Она вела себя со мной по-другому — более
несдержанно, словно стараясь искупать менее важными знаками
внимания и признания необходимость хранить главный секрет. Она
стала — тебе больно это слышать? — более пылкой, а не менее, как
предположила бы простая порядочность. Она продолжала тлеть и
вдали от огня. Огня вечной погибели, сказали бы нам священники —
священники, которые познают плоть по книгам и в багровом свете
исповедальни, но не вживе, подобно нам, — как обоюдоострый
инструмент, грозу и затишье, питательный родник и погубительницу
разума. Геруте не порочна, — продолжал Горвендил, играя с ними,
всего лишь марионетками у него в мыслях. — Она не упивается тем,
что покрыла позором мою честь, которая едина с честью Дании. Наше
брачное ложе все еще для нее свято, пусть она и осквернила его. Ее
горе оборачивалось пользой для меня, хотя сначала я не подозревал
причины. Было что-то… сказать «прогнившее» слишком грубо… но
перезрелое и в ней, и в ее ласках.
«Он хочет, чтобы я заговорил о ней, — вдруг понял Фенгон. —
Описал ее словами, столь же бесстыдными, как прелюбодейку,
предающуюся разврату, томящуюся сознанием вины,
переворачивающуюся с боку на бок, лакомый кусочек в пахучем соусе,
сладчайший! Ее ноги раскинуты, открывая ее волосатую адскую
дыру… Только так мог Горвендил посредством своего брата владеть
ею и в те часы, которые она крала для себя». Оглядываясь на
обрызнутые солнцем месяцы запретной страсти, Фенгон вспомнил
игру отраженного водой света в их круглой комнате и снаружи на
озере, и девичий голос Геруте, кокетничающей в восторге от его
подарков, и ее зрелое розовое великолепие, прильнувшее к нему,
словно ища укрытия в миг капитуляции. «Защити меня!» — умоляла
она.
Фенгон все еще молчал и только не спускал глаз с брата, а король
рыскал по залу в надменном возбуждении хищника, от которого не
спастись. Горвендил понял, что его брат не будет делиться обнаженной
добычей и впал в раздражение. Он сардонически упрекнул:
— Ты не предлагаешь мне совета.
— Я не могу быть сразу и обвиняемым и судьей. Однако не
забывай, что престолы опрокидываются ими же вызванными
сотрясениями. Под твоей властью, как и под любой другой, Дания
бурлит из-за замеченных зол и возможных выгод. Тех, кто процветает
при установленном порядке, всегда много меньше, чем тех, кто
возлагает надежды на новый.
— Ты смеешь читать мне наставления, нарушитель мира моего
дома, погубитель чистоты моего брака, подчинивший своей гнусной
похоти, смердящей чужеземными борделями, волю моей
добродетельной королевы? Ты всегда уступал мне во всем, Фенгон, —
грязная завистливая тень, менее удачливый в состязаниях, менее
сильный, менее честный, менее прилежный, менее любимый нашими
наставниками-священниками и нашим отцом. Да, я утверждаю это,
пусть Горвендил и старался дать нам равные посты в Ютландии,
словно в битвах мы совершали равные подвиги, показывали равную
смелость и военную сметку.
Фенгон, уязвленный, прикоснулся к округлой рукояти своего меча,
отполированной частым употреблением.
— Я был менее жестоким, чем ты, — сказал он, — менее
усердным разорителем беззащитных норвежских селений на
побережье, но стою на том, что ни в находчивости, ни в храбрости тебе
не уступал.
Удлиненные глаза Горвендила заметили его движение.
— Ты берешься за меч? Хочешь напасть на меня? Так давай же,
брат, вот моя грудь, укрытая только бархатом. Ты не можешь ранить
меня страшнее, чем уже ранил, околдовав и пронзив мою столь
добродетельную на вид королеву!
«Его старый прием с обнажением груди, — думал Фенгон. — За
занавесами могут прятаться лучники. Или они притаились в нишах,
готовясь превратить меня в дикобраза, стоит мне сделать шаг к его
величию».
— Ты всегда был гнусен сердцем, — задумчивым тоном
воспоминаний продолжал король, когда ладонь его брата соскользнула
с гладкой рукояти. — Неизбежная зависть ко мне толкала тебя на
мрачность, на противоестественное копание в себе и фантазии, в
которые ты старался запутывать других, принадлежащих к более
слабому, более впечатлительному полу. Ты превращал женщин в
идолов и тем самым искал унизить их, зная, что твои восторги
поддельны, будучи порождением грязных трусливых лихорадок.
Бедная Лена, выросшая среди этих безлесых островных пустошей,
усаженных древними могильными камнями, была, благодаря
собственной оторванности от реальности, самой подходящей жертвой
для твоего порабощающего фантазирования. О ее смерти ходили
самые черные слухи — о поруганиях, которым ты подвергал ее
невинность, но я им никогда не верил. Я верил, что ты любил Лену,
насколько ты вообще способен любить кого-то, кроме исчадий своего
прокаженного воображения. Почему ты ненавидел меня, Фенгон? У
нас были одни родители, одно суровое воспитание. Я же обрел свое
превосходство назло тебе. Ты мог бы греться в лучах моей славы
рядом со мной, почти равный мне честью, а не марать отдаленнейшие
пределы христианского мира своими извращенными томлениями и
гордостью экспатрида, проматывая свою жизнь среди еретиков и
сибаритов.
— Я не питаю к тебе ни малейшей ненависти, — сказал
Фенгон. — Как мир ни старается раздуть тебя, мне ты кажешься
странно ничтожным. И сейчас, во время этой нашей встречи, —
болтливым и утомительно скучным. То, что ты, по твоему убеждению,
знаешь, отнюдь не правда, но поступай исходя из нее, как знаешь. Как
ты ответишь на свой вопрос, касающийся гипотетической сказочки?
— Смерть предателю камерарию для начала, — объявил
Горвендил.
— Его седины и долгие годы верной службы взывают к
милосердию.
— Они взывают против милосердия, усугубляя его преступление.
Зло, долго замышляемое, становится злом вдвойне. Смерть под пыткой
и четвертование. Ну а злодей брат…
— Который подавлял тысячи злодейских мыслей…
— …заслуживает уничтожения, но ему будет даровано вечное
изгнание. Казнь того, чья кровь одна с кровью короля, может внести
смуту в простые умы тех, кто верит в нашу божественность. Изгнание
более действенно, чем казнь, обрекая преступника на более
длительный срок сожалениям и зависти; его даже можно счесть
милосердием по отношению к тому, кто сам обрекал себя долгой
ссылке и, подобно Сатане, предпочитал укрыться в утробе земли, лишь
бы не терзать свои глаза созерцанием сияющего блеска своего
победителя и законного господина.
— Фи! А королева?
Горвендил уловил напряжение в голосе брата и улыбнулся. Этот
безгубый рот, так часто сомкнутый в хладнокровном бесповоротном
решении, теперь расползся, приподнял щеки, затряс завитками
скудной бороды.
— Королева, жалкий любострастник, принадлежит королю, чтобы
он поступал с ней, как ему заблагорассудится. Когда в туманах
правили наши праотцы, сажание на кол считалось достойной карой за
преступления, такие, как ее. Йормунрект, повествуют барды, приказал
прибить Сванхидр кольями к земле и затоптать копытами диких коней
за ее предполагаемую измену.
— Ее обвинили ложно, и началась смута, повествует легенда
дальше. Покарай взамен меня, сожги заживо или покарай себя. Ведь
твои пренебрежение и презрительное равнодушие понудили нежную
женскую душу Геруте искать утешения.
— Королева — моя, как бы гнусно ты ни использовал ее и как бы
ты ни чернил брак, о котором она говорила лишь то, что льстило тебе и
извиняло ее мерзкое кровосмесительное падение. Смирись с ее
потерей, Фенгон, как и с потерей своей доброй славы. Во имя истины
и порядка вы оба должны понести кару. Я позабочусь, чтобы твои
поместья в Ютландии были конфискованы, а всякие права на
королевские прерогативы уничтожены.
— Прерогативы, которые по праву наследства принадлежат Геруте
больше, чем тебе, — перебил Фенгон.
Горвендил отмахнулся от этого аргумента.
— Ты будешь скитаться нищим бродягой, Фенгон, а клеймо стыда
и коварства, каким наградят тебя мои наемные языки, превратят твоего
будущего убийцу в героя. Ты будешь ниже грязи, потому что у грязи
нет имени, чтобы его опозорить. Гори, если уж хочешь гореть, от
мыслей, что прекрасная Геруте все еще жена мне, как бы ни терзали и
ни удручали ее те шипы раскаяния у нее в груди, которые помогут ее
изъязвленной душе петь на Небесах по завершении всех наших
ничтожных испытаний.
Его мысли продвинулись дальше. Фенгон чувствовал, что в
удлиненных ледяных глазах брата он не более чем комар, которого
прихлопнут… уже прихлопнули, и он уже всего лишь крохотный
мазок на этой странице истории. Горвендил снисходительно объяснил
ему:
— Былым хитроумным способам отмщения в нашей
христианской эре места нет; ее судьба останется той же, какой
оставалась тридцать лет: быть моей неизменной супругой. Ты
ошибаешься во мне, мой кровосмесительный завистливый брат, если
думаешь, будто я уступаю тебе даже в любви к Геруте. Но моя любовь
так же тверда и чиста, как твоя распутна и лишена корней. Хотя ты
низок, опоры снизу у тебя нет, моя же широка, как вся Дания. Ха!
Горвендил одержал верх почти с таким же торжеством, с каким
отрубил ступню короля Коллера. Фенгон ощущал, как его кровь
неудержимо хлещет из раны. Быть разлученным с Геруте… После
какого-то срока горя и раскаяния ее податливая добросердечная натура
вновь найдет убежище в муже, а ее слабая плоть и кроткий разумный
дух вернут ему все, что принадлежало ее любовнику. Этот
царственный мясник разделал его до самой сердцевины — до
беспомощного бунта. Пока. Выпотрошенный так, что не осталось и
тени надежды, Фенгон почувствовал, как его душа перешла от
свойственной людям смешанности к твердокаменности воинства
Дьявола, зачерненная слепой клятвой не сдаваться. Он отрывисто
поклонился:
— Так я жду твоего решения.
— Подожди в молчании. Государственные заботы, прием
польского посольства призывают меня сейчас к более широким и
более достойным делам, чем это тройное предательство, которое
поистине надрывает мне душу. Я не черпаю ни малейшей радости из
мысли, что все мужчины — помои и женщины тоже и что королевские
любовь и милости порождают сладострастную неблагодарность.
— Молю тебя, благочестивый мой брат, посади меня на кол, если
так тебе угодно, но пощади голову услужливого старика и избавь
королеву от публичного позора, оставив придуманные тобой наказания
в тайне. Она всегда так невинно гордилась своим положением
лелеемой дочери Родерика.
— Только я решаю, о чем оповещать, а о чем нет, и любые твои
суждения о королеве — это подлая наглость. Я ведь тоже ее знаю, не
забывай. Я поклялся у алтаря лелеять ее. Больше не говори со мной. Я
проклинаю тебя, брат, и чудовищную шутку, которую сыграла природа,
дав нам появиться на свет из одной утробы.

                            ***

  Прогнанный с позором Фенгон оставил короля в аудиенц-зале,

чувствуя, как внутри него все преображается — как по ту сторону
гнева открываются холодные дали, которые его мысль покрывает с
молниеносностью выпадов опытного дуэлянта. Кости сущего
обнажились. Геруте более не представлялась ему la princesse lointaine
[15], или Образом Света, но сокровищем, которое он должен снова
отнять, территорией, которую не должен потерять. Однако он по-
прежнему не представлял себе, что должен делать, но в любом случае
— не останавливаться ни перед чем. Точно запущенный сокол, его ум
парил неподвижно, вглядываясь черными, освобожденными от
колпачка глазами в каждый клочок земли внизу — расширенный
разделением на множество быстро оцениваемых кустов, где могла
таиться жизнь.
Выйдя из аудиенц-зала, он увидел, как всколыхнулся занавес
возле двери, и не прошел и десяти шагов по пустой аркаде, как рядом с
ним оказался хрипло дышащий Корамбис. Старик слышал все и был
вне себя от ужаса. Зеленая коническая шляпа исчезла с его головы, и
седые волосы дыбились вокруг лысины, словно разбегаясь в панике.
Лихорадочные красные пятна на пергаментных щеках выдавали
отчаянное волнение, однако его голос, его главный инструмент, во всей
полноте обрел былой тембр, юношески настойчивую