительному пренебрежению.
— Не вини одного Сандро: много глаз видело, много языков
болтало. Даже мои собственные инстинкты, которые, я знаю, по
твоему с Геруте мнению, совсем затупились под тяжестью короны,
предупреждали меня, что чего-то недостает, вернее, что-то
прибавилось.