мир на условиях, которые допускала трагичность обстоятельств, и
Дания мирно возвела тебя на престол. Мой сын с его ночным цветом
лица и перечно-рыжей бородой может все это опрокинуть и разметать.
— Как? Этот мальчик? У него нет ничего, кроме надежд на
будущее. Власть принадлежит нам, чтобы делить между собой. У меня
нет сына, но я уповаю стать отцом твоему.
Она уступила, как было ей свойственно.
— Твоя надежда великодушна и полна любви, господин мой; она
заставляет меня устыдиться. И заставила бы устыдиться Гамлета, знай
он. Я буду рада следовать за тобой и попытаюсь стать настоящей
матерью.
Она, уже когда разговаривала о Гамлете с бедной влюбленной
Офелией, почувствовала возвращение теплой нежности, будто
устраивая его брак, она вновь носила его в себе, «под моим сердцем»
сказала она тогда. Ее досада из-за особой связи с отцом, которую он
твердокаменно хранил, начинала рассеиваться, а с ней и сомнения в
своей материнской полноценности. Благодаря своему нежному
жалостливому общению с Офелией, она поняла, что вражда между
поколениями необязательна, как ни нетерпеливо ждет молодежь
гибели стариков. И все-таки…
— И все-таки, милый муж, почему меня мучает этот страх?
Клавдий засмеялся, обнажив волчьи зубы в гуще мягкой бороды.
— Ты обрела, моя милая Гертруда, то, с чем мы, остальные,
рождаемся или чем обзаводимся очень скоро после рождения —
душевную тревогу. Ты всегда чувствовала себя в этом мире как дома.
Эта тревога, эта вина за первородный грех наших праотцов, есть то,
что призывает нас к Богу из глубин нашей кощунственной гордости.
Это вложенный Им в нас знак Его космического царствования, чтобы
мы не вообразили себя венцом вселенской иерархии. — Он снова
засмеялся. — Ах, как я люблю тебя, твой настороженно-осторожный
взгляд, когда ты стараешься понять, сколько из того, что я наговорил, я
наговорил, чтобы поддразнить тебя. Да, я поддразниваю, щекочу, но
перышком правды. Всю мою жизнь меня грызло ощущение, что я
лишь полчеловека или тень подлинного человека. Но это позади: ты
одела меня плотью. «Я у нее в услужении, — говорит поэт, — „del ре
tro c’al coma“, от моих стоп до волос». Ну-ка, жена, дай мне увидеть,
как ты раздеваешься. В Византии, — продолжал он с широким жестом
учителя, — в пустынном краю, вне досягаемости властвующих
иконоборцев и лицемерных монахов, руины тысячелетней давности
подставляют солнцу столпы провалившихся кровель и разбитые статуи
обнаженных женщин — быть может, богинь, более древних, чем
неповиновение Евы. Ты их сестра. Твое великолепие льет бальзам на
мой смятенный дух; творение, в котором есть ты, жена моя, должно
дарить спасение и самому черному грешнику. Ты моя добродетель и
мой недуг, от которого мне нет исцеления.
— Ты все неимоверно увеличиваешь, господин мой, — возразила
она, но продолжала раздеваться. Воздух опочивальни окутал ее
пленкой холода, и ее соски напряглись, а светлые волоски на руках
вздыбились. Он впивался в нее взглядом, и его голос, его жесты стали
совсем фантасмагоричными.
— Взгляни, ты дрожишь, твою шею и плечи заливает румянец до
самой грани твоих грудей, столь безумно сотрясающей Небеса звучит
моя хвала! О нет. Она честна. Ты делаешь меня честным. Ты —
единение души моей, как выражают это еретики-трубадуры. Мы
оставили красоту позади, может сказать юность мира, но наши чувства
клянутся в ином. Гертруда, я буду меховой полостью, брошенной под
твои босые ноги. Я согрею ледяную постель моими пылающими
старыми костями.
И она увидела проблеск красоты в его разжиревших икрах, и
затемненных волосами ягодицах, и в подпрыгивающем встающем
члене, когда он нырнул под одеяла, а зубы в бороде стучали, пока
ступни нащупывали горячие, обернутые тряпицами кирпичи, которые
прислужники положили в кровать. Она страшилась и за себя, и за
Клавдия — страшилась, что их страсть может не выдержать перехода
от полного страхов безумия адюльтера к спокойной безопасности
законнейшего брака, но она выдержала. Вот так они показали себя и
крепкими, и достойными всех тревог и трудов совокупления. Быть в
постели с Клавдием значило встретиться с собой, пришедшей
издалека, — безыскусное и радостное воссоединение.
***
Король был в превосходном настроении. Прошлая ночь быластуденой с беспощадной россыпью звезд — осколочков льда, но утром
напоенный солнцем ветер фонтанами брызг сбивал пену с барашков на
Зунде, и по Эльсинору разносились звуки хлопотливой суеты. На это
утро дня святого Стефана была назначена торжественная аудиенция, и
какая бы неизбывная тревога ни терзала его душу, какое бы черное
раскаяние ни напоминало о флакончике с отравой, которую он вылил в
ухо спящего брата (восковая дырка в центре вселенной, казалось,
жаждала испить, всосать самый зенит с неба), — все эти призраки
прогнал солнечный свет, который заливал парадную залу, и огонь в
двух огромных сводчатых очагах бледнел от солнечных лучей,
врывавшихся из двух высоких ничем не загороженных окон под
потолком. Небо сияло незапятнанной голубизной: чище совести
святого. «Все очищается, — подумал Клавдий, — под колесом Небес».
Со смерти его брата прошло два месяца и месяц с того дня, когда
он с дерзкой поспешностью взял в жены вдову короля Гамлета.
Первые слова, произнесенные перед собравшимся двором, будут
обращены на эти два непредвиденные события и, изложив их
правдиво, но тактично, спровадят таковые в область истории, как
краеугольные камни фундамента его царствования. Он напомнит
своим советникам, что поступал с их одобрения; он признает, что,
пожелав вступить в брак столь скоро, был вынужден вытерпеть борьбу
разума с природой, но ведь в конце-то концов он, Клавдий, жив и
должен был помыслить не только с мудрой скорбью о покойном милом
брате, но и о себе. Жизнь обрамлена такими спаренными
противоречиями.
Искусно и с чувством сбалансированное начало это с
упоминанием веселия над гробом и причитаний на свадьбе,
уравновесив радость и горе, послужит подачкой Гамлету, который
всячески выставлял напоказ свой траурный костюм и многими
публичными вздохами и как бы про себя сказанными фразами
сомнительного вкуса, давал понять всем и каждому, что возмущен
поспешностью, с какой его мать уступила настояниям его дяди.
Клавдий был способен холодно признать, что между ним и его
племянником, а теперь к тому же еще и пасынком, может возникнуть
неумолимая вражда, но пока необходимо было приложить все усилия к
примирению, как поступают с раскапризничавшимся ребенком:
пропускают мимо ушей незрелости неуклюжие оскорбления и широко
раскрывают объятия родительского снисхождения.
Еще он напомнит своим слушателям о том, что Гертруда не
королева, благодаря случайности брака, но тесно связана узами крови с
датским престолом как поистине «наследница воинственной страны»
— многозначительное выражение, резонанс которого уловят те, кто
затаил мысли, будто его права на трон были слабыми, а выборы
противозаконными из-за их нахрапистой спешки. И Полония он
должен в открытую теснее связать со своей королевской властью —
так тесно, как сердце связано с головой или рука со ртом, этого
камерария, служившего двум высокочтимым предшественникам
короля.
Хитрого старого придворного с его изворотливым умом и
болтливостью необходимо публично заверить, что его услуги ценятся
по-прежнему, и можно дать понять, что не только они, но и его
сообщническое молчание. Если Полония отправить на покой, пришла
Клавдию в голову неприятная мысль, то покой этот должен быть
покоем могилы, а не какого-либо промежуточного места отдыха, вроде
уютного дома над Гурре-Се, где он может поддаться соблазну продать
свои тайны ради возвращения к власти. Убийство и узурпация, увы,
столь крепкие кислоты, что грозят растворить бочку, в которой
запечатаны.
Однако пока необходимо успокоить двор и — расширяющимися
кругами — страну и народ. Хотя он ощущал, что держит скипетр
надежно, но, по мнению толпы, его рука дрожит. Приготовления к
оборонительной войне, которую навязывает Дании нахальный щенок
Фортинбрас, тщась воплотить в себе воинственный дух своего отца,
наполняли даже праздничный воздух ударами молотов, кующих
секиры, и шумом оснастки кораблей. Серьезные дела покачивались на
грани вымыслов: по замку гуляли слухи, будто стражи на башне
видели в полночь призрак, облаченный в доспехи. Сегодня утром
четкими и звучными словами король успокоит общую тревогу
сообщением о посольстве: Корнелий и Вольтиманд отправятся с
грамотами, в которых каждая статья исполнена взвешенной
решимости, к Норвежцу, младшему брату Коллера, немощному
обломку героического времени, прикованному к одру, бессильному, но
все еще обладающему королевской властью накладывать запреты.
Подробное послание Клавдия известит его о том, как его племянник по
собственному почину замыслил безрассудный набег, тратя на его
подготовку средства из казны и доходов, принадлежащих не ему, но
Норвежцу. Клавдий по собственному опыту знал о стремлении
нынешнего века избегать восстаний как знати, так и народа —
следствия кровавых авантюр ради недолговечных выгод; крестовые
походы и их конечная неудача лишили битвы героического ореола.
Дряхлый Норвежец, изнеженный подагрический младший брат
старого Фортинбраса, укоротит своего чересчур горячего родича, и
Дания будет благоденствовать и богатеть благодаря миру, который
обеспечит ей ее умный и осмотрительный монарх.
В предвкушении этих дипломатических триумфов — и
ощущения, как самые ребра в его груди завибрируют, чтобы его голос
донесся до самых дальних уголков зала, — он сжал упругую руку
королевы в укрытии их пышных, волочащихся по полу одеяний, пока
они шествовали, расточая улыбки и милостивые кивки между
многоцветными рядами пополнившегося знатного населения
Эльсинора. Там стоял и Гамлет с видом невыспавшимся и кислым,
пополнив свою рыжую бороду еще и бархатной треуголкой, которую
он снял широким ироничным жестом, когда Гертруда и Клавдий
проходили мимо. Король задумался о бессоннице, заставившей так
побелеть его лицо — до самой алой зари с Офелией, грязня свою
плоть? Ее в зале не было. Отсыпается новоявленная шлюшка. Молодой
Лаэрт, выглядевший по контрасту свежим и подтянутым, щеголяя
короткой, заостренной парижской стрижки бородкой и отлично
скроенным дублетом, который кончался точно над гульфиком, стоял,
выпрямившись, рядом с усохшим отцом. Короля заранее
предупредили, что у этих двоих есть к нему какая-то маловажная
просьба. Хотя Полоний снял свою коническую шляпу и склонился в
низком поклоне, показав лысую макушку и лохмы колдуна над ушами,
Клавдий заметил, что поблескивающие глаза старика рыщут по
сторонам. Неужели он подмигнул королю? Или это просто игра пыли в
солнечных лучах? Впечатление в любом случае было неприятным, и
Клавдий, осторожно кивнув в ответ, сделал мысленную зарубку, что
пора спровадить его камерария на покой.
Истинное чудо, как королевское одеяние вместе с отороченной
горностаем тяжестью несет духовное возвышение, придающее самому
малому поступку важнейшее значение: кончик пальца опускается по
дуге следствий с мощью меча. Это его преображение, когда вся страна
сосредоточена вокруг его стучащего сердца, и все преклонение, все
надежды народа устремляются к нему из самых дальних его владений
— Ти и Фина, Мона и Скане, — означало, что он наконец-то стал
человеком в полном смысле слова, полностью себя осуществившим и
каждая его мысль, каждый поступок обретают величие вечной
значимости. Он ощутил вечную боль здесь, в средоточии всех глаз,
включая огромные, невидимые, взирающие с Небес в высокие окна
под потолком. Его грех смердел к небу, неся на себе старейшее из всех
проклятий. К чему же милосердие, как не к тому, чтобы стать лицом к
вине? Еще достанет времени, чтобы покаянием и молитвой обрести
прощение. Он столького достиг, что и прощение представлялось
достижимым; отпущение грехов Церковь сделала доступным, как хлеб
на столе и лишь чуть более дорогим.
Когда он и королева, словно в гармоничной фигуре танца,
поднялись по трем ступеням на возвышение с тронами, мысль о хлебе
напомнила об их круглой комнате в
