сада через низенькую дверь или тяжелым шагом в
полном вооружении входящего во двор после каких-нибудь воинских
упражнений, отфыркиваясь под стать взмыленному коню в упоении
своего все еще сильного тела. И занимали его не только мирские дела
— она встречалась с ним, когда по длинной галерее он возвращался из
часовни, где искал у Бога поддержки в управлении Данией. Клавдий,
заметила она, редко искал такого благочестивого уединения; он не
исповедовался, а когда во время мессы наступала его очередь
причащаться, казалось, содрогался, будто вынуждаемый хлебнуть
отравы, которой не мог отклонить, так как взгляды всех
присутствующих были устремлены на него, а бледные руки
священника настойчиво подносили ему чашу и облатку — облатку
круглую, как белое окно над алтарем.
В ощущениях Гертруды король Гамлет почти обрел реальность и
дразнил все ее чувства, кроме зрения: ее уши будто слышали шорох
одежды, шаги, подавленный стон; нервы и волоски ее шестого чувства
пульсировали и вставали дыбом, словно от невидимого легкого
прикосновения, хотя в коридоре не было ни сквознячка; и никакая
только что задутая свеча или только что разведенный огонь не могли
быть причиной вдруг возникавшего запаха горения, дыма, палености,
обугливания. И на все это накладывалось ощущение боли. Казалось,
он — менее, чем призрак, но более, чем просто пустота, —
выкрикивает ее имя в агонии — ГЕРУТА, как она звалась в
незапамятные времена. Ее томил тревожный ужас, и она часто
оставалась одна, потому что Герда была уже почти на сносях и из-за
возраста беременность переносила тяжело. А Гертруда не желала,
чтобы случайная спутница, какая-нибудь глупая девчонка, присланная
каким-нибудь провинциальным правительством шпионить,
сопровождала ее в блужданиях по Эльсинору. И потому не было рядом
с ней никого, кто подтвердил бы игру ее воображения, когда она
остановилась почти задушенная раскаленной, хотя и ледяной рукой,
которая легла ей на лицо.
Что нужно от нее мертвому Гамлету? Всевидящий из-за могилы,
он теперь знает ее грехи, каждое упоенное бесстыдство, каждый
любовный крик. Но, с другой стороны, разве очищающая влага Небес
не смывает всю грязь этого мира? Блаженно упокоившиеся не
преследуют живых; только проклятые, прикованные к падшим живым,
а ее покойный муж был образцом добродетелей, зерцалом
царственности. «Но он все еще хочет, чтобы я принадлежала ему», —
нашептывала ей интуиция; король любил ее, всегда любил, и ее, —
супружеская измена, которую он среди своих королевских занятии при
жизни проглядел, теперь терзала его так, что она ощущала запах его
горящей плоти и почти слышала его приглушенный голос.
Неестественные мысли! Она пыталась подавлять их. Гертруда
всегда была способна полагаться на естественное, доверять
очевидному — тому, к чему она могла прикоснуться: крашеным
ниткам своего вышивания, легким метелочкам трав с семенами; и
предоставляла Церкви то огромное мощное сооружение, которому
природа служит лишь фасадом, видимой частицей, авансценой
мимолетных спектаклей. Безоговорочно и повсюду
священнослужители объявляли скорбную, кричаще яркую землю всего
лишь прелюдией к вечной жизни за гробом, в которой Иисус, и
Моисей, и Ной, и Адам будут сиять вниз отраженным светом, будто
каменные головы в соборе, слепяще озаренном свечами молящихся.
Теперь естественное будто слегка отдернулось, и она смутно ощущала
погоню за собой. В опочивальне она пыталась описать Клавдию свои
чувства, не упоминая ни имени мужа, ни своих подозрений, что
Гамлет, мертвый Гамлет, пребывает в замке, предъявляя свое право на
нее.
Даже Клавдий испытывал подозрения — он распорядился, чтобы
после свадьбы они не легли в кровать, в которой она спала с Гамлетом,
а спали бы в другом солярии королевских покоев, в венецианской,
инкрустированной слоновой костью кровати, которую целый долгий
день везли в повозке из Локисхейма. По привычке она не раз, встав
ночью, потом брела к своей прежней опочивальне и наталкивалась на
запертую дверь. Она сказала Клавдию:
— Я счастлива, я благодарна, я всем довольна, и все же, милый,
что-то не дает мне покоя, тревожит меня.
Он сказал рассудительно:
— Ты пережила несколько потрясений: внезапно стала вдовой, а
затем скоро вновь женой. — Тон его был более здравомыслящим, и
хотя и ласковым, но более бесповоротным, чем ей хотелось бы. — Твоя
субстанция менее упруга, чем прежде, — добавил он.
Не упрек ли это? Может быть, он уже сожалел, что владеет ее
стареющей субстанцией, которую возжелал, когда она была много
моложе?
— Ну и еще меня тревожит Герда. Она выглядит такой унылой и
павшей духом, а младенец будет приветствовать солнце менее чем
через месяц. Меня удивляет, что он вообще растет. Она думала, что
Сандро любил ее.
— И любил, когда говорил, что любит. Потом испугался
последствий своей пылкости. У нее нет причин тревожиться из-за
своего ребенка. Расходы на Эльсинор стерпят прибавление еще одного
рта. Если она перестанет любить дитя, оно умрет.
— Ты говоришь с такой абсолютной уверенностью.
— Без любви мы умираем или в лучшем случае живем
искалеченными. — Для убедительности он крепко поцеловал ее в
губы. Он все еще выказывал все признаки любви, опровергая ее
убеждение, что страсть мужчины угасает, когда узаконивается.
— Ты испытал это в Ютландии? — спросила она.
— Там было холодно. Мы обходились лишь половинкой
положенного.
— Я тоже обходилась половиной после того, как моя мать умерла,
когда мы только-только начали понимать друг друга. Мне было три
года.
Она увидела, что он сдерживает раздражение, которое вызывают у
мужчин подобные копания в чувствах и в прошлом, которое
невозможно вернуть.
— В три года, — сказал он, — полагаю, твой здравый смысл и
храбрость уже сложились. Твоя мать тебя любила, и ты цвела. И все
еще цветешь в моих глазах.
Он услышал собственные слова и пристально посмотрел на нее.
Под его торжественным темным взглядом она не могла не улыбнуться.
Он сказал:
— Я смотрю на твое улыбающееся лицо, и во мраке мира
появляется разрыв, что-то лучше струится в него из… откуда-то еще.
«Tant fo clara, — цитировал он, — ma prima lutz d’eslir lieis don ere crel
cors los buoills». — Таким ясным он сделал все, мой первый проблеск в
выборе ее, чьих глаз мое страшится сердце.
Столь романтичное признание заслуживало объятия, поцелуя,
возвращенного его губам — губам, когда-то столь полным силы в
своей прекрасной лепке и до сих пор способных взволновать ее,
привести в возбуждение. Однако она не могла прекратить поиски того
неуловимого, чего не хватало для их спокойствия. Подобно спущенной
петле, из-за которой может распуститься весь рукав.
— Ты помог Сандро уехать тайно?
— Нет, — решительно заявил Клавдий. — Его бегство удивило
меня не меньше, чем Герду. Я верил в его преданность. Что
доказывает: доверяй только датчанину, но и тогда будь настороже.
— Но ведь ему требовались деньги, даже если он ушел пешком.
Ночлеги, еда и взятки на каждой границе для каждого немецкого
князька.
— Милая, к чему такая озабоченность? Я вернул бы Сандро,
находись он в пределах моего королевства. Но он его покинул до того,
как оно стало моим.
Что-то в этом — точное указание времени, гордая ссылка на
обретенную власть — подогрело ее тревогу. Навертывающиеся слезы
согрели глаза, обожгли горло.
— Просто бедная Герда, подражавшая нам, теперь несет это
бремя, а мы имеем… только счастье.
— Да. И во всяком случае для меня это великое счастье. Мы не
просили Герду и Сандро подражать нам.
— Мы создали атмосферу вседозволенности, — продолжала она,
смешивая слезы и голос в вырвавшейся наружу боли, — а теперь она
терпит последствия.
— Мне кажется, моя дорогая, ты становишься…
— Каким-то образом ты отгородил меня. Есть вещи мне
неизвестные! Полоний говорил мне, что ты спас ему жизнь, но
отказался объяснить, как именно. Намекнул, что и я должна быть тебе
благодарна. Но за что? То есть кроме того, что ты меня любишь и
вновь сделал королевой?
Клавдий напряженно нахмурился, и на фоне потемневшего лица
еще сильнее выделилась белая прядь над виском.
— Боюсь, наш верный друг и советник действительно становится
слишком стар. Он теряет нить рассуждений, роняет таинственные
намеки. Мой брат был прав — камерарию пришло время удалиться на
покой.
Она воспользовалась случаем согласиться с ним, не желая, чтобы
пропасть между ними стала шире.
— Да, он затевает кутерьму по всякому поводу. Хочет запретить
Офелии видеться с Гамлетом в надежде упорядочить его ухаживания.
Опасается, что она переспит с ним и уронит себя в его глазах.
— Насколько это вероятно?
Такая вспышка напряженного интереса на мгновение лишила ее
слов.
— Не знаю, — растерянно призналась Гертруда. — В ней есть
какая-то странность. Гамлет — твой брат — это заметил. Он не считал,
что она подходит нашему сыну. Он хотел найти ему в невесты русскую
принцессу.
Ей было неприятно говорить о своем покойном муже, но ведь
Клавдий сам упомянул о нем, привел его в комнату.
— Я хочу, чтобы Гамлет был возле нас, — сказал Клавдий.
Она не сразу поняла, что он имеет в виду молодого Гамлета.
— Но почему? — дала она волю честному, противоестественному,
нематеринскому чувству. — Он наводит такой мрак!
— Он придаст нашему дворцу необходимое единство.
Троичность. Народу не нужен принц-наследник, который вечно
отсутствует. И в любом случае он мне нравится. Мне нравятся
молодые люди, которым не нравится Дания. Мне кажется, я его
понимаю и могу ему помочь.
— Да? И как же?
«Уж эти короли!» — подумала она. Они не переставали удивлять
ее блаженными претензиями на всевластность.
— Он, по-моему, винит себя в смерти отца, — без запинки
объяснил Клавдий. — Чувствует, что навлек ее, возжелав тебя.
— Меня? Он избегает меня и всегда избегал.
— В том-то и причина. Ты для него, дорогая, слишком уж
женщина, слишком уж теплая для его спокойствия. И он укрылся в
холодности, идеализируя своего отца и погружаясь в немецкую
философию. Он любит тебя, как я, не может не любить тебя, как
любой мужчина с глазами и с сердцем. И мы с ним разделяем еще
одно: над нами всегда тяготел человек один и тот же, человек пустой
внутри, несмотря на всю его страсть к славе. Молот был угнетателем,
и ты ведь тоже это чувствовала, не то бы не предала его.
— «Предала» — слишком уж жестоко! Дополнила его, вот как
казалось мне. Дополнила его тобой из-за твоих непрестанных
настояний. Милый, ты несправедлив к своему брату. Эта тема уводит
тебя от действительности. У вас с ним много… у вас с ним было много
общего, и это еще заметнее теперь, когда ты король.
— Мой брат всегда неприятно напоминал мне Ютландию, эту
приниженность пейзажа, трясины, и туманы, и вереск, и овец, и
валуны, изо дня в день думающие одни и те же мертвящие мысли: как
они довольны быть тем, что они есть, в самом продуваемом ветрами
центре вселенной. Но это прошлое. Вернемся к теме. Я хочу, чтобы ты
любила Гамлета. Гамлета, своего сына.
— Но я люблю, неужели нет?
— В более откровенном настроении ты признавалась, что нет. А
теперь попытайся начать снова. Привечай его, будь нужна ему. Не
полагайся на то, что незрелая девочка сделает за тебя все, что
необходимо для его возрождения. Перестань его бояться, Гертруда.
— А я боюсь его! Да, боюсь.
Признание, в котором внезапно запылал весь ее ужас, выбило
Клавдия из колеи, но он продолжал прохаживаться по опочивальне,
разоблачаясь и ораторствуя, как было в обыкновении у короля Гамлета.
— Но чего тут бояться? Он всего лишь приносит нам тоскующее
сердце, моля об исцелении. Он знает, что его будущее здесь.
— Я боюсь войны, которую он несет в себе.