Гертруда знала об этом все,
так как сама с рождения была звездой, единственным ребенком короля,
средоточием завистливых и собственнических взглядов еще в
колыбели.
Полоний, щеголяя широким новехоньким упеляндом, подошел к
ней и, заметив направление ее взгляда, сказал:
— Наш король держится прекрасно, как тот, кто давно привык
первенствовать.
— Признаюсь, я не ожидала, — сказала она, — что он примет
величие так охотно. Я считала его скитальцем, высокородным
бродягой.
— Некоторые люди, государыня, скитаются, чтобы вернуться
достаточно сильными для достижения давно лелеемых целей.
Гертруде не нравилось думать, что Клавдий, подобно своему
брату, стремился к престолу. Она предпочитала думать, что престол
достался ему благодаря прискорбному случаю. Правда, он действовал
инициативно и целеустремленно, добившись одобрения совета знати,
избрания четырьмя областными тингами и поспешным письмом
поддержкой епископов Роскильда, Лунда и Рибе. Но все это она
объясняла мерами не допустить хаоса вслед за несчастьем. В дни
полной растерянности, последовавшими за тем, как Гамлет был
найден мертвым, и не просто мертвым, но жутко обезображенным,
подобно статуе, которая, долго пролежав в земле, распадается в прах
поблескивающими чешуями. Гертруда сосредоточивалась на другом,
на внутреннем, на своей исконной обязанности оплакивать, склоняться
под бременем утраты. Чуть ли не впервые в жизни с тех пор, как у нее
начались месячные, она чувствовала, что ее преображает какой-то
недуг, и не могла подняться с постели, словно ее место было рядом с
Гамлетом в его глиняной могиле на омерзительном кладбище за
стенами Эльсинора, где туман льнул к продолговатым холмикам, а
лопаты весело болтающих могильщиков постоянно пролагали путь к
подземному миру костей. Отрезанную от мира, ее навещали только
Герда, у которой были свои причины горевать, так как Сандро уехал, а
живот у нее все увеличивался; да ее перешептывающиеся придворные
дамы, чьи лица еще сияли от упоительного волнения по причине
недавнего ужасного события; да еще придворный врач в обвислом
колпаке и с ведерком, полным извивающихся пиявок. Гертруда сама
врачевала свои душевные симптомы, дивясь, почему ее горе так
неглубоко и запятнано облегчением. Тяжесть короля скатилась с нее.
Он никогда не видел ее такой, какой она была, сразу же торопливо
подогнав ее под собственное представление о своей королеве. Позднее
ей пришло в голову, что в промежутке междуцарствования какая-
нибудь другая королева отстаивала бы право своего сына на отцовский
престол. Но ведь Гамлет, едва приехав на погребение отца, сразу же
снова исчез. Материнский инстинкт убедил ее, что датский престол с
его мелочными кровавыми налогами, взимаемыми с души, был бы
даром, который он презрительно отверг бы. Полоний, вновь обретший
всю полноту влияния своего сана, не встал на сторону принца: между
ними тлела вражда, неприязнь, унаследованная сыном от отца. Только
и всего, пока она погружалась в болезненную дремоту и выслушивала
жалобы своих посетительниц, жалобы, казавшиеся ей запутанными,
как нитки в корзинке с вышиванием, в которой выспался котенок.
Когда она наконец покинула опочивальню, как исполненная
достоинства вдова, в Эльсиноре все было уже решено, и король
Клавдий воззвал к ней, умоляя стать его женой. И не могла же она ему
отказать: он преклонялся перед ней издалека, а приблизившись, чтобы
одеть плотью свое нафантазированное представление о ней, показал,
что умеет ее развлечь и созвучен с ней настоящей. Мягко, день за
днем, она отучит его от преувеличений, сохраняя в себе маленькую
избалованную принцессу, которую он воскресил. Быть может, было
рановато сочетаться с ним браком, но что еще ей оставалось?
Овдовевшие королевы иногда уходили в монастырь, но ей монахини
казались очень несчастными женщинами — замужем за постоянно
занятым Богом, такие же мелочные и вздорные, как женымирянки,
которыми пренебрегают их мужья. Ей нравилась пышная
шелковистость бороды Клавдия, ореховый запах его нагой груди. Ей
нравилась его вольная, высокомерная энергия, теперь впряженная в
колесницу королевских обязанностей.
Эта брачная ночь была совсем не похожа на первую. Тогда не
сумел новобрачный совладать со сном, а теперь он не мог предаться
сну, хотя празднование, относительно умеренное, сошло на нет в
торопливости вежливых откланиваний, и полуночные колокола,
подобно разошедшимся гостям, которые затем возвращаются за
потерянной перчаткой или забытой сумкой, вновь напомнили о себе
одним ударом, а затем и двумя. Он торжествующе взял ее, и его
ореховый запах смешался с другим, похожим на затхлость,
окутывающую берега серо-зеленого Зунда. Волны ощущений в его
нижних частях вознесли ее так высоко, что ее голос вырвался из нее,
как зов заблудившейся птицы; и тем не менее, хотя их брачные
желания были так великолепно ублаготворены, он не засыпал. В
нагретом пространстве под пологом их кровати и она не могла
погрузиться в сон, ощущая, что его мужские мышцы все еще
напряжены. Всякий раз, когда ее мысли начинали растворяться в
бессвязной чепухе — в химерической смеси отзвуков реальности, —
его резкое движение рядом с ней вновь извлекало ее в ясность ночи.
— Усни, муж, — сказала она нежно.
— День все еще меня не отпускает. Старик Розенкранц
втолковывал мне, что необходимо сокрушить молодого Фортинбраса и
навсегда покончить с норвежской угрозой. Эти удрученные годами
вельможи все еще живут в мечтах о героических бойнях, сокрушениях,
сжиганиях и окончательных решениях вопроса. И в то же время они
жиреют на своей доле от процветания торговли, которое обеспечивает
международный мир.
— Гамлет говорил то же самое. — Еще скованная дремотой, она
ответила слишком поспешно, произнесла ядовитое имя. Ее
орогаченный муж, его завистливый брат… Она торопливо продолжала:
— Полоний считает, что ты уже прекраснейший король.
— У него есть личные причины верить и надеяться, что это так.
Его доброе мнение уже оплачено.
«Чем?» — сонно подумала Гертруда.
— Он сказал мне… то есть всем нам, собравшимся вокруг, что ты
вернешь нас к дням короля Канута. Не святого, а первого, настоящего.
— Того, кто не сумел остановить прилив.
В его тоне проскользнула мрачная сардоничность, которая больно
ее уязвила. Как бы ярко ни сияли свадебные факелы, ты вступаешь в
брак и с темной стороной своего мужа. Она объяснила:
— Того, который завоевал всю Англию и Норвегию.
— И кто, если я еще помню свои уроки истории, совершил
паломничество в Рим во искупление своих многочисленных грехов.
— Ты хотел бы тоже? — спросила она робко. Ей было очень
уютно, и мысль о таком тяжком паломничестве казалась бесконечно
далекой. В кровати с Клавдием она чувствовала себя, как в студеные
зимние ночи детства у себя в постельке под грудой мехов, щекочущих,
ласкающих, подтыкаемых вокруг нее плотно-плотно, так что ее тельце
нежилось в тепле, украденном у всех этих зверей и зверушек. Марглар,
ежась под плащом с капюшоном, молча сидела рядом с ней, а звезды
за незастекленным окном сверкали так же ярко, как блестят кончики
сосулек в лучах утреннего солнца. А что, если ее муж, памятуя, что
начали они во грехе, считает ее нечистой? Братья ведь разделяли тот
предрассудок темной ютландской религиозности, который
отказывается принять мир таким, каков он есть, — чудом, которое
повторяется ежедневно.
— Пока еще нет, — ответил Клавдий. — Не раньше, чем в Дании
будет наведен безупречный порядок. И я возьму тебя с собой, чтобы ты
увидела священный Рим и другие напитанные солнцем места по ту
сторону Альп.
Он перевернулся на другой бок спиной к ней и как будто
приготовился наконец уснуть, после того как полностью ее рассонил.
Ей это не понравилось. Он превращал ее в Марглар, бодрствующую,
пока он задремывает. И она сказала:
— Я видела, как ты разговаривал с Гамлетом.
— Да. Он был достаточно мил. Мой заржавелый немецкий его
позабавил. Не понимаю, почему ты его боишься.
— Не думаю, что тебе удастся его очаровать.
— Но почему, любовь моя?
— Он слишком очарован самим собой. И не нуждается ни в тебе,
ни во мне.
— Ты говоришь о своем единственном сыне.
— Я его мать, да. И знаю его. Он холоден. А ты нет, Клавдий. Ты
теплый, как я. Ты жаждешь действовать. Ты хочешь жить, ловить день.
Для моего сына весь мир лишь подделка, зрелище. Он единственный
человек в его собственной вселенной. Ну а если находятся другие
чувствующие люди, так они придают зрелищу живость, может он
признать. Даже меня, которая любит его, как мать не может не любить
с того мгновения, когда ей на руки кладут причину ее боли,
новорожденного, который кричит и плачет от воспоминания об их
общей пытке, — даже на меня он смотрит презрительно, как на
доказательство его естественного происхождения и свидетельство
того, что его отец поддался похоти. Голос Клавдия стал резким:
— Тем не менее, на мой беспристрастный взгляд, он кажется
остроумным, с широкими взглядами, разносторонним, удивительно
чутким к тому, что происходит вокруг, чарующим с теми, кто достоин
быть очарованным, превосходно образованным во всех благородных
искусствах и красивым, с чем, несомненно, согласится большинство
женщин, хотя эта новая борода, пожалуй, производит неблагоприятное
впечатление, скрывая больше, чем оттеняя.
Гертруда сказала на ощупь:
— Гамлет, я считаю, хочет чувствовать и быть актером на сцене
вне своей переполненной головы, но пока не может. В Виттенберге, где
большинство — беззаботные студенты, валяющие дурака в преддверии
настоящих дел, отсутствие у него чувств — или даже безумие, безумие
отчужденности, — остается незамеченным. Ему следовало бы
оставаться студентом вечно. Здесь, среди серьезности и подлинности,
он ощущает, что ему брошен вызов, и сводит все к словам и
насмешкам. У меня одна надежда: что любовь приведет его в
равновесие. Прекрасная Офелия совершенна в своей душевной
прелести, в тонкости чувств. Твой брат считал ее слишком хрупкой для
продолжения его рода, но она обретает женственность, и интерес
Гамлета растет не по дням, а по часам.
— Очень хорошо, — сказал Клавдий, пресытившийся жениной
мудростью и теперь вполне готовый расстаться с этим днем. — Но
твой анализ выявил еще одну причину, почему нельзя допустить,
чтобы он сбежал в Виттенберг. Истинная привязанность должна
строиться на все новых добавлениях, как прекрасно помним ты и я.
Она нарушила молчание, на котором настаивало его собственное:
— Мой господин?
— Что, моя королева? Час поздний. Король должен встречать
солнце, как равный равного.
— Ты чувствуешь себя виноватым?
Она ощутила, как его тело напряглось, дыхание на миг
оборвалось.
— Виноватым в чем?
— Ну, в чем же еще? Виноватым из-за нашей… нашего
сближения, пока… Гамлет был моим мужем.
Клавдий раздраженно фыркнул и крепче сжал нарастающий ком
утомления, так что их пуховая перина заметно приподнялась.
— Согласно старинному правилу викингов, то, что ты не можешь
удержать, не твое. Я отнял у него владение, про которое он ничего не
знал, поле, которое он так и не вспахал. В необузданной любви ты
была девственна.
И хотя она чувствовала, что его объяснение не совсем правда, в
нем все-таки было достаточно правды, чтобы оно могло послужить
опорой. И они уснули в унисон.
Через несколько недель после своей свадьбы королева пригласила
Офелию в свой личный покой, когда-то новопристроенную комнату
короля Родерика с трехарочным окном. Дочь Полония и его вечно
оплакиваемой Магрит в свои восемнадцать лет расцвела сияющей
красотой — застенчивой, но грациозной, — матовая кожа без единого
изъяна, тоненькая талия, высокая грудь, а бедра достаточно широкие,
чтобы сулить плодовитость. На ней была голубая мантилья, парчовая
шапочка и струящееся газовое платье, почти неприличной
прозрачности. Ее грудь все время была приподнята, будто от
внезапного изумленного вздоха, намека на ожидание, трогательно
сочетавшегося с тревожными опасениями и хрупкостью. Гертруда
вглядывалась в нее, ища себя юную, и увидела, что щекам Офелии
недостает розовости, а ее волосы, зачесанные от ровного лба, более
идеально высокого, чем у Гертруды, не слишком