Горвендил обошел сани со стороны лошадей, дрожащих в облаках
собственного пара, и остановился, ожидая — неподвижным призраком
в лунном свете, — чтобы она упала в его объятия и он мог бы внести
ее в свой дом. Она хотела быть легкой пушинкой, однако он крякнул,
распространив запах перегара. У самых ее глаз его тонкие губы
сложились в гримасу. В лунном свете его лицо казалось бескровным.
Его дом был большим, хотя и не окружен рвом, но комнаты после
Эльсинора казались низкими и тесными. Очаг внизу не топился.
Слуги, еще толком не проснувшиеся, пошатываясь, светили им
факелами. Они прошли по извилистому коридору к винтовой каменной
лестнице. Пока они поднимались, перед ними возникали и дрожали
длинные треугольные тени. Они миновали проходную комнату, где
спал одинокий страж. Огонь в очаге их опочивальни поддерживали
уже несколько часов, а потому там стояла жаркая духота. Герута с
облегчением сбросила тяжелый плащ с капюшоном, подбитый
горностаем, сюрко без рукавов из парчи, затканной крестами и
цветочками, голубую тунику с широкими ниспадающими рукавами,
расшитую у шеи драгоценными камнями, белую котту под ней с более
длинными и узкими рукавами, пока наконец не добралась до тонкой
белой камизы, прилипшей к коже после стольких танцев. Плотная
молчаливая женщина трясущимися руками развязывала шнурки и
плетеный пояс и завязки на кистях, но предоставила ей сбросить
камизу наедине с Горвендилом. Что она и сделала, переступив через
сброшенную одежду, точно через край чана для омовения.
В огненных бликах ее нагота ощущалась как тончайший
металлический покров, потаенное одеяние ангелов. От шеи до
лодыжек ее кожа никогда не видела солнца. Герута была беленькой, как
очищенная луковица, гладенькой, как только что выдернутый из земли
корешок. Она была нетронутой. Эту прекрасную нетронутость,
сокровище всей ее жизни, она, стряхнув с себя оцепенение, навеянное
бешеной пляской огня, чья скованная очагом ярость заставляла
пламенеть кончики ее распущенных волос, приготовилась по закону
людскому и Божьему принести в дар своему мужу. Она испытывала
возбуждение. И повернулась показать ему свою чистую грудь, такую
же уязвимую, какой была его грудь, когда он обнажил ее в
прославленный роковой миг перед занесенным мечом Коллера.
Он спал. Ее муж в ночном колпаке грубой вязки рухнул в сон
после изобильного празднования и почти часового купания в зимнем
воздухе, завершившегося в сауне этой опочивальни. На одеяле
расслабленно лежала длинная сильная рука, словно обрубленная у
плеча, где под эполетом золотистого меха поблескивал нагой шар
бицепса. Нитка слюны из обмякших губ поблескивала как крохотная
стрела.
«Мой бедный милый герой! — думала она. — Влачить по жизни
такое огромное мягкое тело и располагать только сообразительностью
да кожаным щитом, чтобы не дать изрубить его в куски». В это
мгновение Герута постигла тайну женщины: есть наслаждение в
ощущении любви, которая сливается, будто жар двух противолежащих
очагов, с ощущением быть любимой. Поток женской любви, раз
хлынувший, может быть запружен, но лишь ценой великой боли. В
сравнении любовь мужчины лишь брызнувшая струйка. Она увлекла
свое нагое мерцающее тело к их кровати с единственной свечой в
поставце возле нее, нашла свой ночной чепец, сложенный на подушке,
будто пухлая, простецкая любовная записка, и уснула под сенью сна
Горвендила, довольно-таки громового.
Проснувшись поутру, смущенно узнав друг друга, они исправили
промашку брачной ночи, и окровавленная простыня была
торжественно представлена старому Корамбусу, камерарию Рерика,
прикатившему из Эльсинора на лыжах по глубокому снегу с тремя
официальными свидетелями — священником, лекарем и королевским
писцом. Ее девственность была государственным делом, так как
Горвендил, без сомнения, должен был стать следующим королем, а ее
сын — следующим после него, если на то будет милость Божья. Дания
стала провинцией ее тела.
***
Дни исцелили боль дефлорации, а ночи приносили мало-помалуобретенное наслаждение, однако Герута не могла изгнать из памяти,
как была отвергнута, когда, возбужденная собственной красотой,
обернулась, чтобы принять пронзение, которого не последовало.
Идеальный влюбленный не уснул бы в ожидании своей награды,
каким бы усталым и одурманенным он ни был. С тех пор Горвендил
был достаточно пылок, и с его аккуратных губ срывалось много
похвал, когда они впивались в ее плоть, а пронзаний хватило бы, чтобы
наполнить ведро, однако она, чувствительная принцесса, ощущала в
его страсти некую абстрактность: это было лишь одно из проявлений
его жизненной энергии. Он был бы страстен с любой женщиной, как,
конечно, бывал со многими до нее. И его преданность ей не помешала
бы ему даже в недолгой разлуке с ней воспользоваться хорошенькой
полонянкой из Померании или служанкой-лапландкой.
Горвендил был христианином. Он почитал Гаральда Синезубого,
отца современной Дании, чье обращение в христианство лишило
германского императора излюбленного предлога для нападений —
покорения язычников. История снизошла к датчанам на рунических
камнях — Гаральдав в Еллинге гласил: «Тот Гаральд, который сделал
датчан христианами». Геруту больше трогал камень, который оставил
в Еллинге отец Гаральда: «Король Горм воздвиг этот памятник Тире,
своей жене, славе Дании». Слава Дании: Горм знал, как ценить
женщину в те времена, когда Крест еще не явился затупить дух датчан.
Христианская вера подкрепляла склонность Горвендила к угрюмости,
но, когда он отправлялся в набеги на своем длинном корабле, не
противостояла старинной воинской этике грабежей и самозабвенному
упоению сечью. Христос был у всех на устах, но в сердце своем
датчане по-прежнему почитали Тира, бога атлетических состязаний и
войны и плодородия. Благородная жена могла ожидать почитания, но
не в просторах, лежащих за маленьким кругом домашнего мира,
огораживающим женщин и детей, — беспощадных просторов, где
мужчины справляются с необходимостью кровопролитий и
соперничества. С тех пор как Герута покорилась воле отца, она
приобрела репутацию разумности и рассудительности. Она была добра
с низшими и быстро распознала ограничения, налагаемые положением
вещей. Добропорядочная женщина лежит в постели, постеленной
другими, и ходит в башмаках, изготовленных другими. Кротость ее
пола помогала ей исполнять все это с достоинством и даже с рвением.
Значительная часть ее существа не могла не почитать мужчину,
который владел ею, который давал ей кров и защиту, и — а это ключ к
любым правильным отношениям — использовал ее. Быть полезной и
занятой делом — вот что придает блеск священного предназначения
каждому буднему дню. Небесная воля Бога воплощается здесь в
надлежащих обязанностях. Без такого воплощения дни завопят. И
явится томительная скука. Или война.
Ибо тело Геруты вскоре уже деловито творило еще одно. Первая
весенняя оттепель совпала с пропуском ее месячных. И второй
пропуск — когда трава зазеленела с солнечной стороны стен
Одинсхейма. К тому времени, когда ласточки, вернувшись из своего
зимнего рая, который ей никогда не придется увидеть, хлопотливо
закружили над прудом с пучками сухих стеблей и комочками глины
для балкончиков своих гнезд под стрехами амбара, она уже твердо
уверилась и выпустила из клетки пару коноплянок, которых Горвендил
привез ей как свадебный подарок. Самец, более темный, с более
четкими полосками, словно бы растерялся — кружил по опочивальне,
опускался на шкаф за занавесками, будто ища нового ограничения
своей свободе, а вот маленькая тусклая самочка сразу выпорхнула из
открытого окна и запела свою песенку на ветке ивы среди юных
листьев в ожидании, когда ее супруг присоединится к ней.
— Поспеши, поспеши, — насмешливо попеняла ему Герута, — не
то она найдет другого!
Пока существо внутри нее росло, смещая органы, о которых она
прежде и представления не имела, вызывая неприятные вспышки
раздражения и неутолимых потребностей, тошноту и слабость, ее отец
угасал. Желтизна и худоба, которые она заметила в день свадьбы,
усиливались и усиливались, пока он, казалось, не съежился в ребенка,
свернувшегося в постели вокруг болезни, пожирающей его. Рерик,
разумеется, не снисходил до жалоб, но когда она была на шестом
месяце и ее недомогания сменились тихим сонным состоянием
черного ублаготворения, он сказал ей с улыбкой, раздвинувшей его
усы под косым углом, что чувствует себя в когтях кровавого орла. Он
подразумевал казнь времени саг, когда ребра человека отрубались от
его хребта, а сердце и легкие вытаскивались из зияющей багряной
раны, и возникал клекочущий кровавый орел. Говорили, что некоторые
благородные пленники умоляли об этой казни, чтобы показать свою
храбрость.
Герута не любила слушать о подобном, о жестоких пытках,
которые мужчины измышляли друг для друга, хотя боль и смерть были
глубинной частью природы, сотворенной Богом. Ее отец заметил
гримасу отвращения, скользнувшую по ее лицу, и сказал мягким
голосом, которым всегда пользовался, чтобы нравоучение
запечатлелось навсегда:
— Все можно вытерпеть, дитя мое, если нет выбора. Моя смерть
шевелится во мне, а твой ребенок в тебе. И она, и он возьмут свое, как
этого требуют боги. — Рерик усмехнулся такому своему возвращению
к язычеству. Он положил сухую горячую руку на ее влажную, мягкую
и сказал: — Священники, с которыми советуется твой муж, не устают
повторять нам, что каждый из нас несет свой крест в подражание
Христу. Или Христос взял крест в подражание нам? Как бы то ни
было, страданий хватает, чтобы поделить на всех, а если священники
говорят правду, я скоро увижу Онну, такой же молодой, какой она
была, когда умерла, и с ней я снова буду молодым. Если же они
рассказывают сказки, разочарования я не почувствую. Я уже ничего не
буду чувствовать.
— Горвендил слушает священников, — сказала она, следуя долгу
жены, — потому что, говорит он, они знают мысли крестьян.
— И имеют связи с Римом и со всеми теми землями, где Рим
насадил свои церкви, проповедующие Ад. Горвендил прав, моя милая
доверчивая дочка. Эта религия рабов, а за ними — крестьян и
торговцев — заключает в себе будущее. Неверных сокрушают в
Святой земле и в Испании, а здесь на севере, последней части Европы,
покорившейся Риму, языческие алтари отныне всего лишь ничего не
значащие камни. Крестьяне более не знают, что эти камни знаменуют
собой, и увозят камни, чтобы огораживать свинарники.
Геруту крестили и воспитали в христианской вере и обычаях, но
двор ее отца, порой по-холостяцки буйный, особым благочестием не
отличался. Она полагала, что взгляды самого Рерика на главное —
откуда мы и куда идем — совпадают с общепринятыми, как и ее
собственные.
— Отец, ты говоришь насмешливо, но Горвендил стремится стать
через свою веру не только лучше, как господин для своих вассалов, но
и лучше, как человек, для равных себе. Он ласков со мной, даже когда
его расположение духа не позволяет ему желать меня.
Про себя она подумала, что его потребность в ней слабеет по мере
того, как ее беременность становится все более явной, а ее
потребность убеждаться в своей красоте все возрастает.
— Он хочет быть хорошим, — докончила она с жалобным
простодушием, удивившим ее собственный слух, словно вдруг
залепетал погребенный в ней ребенок.
— Я предпочел бы услышать от тебя, что он уже хорош, —
объявил Рерик сквозь боль. — И насколько же он недотягивает в своем
хотении?
— Ни на сколько, — сказала она резко. — Совсем ни на сколько.
Горвендил чудесен. Он во всех отношениях великолепен, как ты и
обещал.
В этом напоминании о заверениях, служивших его собственным
целям, была некоторая доля злобности. Пока умирающие еще живы,
живые их не щадят.
— Во всех отношениях, — повторил он наконец и вздохнул,
словно ощутив мстительность ее ответа. — Между двумя людьми
такого быть не может. Даже Онну и меня разделял языковой барьер,
разлад невысказанных надежд. Никакое соединение в
