густы и лишены
пышности. Они не кудрявились у нее на висках, но оставались
послушно прямыми, удерживаемые на месте плетеной золотой лентой.
Лицо в профиль было безупречно чеканным, словно на новой монете,
однако при взгляде спереди оно таило какую-то смутность — ее
широкие голубые глаза смотрели чуть-чуть в сторону. Ее зубы, не без
зависти заметила Гертруда, были безупречно жемчужными и ровными.
Узкие бледно-розовые десны придавали им почти детскую округлость
и самую чуточку наклоняли их вовнутрь, так что ее улыбка создавала
мерцающее впечатление стыдливости, в которой тем не менее как
будто пряталась беззаботная чувственность.
Гертруда указала ей на то самое жесткое трехногое кресло, в
котором сиживал Корамбис во время их конфиденциальных
разговоров.
— Моя дорогая, — начала она, — как тебе живется? Нас, женщин,
в Эльсиноре так мало, что мы просто обязаны доставлять друг другу
утешение приятных тет-а-тет.
— Твое величество мне льстит. Я все еще чувствую себя ребенком
при этом дворе, хотя знаки внимания, которые последнее время
достаются на мою долю, не могут не выманить меня из моего
укромного уголка.
Верхняя губка девочки была прелестна, одновременно изогнутая
и вовнутрь и кнаружи, как сорванный лепесток розы, и чуть-чуть
смятая нежной припухлостью, и выглядела она, заметила Гертруда,
очень соблазнительно, когда почти смыкалась с нижней, оставляя
открытым треугольничек, за которым смутно поблескивали
жемчужные зубки. Ноздри у нее были изысканно узкими — Гертруда
всегда считала, что у нее самой они широковаты и ее нос слегка
походит на мужской.
— Как женщины, мы не пожелали бы остаться без знаков
внимания, тем не менее они способны внушить и тревогу.
— Вот именно, поистине так, государыня. Если в характере
Офелии и был недостаток, то избыток кротости, подразумевавший, как
это бывает у маленьких детей, сочетание со скрытым упрямством и
тайным вызовом. Ее глаза, ничем не походившие на серо-зеленые глаза
Гертруды — в минуты страсти темневшие, словно Зунд, — своей
светлой голубизной отражали пустое небо.
— Тебе незачем называть меня «величеством» и «государыней»,
но ты все-таки не можешь назвать меня матерью, хотя я была бы рада
заменить тебе мать добротой и советами. Ведь и моя мать умерла рано,
бросив меня искать свой путь в мире камня и шума, который
поднимают мужчины.
— Твое величество уже даровало мне много доброты. Как я себя
помню, ты всегда была ласкова со мной, не скупилась на внимание ко
мне, почти никем не замечаемой.
— Моя доброта теперь обретает особую близость. Мне кажется,
знаки внимания, о которых ты говоришь, исходят от моего сына.
Безоблачные глаза Офелии расширились, но сохранили
смущающий повернутый чуть в сторону взгляд, словно
сосредоточенный на чем-то невидимом. Как в раздражении выразился
король Гамлет? «В мозгу у нее трещинка».
— Кое-какие, — ответила она слишком уклончиво. — С тех пор
как Гамлет и Лаэрт вернулись домой на твою… на твою и нового
короля…
— Свадьбу. Да-да.
— Они много времени проводят вместе, иногда включая в свое
общество и меня.
— Дражайшая Офелия, думается, все как раз наоборот: Гамлет,
ища твоего общества, волей-неволей включает в него и Лаэрта.
— Нет, правда, между ними завязалась горячая дружба, ведь у них
так много общего! Оба привыкли к более широким просторам, и наша
отсталость и невежество их раздражают.
— Я думаю, пусть ты с положенной скромностью это отрицаешь,
за тобой ухаживают, и я этому рада.
— Рады, государыня?
— А отчего бы и нет, дитя? Для тебя это естественно, а ему давно
пора.
— Мой брат и мой отец оба не раз предупреждали меня об
опасностях, подстерегающих девственность, и наставляли меня знать
себе цену и беречь мою честь — их честь.
Гертруда улыбнулась и наклонилась к девушке, словно стремясь
ощутить тепло юности, излучаемое ее лицом.
— Но ты… ты находишь трудным столь высоко ценить так
называемую честь? Нам ведь она кажется мужской абстрактной
выдумкой, во имя которой им нравится надуваться спесью и умирать,
но которая отгораживает нас от костров любви.
Пока тянулась наступившая пауза, ей казалось, что она
выразилась не слишком понятно, но тут Офелия оставила прямую
осанку задержанного дыхания и, чуть поникнув в неудобном
треугольном кресле, призналась без утайки:
— Принц Гамлет, правда, иногда слишком испытует меня своей
настойчивостью. Он кружит мне голову словами, настолько
особенными, что кажется, будто за ними прячется безумие. А в
следующую минуту мы уже дружно смеемся и я перестаю испытывать
непонятное волнение.
— Он вызывает у тебя волнение?
Офелия порозовела, опустила глаза, и Гертруда обрадовалась
такому доказательству пылкости ее крови. Подари ей судьба дочь, она
бы ее любила, она бы протянула ей направляющую руку в бурях
чувств, к которым так склонен ее пол, и привлекла бы к себе без
всякого сопротивления — в отличие от отбивающегося и
вырывающегося сына. Гертруда волей-неволей чувствовала, что в роли
матери Гамлета она потерпела полную неудачу, однако с помощью
этой будущей жены, возможно, ей еще удастся совладать с ним.
— Порой, — объяснила Офелия, — его похвалы кажутся
насмешками, уж слишком многого они требуют от меня. Он цитирует
стихи и даже сам их сочиняет.
— Клавдий тоже прибегает к стихам, — осмелилась признаться
Гертруда. — Мужская натура разделена значительно больше нашей. В
уме они из болотной грязи возносятся на горные вершины и не
признают ничего посреди. Для оправдания требований своего тела они
непременно должны превратить предмет этих требований в богиню,
неправдоподобно возвышенную, или же обходиться с ней как с комком
грязи. У моего сына яркое воображение, с детства его чаровала
актерская игра, и если он в совершенстве изображает влюбленного, из
этого вовсе не следует, будто он фальшивит в своей игре.
— Так рассуждала и я сама. Гамлета я изучала с тех самых пор,
когда была лишь парой глаз на узловатых стебельках. Мне не было и
десяти, когда ему исполнился двадцать один год. Он казался мне, как и
всем, кто его видел, идеальным принцем — изысканно одетым.
Безупречным в манерах и речи, воплощением благородства до
кончиков ногтей. Но теперь, ухаживая за мной, он, мгновение тому
назад блистательный, исполненный ласковости, вдруг проявляет почти
отвращение, словно в разгар любезностей его вдруг охватил ужас,
заставляющий оборвать галантные излияния, и он уходит без слова
прощания. Он то темно велеречив, то грубо откровенен и не скрывает,
что теперь считает моего отца потерявшим разум стариком, который
всегда и во всем искал своей выгоды.
— А что он говорит о своем дяде, моем муже?
— О нем, государыня, он со мной не говорит.
Гертруда усомнилась — слишком уж быстро последовал ответ, —
но вернулась к главному предмету их разговора. Как далеко
продвинулось ухаживание. В ослепительном портрете, набросанном
Офелией; она не узнала своего угрюмого отчужденного сына, который,
на ее взгляд, унаследовал некоторую толику землистой одутловатости
своего отца. Впрочем, для торжества любви Офелии было лучше
оставаться полуслепой.
— Ты говоришь, он словно бы смеется над тобой?
— Среди многих изъявлений нежности и обычных клятв.
Гертруде не понравились эти «изъявления нежности». Или
Офелия уже рассталась с тем, чего назад не выменять? Хватило ли у
нее женского ума подвергать влюбленного испытаниям, повышая свою
цену в его глазах? Или в своей распаленной невинности она отдала
ему высший залог своего тела? В этой эфирной красоте, этом платье-
паутинке ощущался какой-то странный запашок, что-то чуть
тлетворное. Она взяла руку Офелии, беспокойно подергивавшуюся на
коленях девушки. Гертруду удивила влажность ладони, холодной,
липкой.
— Дитя мое, — сказала она с глубокой искренностью, —
насладись годами своей юности, они быстро минуют. Следуй велениям
и своего сердца, и своей головы, когда сможешь. Если мой сын и его
загадки и его капризные настроения вызывают у тебя смятение, а не
радость, не оставайся с ним ради угождения твоему отцу или твоей
королеве.
— О, папа очень тверд в том, что я должна оценить себя высоко,
однако, мне кажется, этот брак принесет ему немалые выгоды.
— Твой отец стар. Он уже получил достаточно всяких выгод. А
получаемые тобой принадлежат тебе. Мужчины, — сказала Гертруда,
забывая о стратегии в порыве сестринского чувства, — мужчины —
это красивые враги, среди которых брошены мы. Без женской
уступчивости мир не мог бы существовать, а они смотрят косо на
нашу уступчивость, видя в ней семена хаоса, неустановленного
отцовства. Раз мы были уступчивы с одним мужчиной, рассуждают
они, то уступим и другому. Желание быть приятными мы, увы,
всасываем с молоком матери.
Гертруда чувствовала, что лицо у нее начинает гореть, но
пыталась сохранять спокойное выражение, понимая, что открыла
больше о себе самой, чем позволительно женщине, кроме разве что
матери, — и притом только в разговоре с дочерью.
Офелию, однако, занимало только ее собственное положение. Она
воскликнула:
— Ах, но я никого, кроме Гамлета, не хочу! Я никогда не
полюблю другого, как люблю его! Если он меня покинет, я найду
приют в монастыре, где жизнь не бушует столь яростно.
«Покинет» — не слишком ли сильно, если она сберегла чистоту?
Впрочем, если смотреть на вещи трезво, так Гамлет, если он и правда
вкусил от этого лакомого кусочка больше, чем дозволяет мораль, то
мог лишь оказаться на крючке еще крепче. Хотя этот разговор внушил
ей некоторые опасения относительно здравости рассудка Офелии,
королева осталась при мнении, что Гамлету следует жениться на ней.
Женитьба ведь станет наилучшим противоядием против его
бесплодного эгоизма, а также ограничением свободы поступков и
капризов, в которой Клавдий увидел угрозу для себя. Брак
приковывает нас к установленному порядку. Она отпустила вялую
изящную руку с тонкой сетью зеленовато-голубых жилок на запястье и
обратной стороне ладони.
— Ты так сильно любишь Гамлета?
— Всем сердцем, государыня, даже когда он колюч со мной и
твердит о женском непостоянстве.
Гертруда напряглась:
— А, так вот о чем он твердит!
— Да, и о нашей податливости распаленной плоти.
— Как я сказала, наша податливость — это их спасение. И порой
они даже не забывают о благодарности.
— Гамлет бывает неизъяснимо нежным, будто я могу разбиться.
— О? И когда же?
Розовый лепесток верхней губы Офелии задумчиво вздернулся.
Она опустила веки на пустое небо своих глаз, а потом подняла их,
чтобы сказать:
— Все время, пока мы вместе, если только он не думает о ком-то
неназываемом или о нашем женском поле как таковом. Он говорит, что
ненавидит род человеческий, но любит некоторых из тех, кто к нему
принадлежит.
— Переизбыток немецкой философии, — поставила диагноз
Гертруда. — От нее свертываются простота и ясность. — «Кто
способен не полюбить эту безыскусственную красавицу, спросила она
себя, если он в здравом уме?» — Ты стала ближе моему сыну, —
сказала она Офелии, — чем была я с тех пор, как носила его под
сердцем.
— Поверь, я буду лелеять эту близость и никогда не причиню ему
никакого вреда.
Гертруда уловила легкое самодовольство в этом заранее готовом
ответе.
— Я боюсь не за него, моя дорогая, но за тебя. Обходись с ним
так, как тебе подсказывает твоя натура, но не пренебрегай и
инстинктом самосохранения. И у тебя, и у него впереди еще долгая
жизнь. Любить хорошо. Настолько, что следует растягивать каждый
шаг вперед и удерживаться от увенчания в долгом предвкушении. Для
мужчин любовь — это часть их ожесточенных поисков красоты; для
нас, более мягко, это вопрос самопознания. Она узнает нас изнутри. Не
сочти, будто я смотрю на мужчин с осуждением, и вспомни, что я —
новобрачная и не променяла бы свое счастье на все посулы Небес.
— Как желала бы я быть такой же мудрой и доброй, как