словно переваривая
сведения, что ему наставили рога и он должен обрушить на
преступников сокрушающую месть. А может быть, переговоры с
поляками проходили негладко. Фенгон испугался. Как быть, если
расстроенный монарх вообще не уснет? Он взвесил идею кинуться в
беседку и принудить Горвендила проглотить содержимое флакончика,
влить яд в его вопящую красную глотку, будто расплавленный свинец в
рот еретика.
Ну а если ничего не получится и на крики короля сбегутся
стражники, тогда уделом Фенгона станет публичное растерзание его
тела, чтобы другим неповадно было. В Бургундии он видел
посаженного на кол заговорщика, вынужденного наблюдать, как
собаки пожирают его кишки, вываливающиеся на землю перед ним.
Верноподданная толпа зевак считала это превосходным
патриотическим развлечением. В Тулузе ему рассказывали, как
сжигали катаров, стянутых веревками, будто вязанки хвороста: только
горели они медленно — сначала обугливались ступни и лодыжки. От
людей, выживших после пыток, он слышал, что дух возносится на
высоту, с которой безмятежно смотрит на свое тело и его муки, словно
из Райских Врат. И теперь он ждал, колеблясь, а когда воробьи и
синички на ветках у него над головой и вокруг перестали отзываться
на его присутствие возмущенным чириканьем, словно завидев кошку,
он вышел из-за повозки проверить, открыты ли еще удлиненные
голубые глаза его брата. Если да, ему придется сделать вид, будто он
пришел умолять о пощаде, и выждать случая насильственно влить яд.
Но из бельведера короля доносилось, заглушая гудение ос в
сахарной траве, рокотание храпа, вдохов и выдохов сонного забвения.
Фенгон приблизился — шаг за шагом по повисшим стеблям
умирающей травы — с откупоренным флакончиком в руке.
Его брат спал в знакомой позе, свернувшись на боку, подоткнув
под подбородок расслабленный кулак. Таким часто видел его Фенгон,
когда сначала они делили кровать, а затем общий покой с двумя
кроватями в пустынной Ютландии, где ветры делали сон тревожным.
Фенгон, хотя и младший, просыпался очень легко. Горвендил
ежедневно переутомлял себя, доказывая свое первенство, разыгрывая
старшего, настаивая на своем преимуществе в играх и ученых
поединках, в исследовании вересковых пустошей и голых вершин
окружающих холмов. Горвендил, поглощенный набегами и веселыми
пирами в подражание языческим богам, с женой, которую ютландские
ветры иссушили, ввергли в непроходящий ступор, предоставил своих
сыновей попечениям природы. И Горвендил в их заброшенности взял
на себя родительские обязанности: командуя, но руководя, браня, но
ведя своего менее внушительного и более стройного брата за собой
через промежуток в восемнадцать месяцев между днями их появления
на свет. По верескам, через чащобы в погоне за дичью с пращами и
луками, деля с ним бодрящий морозный воздух и бегущее широкое
небо. Разве в этом не было обоюдной любви? Увы, любовь столь
всепроникающа, столь легко рождается нашей детской
беспомощностью, что замораживает все действия и даже то, которое
необходимо, чтобы спасти себе жизнь и обеспечить свое благополучие.
Словно сами по себе сапоги Фенгона всползли по двум
ступенькам на возвышение, где король спал на боку, уткнув
одряблелую щеку в подушку, подставляя ухо. Чтобы вылить в это ухо
содержимое флакончика, Фенгону пришлось приподнять прядь
светлых волос брата, все еще мягких и кудрявящихся там, где они
поредели от приближения старости и тяжести короны. Ухо было
симметричное, квадратное и белое, с пухлой мочкой, с бахромой
седых волос вокруг воскового отверстия. Втянутый воздух застрял в
зубах Фенгона, пока он лил в это отверстие тонкую струйку. Его рука
не дрогнула. Ушное отверстие его брата — воронка, впитавшая
ядовитые слова Сандро, спираль, ведущая в мозг и во вселенную,
созидаемую мозгом, — приняло бледный сок хебоны, слегка
перелившийся через край. Горвендил, не просыпаясь, неуклюже
смахнул каплю, будто осу, потревожившую его сон. Фенгон отступил,
сжимая в кулаке пустой флакончик. Ну, так кто теперь Молот? От
стука крови у него подпрыгивали мышцы.
Он не решился снова воспользоваться винтовой лестницей,
тесной ловушкой. Наверху он может столкнуться с лакеями или
королевой, ее дамами, музыкантами. Пригнувшись пониже, он
побежал вдоль вогнутой стены двора туда, где, как и обещал хитрый
Корамбис, каменный желоб выбрасывал свое содержимое в ров,
однако выступы и выщербленности в каменной кладке позволяли
добраться до него и (Фенгон стиснул зубы и затаил дыхание, чтобы не
ощущать смрада) взобраться вверх, топыря руки и ноги. Плюща, когда-
то помогшего ему добраться до Геруте, тут не было, но за годы и годы
моча разъела известку, и было куда ставить ступни. Вонючая слизь
облепляла камни, между которыми в бессолнечных щелях
размножались огромные белесые стоножки, ежедневно получая
питательные нечистоты. Светлая дыра, к которой, извиваясь, всползал
Фенгон, была узкой, но не уже сводчатого окна Геруте. Сквозь то он
протиснулся, а теперь и сквозь это, будто жирный дым, клубящийся в
дымоходе, будто экскремент, повернувший вспять, экскремент, потея,
кряхтя и моля Бога или Дьявола, чтобы зов природы не привел в
нужной чулан конюха или стражника именно в эти минуты. Не то в
игру вступит его кинжал: одно убийство требует следующего.
Но никто не увидел, как он выбрался из нужного чулана. Он
почистил мокрые вонючие пятна на тунике и штанах и поспешил
вдоль стены двора и надвратной башни туда, где его вороной жеребец
все еще раздувал ноздри, тяжело дыша. Он встал рядом с конем, чтобы
запах лошадиного пота заглушил вонь его одежды, а потом громко
позвал конюха, заручаясь свидетелем, что только сейчас прискакал в
Эльсинор. Флакончик и нефритовый крест он при первом удобном
случае обронил в ров. Хотя позже на досуге он мучился от раскаяния и
страха перед ползучим правосудием Божьим, пока Фенгон не
испытывал угрызений, а только облегчение, что все удалось. Его
религия давно превратилась в холодную необходимость, форму
поклонения удачным кувырканиям на костях сущих вещей.
Труп обнаружили, только когда прошел еще час и ничего не
подозревавшая королева послала служителя разбудить ее мужа. Труп
Горвендила, окоченевший, с налитыми кровью невидящими и
выпученными глазами, лежал покрытый серебристой коростой, будто
проказой: вся его гладкая кожа стала омерзительной, все соки в его
теле свернулись. Фенгон и Корамбис, взяв на себя управление среди
общего смятения, предположили, что ядовитая змея, гнездившаяся в
некошеной траве сада, вонзила клыки в спящего прекрасного и
благородного монарха. Или же недуг крови, невидимо набиравший
силу, вдруг вырвался наружу — ведь последнее время король казался
мрачным и удрученным. Как бы то ни было, несмотря на эту
страшную беду, королевство, чьи чужеземные враги зашевелились,
нуждалось в твердой руке, а сраженная горем королева — в утешении.
Кто же, как не брат короля, чей единственный сын, принц, более
десяти лет предается бесплодным занятиям в Виттенберге?
III
Король был раздражен.
— Я приказываю, чтобы он вернулся в Данию! — Клавдий заявил
Гертруде. — Его дерзкое самоизгнание ставит наш двор в глупейшее
положение, подрывает наше только-только начавшееся правление. И не
возвращается он как раз поэтому. Хотя мы назвали его следующим, кто
взойдет на престол, ибо наше собственное восхождение на таковой
отчасти стало необходимым из-за его длительного отсутствия из
Дании и по настоянию моих сотоварищей в совете знати, и оно было
подтверждено тингом, поспешно созванным в Виборге, — несмотря на
все это, он упорно и злобно отсутствует, а когда снисходит появиться,
то выглядит раздерганным до грани сумасшествия. Так поздно он
приехал на похороны отца и так торопливо уехал, едва великие кости
были преданы земле, что его друг Горацио — превосходнейший
малый, я пригласил его оставаться тут так долго, сколько он пожелает
не отказывать королю в советах… так Горацио не успел даже
свидеться с ним! Он пренебрег своим лучшим другом, а народ не
составил о нем никакого впечатления, так мало он пробыл тут. Гамлет
разыгрывает из себя призрака, неясное порождение слухов
исключительно назло мне, поскольку народ всегда его любил, и его
отсутствие из Эльсинора намеренно подрывает наше право на
царствование.
Гертруда все еще не свыклась с тем, что ее возлюбленный
способен говорить так длинно и так велеречиво. Теперь, даже когда
они оставались наедине, он говорил так, будто их окружали
придворные и послы — живые атрибуты власти. Прошли две недели с
того дня, как ее муж погиб в яблоневом саду, совсем один, не получив
отпущения грехов, будто какой-нибудь бедняк, добывавший
пропитание на морском берегу или подобно лишенной души лесной
зверушке, либо птице, разодранной острыми когтями. Уже, казалось
ей, Фенгон стал дороднее, величавее. Коронуясь, он назвал себя
Клавдием, а Корамбис, по примеру своего господина, обратился к
имперской благозвучности латыни и взял имя Полоний.
— Я думаю, он вовсе не хочет причинить вред тебе или Дании, —
без особой охоты начала она защищать своего сына.
— Дания и я, моя дорогая, теперь синонимы.
— Ну разумеется, и я считаю это чудесным! Но что до маленького
Гамлета… Произошло слишком много перемен, а он, правда, обожал
отца, как ни мало они имели общего в утонченности и образовании.
Мальчику нужно время, а в Виттенберге он чувствует себя легко и
спокойно, у него там друзья, его профессора…
— Профессора, проповедующие крамольные доктрины —
гуманизм, ростовщичество, рыночные ценности, не совсем
божественное происхождение власти монарха… мальчику уже
тридцать, и ему пора вернуться домой к реальности. А ты
действительно, — продолжал он тиранически обвинительным тоном,
который больно напомнил ей его предшественника на престоле
Дании, — ты действительно полагаешь, что он в Виттенберге? Мы
понятия не имеем, там он или нет. «Виттенберг» это просто его слово
для «где-то еще» — где-то еще, только не в Эльсиноре.
— Он избегает не тебя, а меня, — сорвалась Гертруда.
— Тебя? Родную мать? Почему?
— Он ненавидит меня за то, что я желала смерти его отцу.
Король заморгал:
— А ты желала?
Ее голос становился хриплым: за эти две недели слезы снова
стали привычными для ее глаз, и теперь она вновь ощутила их
пощипывающее тепло.
— Мое горе показалось ему недостаточным. Я ведь не захотела
тоже умереть, так сказать, броситься в погребальный костер его отца,
хотя, конеч— но, погребальные костры остались в прошлом — такой
варварский обычай, все эти бедные одурманенные рабыни, совсем еще
девочки… И я не могла не думать, что больше не надо опасаться, как
бы Гамлет, мой муж Гамлет, не узнал про нас с тобой. Я же страшно
этого боялась, хотя и претворялась, будто не боюсь, — не хотела
тревожить тебя. И я ощутила облегчение. А сейчас я корю себя за это.
Даже и мертвый, Гамлет вынуждает меня чувствовать себя виноватой
из-за того, что я была менее добродетельной и ответственной, чем он.
— Ну-ну! Я-то находился в таком положении с рождения, а ты
только после замужества.
— А теперь он перешел к маленькому Гамлету — этот дар
внушать мне, какая я грязная, удрученная стыдом, недостойная! Я
должна признаться… Нет, даже выговорить страшно. — Она
подождала, чтобы ее уговорили продолжать, а потом продолжила без
уговоров: — Ну, хорошо, я скажу тебе. Я рада, что дитя не в
Эльсиноре. Он бы дулся. Он бы старался внушить мне ощущение, что
я пустая и глупая и порочная.
— Но разве он мог узнать… хоть что-нибудь?
«Как похоже на мужчину! — подумала Гертруда. — Они хотят,
чтобы ты делала для них все, а потом из жеманства не желают назвать
это вслух. Клавдий просто хочет, чтобы все шло гладко теперь, когда
он король, а прошлое — за семью печатями, уже история. Но история
вот так не умирает. Она живет в нас, она сделала нас тем, что мы
теперь».
— Дети просто знают, и все, — сказала она. — Ведь вначале им
нечего изучать, кроме нас, и