дикцию,
воскрешенную шоком.
— Он будет сидеть за обедом три часа, — сказал он, словно
продолжая стремительный разговор. — Поляки пьют усердно и долго
ходят вокруг да около, прежде чем перейти к делу. Он отяжелеет от
вина. И не сочтет нужным тотчас же разделаться с нами и с королевой,
настолько он убежден в незыблемости своей власти. И, готов спорить,
он отправится вздремнуть в яблоневом саду, как обычно. С тех пор как
годы начали давать о себе знать, у него вошло в незыблемую привычку
предоставлять своим бдительным глазам и мозгу отдых от просьб
горожан и придворных, посвящая час, а если удастся, то и два
дневному сну с апреля по октябрь и даже в ноябре, которому только
что положил начало День Всех Святых, побеждая наступающие холода
с помощью мехов, или толстых шерстяных тканей, или колпака
плотной вязки на голове, хотя в летние жары этого не требуется…
— Да-да. Что дальше? Меньше говорено, больше сказано,
Корамбис. Здесь нас могут увидеть и подслушать.
— …в беседке, бельведере или миловиде, как сказали бы другие,
или под навесом, построенным для этой скромной цели из нетесаных
бревен и досок, почти не тронутых рубанком, возле южной стены
среднего двора, чтобы использовать тепло нагретых камней, в
яблоневом саду по эту сторону рва, но по ту сторону стены среднего
двора, как я уже сказал, в любую, кроме самой уж скверной погоды,
даже во время дождя, но только без сильного ветра, так его величеству
нравится воздух яблоневого сада, весной белый от цветочных
лепестков, гудящий пчелами, а потом в густой зеленой тени, а теперь
благоухающий осыпавшимися плодами и осами, что питаются
паданцами…
— Ну, говори же, Бога ради!
— Там он будет спать один, никем не охраняемый.
— А, да! И вход?
— Единственная винтовая лестница, такая тесная, что два
человека не могли бы на ней разминуться, ведет из покоев короля к
узкой двери, ключи от которой есть лишь у очень немногих, в том
числе у меня, на случай, если понадобится без отсрочки доложить ему
о военном или дипломатическом кризисе.
— Дай его мне, — сказал Фенгон и протянул руку за ключом,
почти не бывшем в употреблении, который Корамбис дрожащими
пальцами кое-как снял с кольца. Ладонь Фенгона запачкала
ржавчина. — Сколько у меня осталось часов до того, как он уснет?
— Господа из Польши, как я уже упоминал, склонны говорить не
о том, уклоняться от темы и пускаться в споры до такой степени, что
невозможно точно сказать…
— Прикинь. От этого могут зависеть наши жизни.
— Три часа во всяком случае, но меньше четырех. День для осени
теплый, и он не захочет ждать, чтобы сумерки принесли вечерний
холод.
— Этого времени мне хватит, чтобы съездить в Локисхейм и
обратно, если помчусь, как сам Дьявол. У меня там есть субстанция,
чьи свойства подходят для этого случая. Он всегда один?
— Его защищает ров, и он, который всегда на людях,
наслаждается тем, что в этот час его никто не видит.
— Я смогу пройти через королевские покои, спуститься и
выждать.
— Государь, а если тебе кто-то встретится?
— Скажу, что ищу королеву. Тот, от кого требовалось хранить
нашу тайну, теперь ее знает.
— Надо ли мне оповестить королеву о том, что только что
произошло?
— Ничего ей не говори! Ни-че-го! — Старик охнул, так крепко
Фенгон сжал его плечо. — Ее надо держать в неведении ради нее и
нас. Только неведение убережет чистоту ее сердца и поведения.
Поляки задержат его на несколько часов, но бди и не позволяй ей
встретиться с ним, иначе он может открыть ей глаза и нанести рану,
вырвав крик, который выдаст нас всех. А теперь скажи мне, можно ли
вернуться из сада в замок каким-нибудь другим путем?
Корамбис задрал растрепанную большую голову — тыкву,
нафаршированную интригами пяти десятилетий датского правления.
Даже на краю собственного четвертования он наслаждался
причастностью к заговору. И ответил:
— Подъемный мост, по которому в сад через ров переходили
сборщики плодов, уже поднят и закреплен цепями на зиму. Однако
(забрезжил смутный свет) из нужника конюхов в конюшне вниз ведет
узкий сток. В него можно проникнуть снизу и влезть наверх. Но для
вельможи нечистоты…
— В этой тонкости я разберусь сам. Расстанемся без промедления
‘в надежде снова встретиться, если не в этом мире, то в беспредельном
будущем.
Фенгон стал бесчувственным оружием в собственной яростной
хватке. Он сам оседлал своего коня, к счастью, самого быстрого в его
конюшне, вороного арабского жеребца, чья морда уже подернулась
сединой. Он возился с пряжками, проклиная Сандро, который
управлялся с генуэзским седлом так любяще и ловко. Наконец,
усевшись в седло и миновав надвратную башню, он карьером
промчался все двенадцать лиг до Локисхейма через лес Гурре и
дальше, так что его конь был весь в мыле, а он — в поту под жаркой
одеждой. Его слуги изумились его появлению — ведь уехал он на заре
этого же дня, — обернули дрожащего скакуна попоной и напоили его,
а Фенгон сразу кинулся в дом.
То, что он искал, было спрятано в резном сундуке с веревочными
ручками, стоявшем под скрещенными алебардами. Когда он открыл
застежки в форме рыбок и откинул крышку, изнутри сундука пахнуло
йодистым ароматом Эгейского моря. Почти на дне, под слоями
сложенных шелков и резных фигурок из слоновой кости и кедра (запас
сокровищ на случай, если его ухаживания за Геруте потребуют и их)
он нашел массивный крест из нефрита, греческий, так как его
поперечины были одинаковой длины. Подарок знатной дамы. «На
случай, если тебе повстречается враг», — томно объяснила она. Он
был тогда моложе и, пытаясь взять галантный тон, сказал какую-то
глупость: дескать, ему не страшны никакие враги, пока она остается
его другом. Она была старше его и пренебрежительно улыбнулась его
лести. В Византии само собой разумелось, что и жизни, и любови
просто кончаются. Она сказала: «Подобно тому как крест знаменует и
агонию смерти, и обещание жизни вечной, так и сок хебоны
объединяет эссенции тиса и белены с другими ингредиентами,
враждебными крови. Введенный в рот или ухо, он вызывает
мгновенное свертывание — бешеный брат медленно
подкрадывающейся проказы. Смерть быстра, хотя наблюдать ее
ужасно, и неизбежна».
В одной из равных поперечин креста, тщательно выдолбленной и
запечатанной пунцовым воском, был спрятан узкий флакончик
венецианского стекла. Фенгон счистил воск кончиком кинжала, и
флакончик выскользнул наружу. Смертоносная жидкость за долгие
годы дала коричневый осадок, но едва —он встряхнул флакончик, как
она стала прозрачной, чуть желтоватой, и даже в сумраке низкой
комнаты флакончик словно засветился. А что, если она лгала? Она
ведь лгала очень часто. Лгала просто так — из чистого удовольствия
творить множественные миры. Руки Фенгона затряслись в такт его
прерывистому дыханию, когда он подставил жидкость свету, а потом
засунул флакончик во внутренний карманчик своего дублета. Его
ягодицы и кожа с внутренней стороны бедер саднили, спина в крестце
разламывалась после тряской скачки. Он же стар, стар; он промотал
свою жизнь. Он почувствовал, что от него разит старостью, давно не
ворошенной прелой соломой.
Скачка назад в Эльсинор высосала все силы вороного. Фенгон
хлестал состарившегося жеребца немилосердно, выкрикивая клятвы,
вопя в ничего не понимающее ухо, снаружи настороженное, волосатое,
внутри лилейное, оттенка человеческой плоти, что отправит его —
если сердце у него выдержит — на сочное пастбище с табунчиком
пухленьких кобылок. Отозвавшись на оклик стража, не сбавляя галопа,
Фенгон прогремел по мосту через ров под поднятой решеткой ворот,
под надвратной башней во внешний двор, по одной стороне которого
тянулись конюшни. Там не оказалось ни одного конюха: вот и хорошо,
свидетелем меньше, если будут искать свидетелей. Он сам отвел
жеребца в стойло. Погладил черную морду, всю в хлопьях пены,
окровавленные ноздри и шепнул ему: «Пусть и у меня хватит сил».
Две поездки, обычно по два часа каждая, заняли меньше трех.
Отражение Фенгона — в лиловом лошадином глазу, осененном
длинными ресницами, выглядело укороченным, приземистым —
бородатый тролль.
Спешенный, ощущая воздушную легкость в голове, он на
подгибающихся ногах никем не замеченный проскользнул вдоль
внутренней стены малого зала, поднялся по широким ступеням
лестницы, за долгие века истертым до ребристости, и через пустую
приемную вошел в большой зал — и опять вверх по лестнице со всей
осторожностью, через аудиенц-зал, а оттуда в личные покои короля и
королевы с еловыми полами. Из дальней комнаты до него донеслись
звон лютни и переплетающиеся жиденькие голоса флейт — королеву и
ее дам услаждали музыкой, пока они трудолюбиво склонялись над
пяльцами. Быть может, королевские лакеи собрались там под дверями
послушать. Со змеиной бесшумностью Фенгон скользнул через пустой
солярий брата и нашел арку, низенькую, точно церковная ниша, в
которую ставят чашу со святой водой. За ней начиналась винтовая
лестница. Он все время задевал стену, такой узкой она была,
освещенная единственной meurtriere [16] на полпути вниз.
Вертикальный вырез пейзажа — сверкающий ров, кусок соломенной
кровли, дым от чего-то, сжигаемого в поле, — заставил его заморгать,
а у него за спиной по вогнутой стене бежала отраженная водяная рябь.
Он спустился в колодец тьмы. Его шарящие пальцы нащупали
сухие филенки и ржавые полосы железа. Дверь! Он поглаживал эти
грубые поверхности в поисках замочной скважины, как поглаживают
женское тело, ища потаенное узкое отверстие, дарующее отпущение. И
нашел ее. Ключ Корамбиса оказался впору. Хорошо смазанные петли
не скрипнули. Сад снаружи был пуст. Слава… кому? Не Дьяволу:
Фенгон не хотел верить, что оказался навеки во власти Дьявола.
Греющий солнечный свет добывал золото из некошеной травы.
Гниющие груши и яблоки наполняли воздух запахом брожения. Его
сапоги давили разбухшие паданцы, оставляя предательские следы на
спутанных сухих стеблях. Его колотящееся сердце оттеняло холодную,
абстрагированную решимость его воли. Другого выхода нет, каким бы
непродуманным и опасным ни был этот.
Он услышал шаги в стене над собой — такая близость во времени
указывала на руку Небес. И присел за повозкой, в которую месяц назад
складывали сорванные плоды, а теперь с крестьянской беззаботностью
бросили тут на милость наступающей зимы. Он ощупал массивный
крест, бугрящий его карман. Нефритовые края были обпилены, а
поверхности отполированы до гладкости кожи, после чего на них
вырезали кольцевые узоры, на ощупь казавшиеся кружевами. Он
старался думать о светлой, розовой Геруте, но его душа была узко,
мрачно нацелена на охоту, на то, чтобы сразить дичь наповал.
Из арки в нижней части стены сада вышел король. Его
королевские одежды засверкали в косом солнечном свете. Лицо
выглядело опухшим и усталым, нагим… он ведь не знал, что его кто-
то видит. Фенгон извлек флакончик из поперечины креста и начал
ногтем большого пальца высвобождать пробку — стеклянный шарик,
удерживаемый на месте клеем, за долгие годы ставшим тверже камня.
Может быть, ее не высвободить, может быть, ему следует тихо
ускользнуть, не совершив задуманного? И что его ждет? Гибель. Но не
только его — а и той, которая молила: «Защити меня». Стеклянная
пробочка высвободилась. Тонкая пленка жидкости на ней обожгла ему
указательный палец.
Из-за брошенной, рассохшейся повозки Фенгон смотрел, как его
брат скинул мантию из синего бархата и набросил ее на изножье ложа
из подушек, которое стояло на приподнятом полу беседки, будто на
маленькой крытой сцене. Сюрко короля было золотисто-желтым,
туника из белоснежного полотна. Подушки на ложе были зеленые.
Свою восьмигранную, всю в драгоценных камнях корону он поставил
на подушку возле своей головы и натянул на себя одеяло из грязно-
серой овчины. Он лежал, уставившись в небо,