государыня! Если когда-нибудь мне будет дано назвать тебя матерью,
это слово скажет само мое сердце.
— А я сердцем услышу его, — сказала королева и засмеялась
собственным слезам, когда они упали в объятия друг друга, и их
движения наполнили маленькую комнату благоуханием.
***
Полоний встретил королеву в галерее, где квадратики мозаикиэхом повторялись от пола и до бордюра под потолком.
— Твоя беседа с моей дочерью очень утешила ее и ободрила.
— Она ангел! Будь у меня дочь, какие пылкие разговоры мы вели
бы! Однако если она нуждается в утешении и ободрениях от других,
это не очень хорошо характеризует галантность моего сына.
— Она молода, гораздо моложе него и…
— Она моложе него немногим больше, чем я была моложе
покойного короля.
— И находила его равнодушным и пренебрежительным, как ты
признавалась мне куда чаще, чем мне хотелось слышать.
— Неужели так уж часто? Я старалась держать свои обиды при
себе. И уж конечно, они не были такими горькими, как намекают твои
обобщающие определения. Он был занят делами королевства, а я, быть
может, слишком много думала о себе.
Как ей хотелось, чтобы старик перестал ссылаться на ее давно
запылившиеся признания и их былые сговоры. Оказавшись в долгу у
него, уже не выбраться.
— Моя дочь молода и нежна, как я сказал, — продолжал
Полоний, — а он пользуется своим саном и меланхолией, чтобы давать
волю своим мрачности и изменчивости, лавируя, так сказать, взад и
вперед, слишком уж грубо поигрывая кормилом для девы, взращенной
в тиши безмятежного целомудрия. Да, Лаэрт как юноша не ограждался
от соблазна трактиров, веселых домов и игорных притонов, а мой
слуга Рейнальдо присматривал, чтобы его синяки не превратились в
раны.
— Беда воспитания женщины в том, — заметила Гертруда, — что
оно дается ей сразу, едва девичья добродетель сменяется у нее
добродетелью жены. От нее требуют, чтобы за одну ночь она перешла
от полной невинности к полной умудренности.
Старик остался глух к ее намекам, все более разгорячаясь.
— Добродетель — вот все, чего стоит женщина, — сказал он. —
Добродетель — вот с чем она выходит на рынок. Принц играет с
Офелией, и я должен отдернуть ее. Их уединенные беседы будут
прекращены до тех пор, пока его изъявления нежности не обретут
больше весомости. Ей требуется передышка от надменной едкости
Гамлета.
— Отдерни ее, и, возможно, Офелия так и останется у тебя на
руках.
— Не принижай ее настолько! Отдаленность от нее раздует искру
его огня в пламя, горящее так ровно, как требуется. Офелия — это
новая Магрит во всей свежести, которой выкидыши лишили ее мать, и
добавь еще ту сверхъестественную грацию, которую она, наверное,
заимствовала у лесных цветов. Ты когда-нибудь слышала, как она
поет?
— На пирах и зимних праздниках еще с тех пор, когда она была
девочкой. Голос чистый, но слабый, а когда она слишком его напрягает,
звучит надтреснуто.
— Божественный голос, но, конечно, всякого напряжения следует
избегать. Моя королева, не страшись, что брак, которого мы оба
желаем, не состоится. Небольшая насильственная разлука только даст
принцу время поразмышлять о достоинствах моей дочери.
Гертруда с нетерпеливым раздражением угадала веру
одряхлевшего камерария в то, что достаточно умелый кукольник
может управлять и манипулировать человеческими делами с помощью
шестеренок и винтиков, будто мельничными колесами или часами.
Сама она ощущала в делах людей приливы и отливы, естественные и
сверхъестественные. И мудрость должна покоряться им, ища победу в
капитуляции. Молодых влюбленных, казалось ей, следует без
вмешательства оставить в тисках желаний, чтобы они вознеслись
высоко над лабиринтом, сооруженным старшими. Но она знала, что и
Полоний, и Клавдий, выскажи она это вслух, назовут ее
сентиментальной, неразумной, оставляющей все на инициативу Бога,
будто закоснелая в предрассудках крестьянка или неверный
магометанин.
Дряхлый советник наклонился еще ближе к ней и сказал
доверительно:
— По моему мнению, и не только моему, ему сильно повредило,
что никакой его каприз или желание не встречали отказа. Он вырос,
государыня, без всякого понятия о дисциплине.
Он говорил о ее крошке Гамлете. И в желании защитить сына
пробудилась ее давно заснувшая материнская любовь. Право
сомневаться в ее материнской заботливости принадлежало только ей и
никак не этому старикашке. Она возразила:
— Нам казалось, он в ней не нуждался. Его ум и язык были более
быстрыми, чем у его отца и у меня и предвосхищали наши мысли о
воспитательных мерах. Когда им занялся король, я утратила связь с
ним и могла лишь любоваться с почтительного расстояния.
— Король был строг и властен, мальчику он представлялся богом
в доспехах и на боевом скакуне. Йорик более кого-либо заменял отца
юному Гамлету, но был всего лишь пьяным плутом и мог наставлять
только в шалостях и всяких неразумных проделках.
— Ты говоришь так, словно облюбованный тобой зять тебе не
нравится.
— Это он меня недолюбливает.
— Ему нелегко испытывать к кому-нибудь привязанность. Он
сразу видит в человеке слишком много разных сторон. Но король
великодушно возлагает на него большие надежды и начинает его
любить. Он верит, что сможет настолько обворожить Гамлета, что он
окончательно вернется ко двору, и наше правление станет неуязвимым.
— В нашей стране, исполненной смутами и тайными изменами,
которые питаемы былыми резнями и старинной кровавой враждой
между знатными родами, уязвимо, государыня, любое правительство.
Однако если кто и может навести порядок, то только Клавдий. Я уже
обязан ему жизнью.
— Жизнью?
Как странно, что старики так ценят свою жизнь, которая в глазах
остального мира выглядит гнилым обрубком, лохмотьями, не
годящимися даже для перочисток.
— Я о том, твое величество, что мое положение, мой ранг, самая
моя жизнь неразрывно связаны с привилегиями, положенными
камерарию. Но, поверь мне, когда потребовалось великое мужество,
король помог нам обоим способом не обязательно явным.
Она растерялась. Видимо, какая-то тайна… Пол галереи дыбил
перемежающиеся мозаичные квадраты и грозил разверзнуться у ее ног,
а Полоний все молол языком, пытаясь закрыть провал, который так
неуклюже открыл.
— А! — бормотал он. — Мы вместе прошли длинный путь,
государыня. Припомни тот солнечный холодный день, когда я
пробежал двенадцать лиг по выпавшим за ночь сугробам, дабы
официально засвидетельствовать пятна крови на твоих брачных
простынях. И они были на них, я своеглазно видел, что были. И с тех
пор, как и раньше, ты ничем не запятнала королевскую честь.
Думал он о своей дочери, о ее девстве, сохраненном или уже
отданном.
— Источать кровь, — сказала Гертруда, — для женщины не такое
уж великое свершение.
— В некотором смысле и правда не такое. Под всей мишурой
миром правит кровь. Или ее отсутствие, пока взамен наследника
престола есть только упования. Но довольно, я заболтался до
нескромностей. — Он поправил высокую коническую шляпу, которая
все менее крепко сидела на его голове по мере того, как прямые,
желтоватые, цвета свечного сала, волосы все больше редели, а жировая
прокладка, придававшая голове сходство с тыквой, все больше
усыхала.
«Мы начинаем маленькими, вырастаем в больших и усыхаем, —
подумала она. — Мир сбрасывает нас со счетов прежде, чем мы
успеваем приготовиться к этому».
— Я просто хотел предостеречь тебя, государыня, — продолжал
трещать Полоний, — чтобы ты поняла, когда услышишь, что я просил
Офелию быть скупее на общество девичье ее и избегать уединения с
его высочеством принцем Гамлетом, так только ради увенчания
надежд на их брак, которые мы разделяем.
— Она твоя дочь и в полном твоем распоряжении, — сказала
Гертруда, стараясь положить конец этому неприятному разговору. —
Уповаю, твой запрет подействует в соответствии с твоими расчетами.
Все эти размышления и старания, которые мир посвящает
размножению, будто мы простой домашний скот, были не только
непристойными, но и докучными. Если чувства принца достаточно
сильны, он разнесет любые преграды, поставленные на его пути. Эта
проверка его воли к любви заставила ее ощутить родство с сыном,
упомянуть про которое она не могла. Бедный мальчик, как и она
рожденный под мелко мелящими жерновами Эльсинора!.
Она бродила по замку, словно должна была после целой прожитой
в нем жизни расстаться с ним. Оплакивала маленький заброшенный
солярий, где она когда-то играла с тремя своими тряпичными куклами
под надзором клюющей носом Марлгар; и смотрела вдаль на зелено-
серую ширь Зунда в белой ряби льдин и кудрявых барашков через
окно, к которому так часто поднимала усталые глаза от пялец или
блестящего пергамента романа о Ланселоте и Гвинерве или о Тристане
и Изольде, от сказаний и chansons [17] про прелюбодейную, но каким-
то образом священную и бессмертную любовь.
Когда она в последний раз бралась за вышивание? Вышивка на ее
пяльцах, часть покрова для алтаря часовни, была отложена еще до
смерти короля. Фон был расшит золотой нитью, а изображала вышивка
по наброску самой Гертруды Марию Магдалину на коленях перед
воскресшим Христом. Длинные волнистые волосы из параллельных
перемежающихся черных и коричневых стежков целиком скрывали ее
тело, кроме розового колена, вышитого гладью, склоненного бледного
профиля с опущенным веком и руки, поднятой, словно для защиты от
благословляющего жеста Господа в белом одеянии. Его очертания
были переведены углем с изображения на пергаменте и ожидали
цветных стежков. Но в те месяцы ее мысли были заняты любовником и
мужем и она не могла сосредоточиться еще и на третьем мужчине,
пусть высшем из высших. Она, правда, начала вышивать его стопы,
выделяя каждый палец чуть грубоватой елочкой. Девочкой она
гордилась своим умением протыкать в стежке нитку — снова, и снова,
и снова, но уже много лет назад кончик иглы начал туманиться,
раздваиваться, и ее глазам все чаще требовалось отдыхать на тусклых
деталях, уходящих к Скане. А теперь ей не верилось, что душевный
покой когда-нибудь вернется к ней настолько, чтобы она могла вновь
склоняться над пяльцами под мелодии флейт, держа иглу недрожащей
рукой, пока ее придворные дамы шушукаются, обмениваясь
сплетнями.
Гертруда бродила по замку, оглядывая сводчатые галереи и
винтовые лестницы, окна со скошенными подоконниками,
расположенные там, где никто не мог бы выглянуть из них, смрадные
нужные чуланы, выступающие над рвом, часовню, которая, казалось
ей теперь, отличалась куда меньшим благолепием, чем в
полуязыческие дни короля Родерика, парадную залу, видевшую оба ее
свадебных пира, где с высоких балок свисали выцветшие истлевающие
знамена, взятые в битвах или поднесенные в знак покорности, а на
стенах висели разделенные на четверти щиты с яркими эмблемами
всех провинций Дании, ее островов и городов с кафедральными
соборами. Хотя второй месяц царствования Клавдия был уже на исходе
и он утверждал свою власть ежевечерними пирами и ежедневными
аудиенциями, шумным празднованием и тщательно обдуманной
прокламацией, Эльсинор во всех углах своего каменного лабиринта от
самых нижних темниц до самых высоких парапетов все еще по ее
ощущениям принадлежал королю Гамлету.
Со времени ее бракосочетания с другим она думала о нем чаще, а
не реже, как могла бы предположить. Именно теперь, когда
преступление супружеской измены и сладострастная лихорадка
обмана равно ушли в прошлое, погребенные под новым святым
обрядом бракосочетания. Быть может, безмолвные упреки ее сына
были справедливы — его подчеркнутое отсутствие на придворных
церемониях и празднествах, его обличающий траурно-черный костюм.
Слишком рано! Пусть ее жених и выдвинул неопровержимые доводы,
что-то осталось неоконченным, непроверенным. Она все время ждала
увидеть своего бывшего мужа, как видела его еще совсем недавно —
за поворотом коридора, с оплывшим от сна лицом возвращающегося
из яблоневого
