видели низшие, — королевой, понятия не имеющей о тяготах простых
людей.
— Как странно, что Бог, — согласилась она, — дарит детей тем,
кто не в силах их прокормить, и не посылает их тем, кому это не
составило бы труда, будь их хоть сотня.
Герда помолчала, словно распухнув от недоумения, — поджатые
губы будто пробка на розовом лице. Наконец она сказала:
— Дозволено ли спросить, ты часто говорила со своим
царственным супругом, что хочешь иметь еще детей?
— Так часто, как допускают приличия. Ему словно бы даже
больше меня хочется иметь еще наследников. Он хочет стать
основателем династии, и ему не нравится, что все его надежды висят
на одной ниточке. Принц не крепок здоровьем. А его нервический
характер не сулит стойкости к ударам.
— Возможно, появление братика или сестрички вот сейчас было
бы сильным ударом. У короля есть брат, но я не слышала, чтобы его
величество это так уж радовало.
— Фенг пожелал покинуть Данию и искать свое счастье в
пределах все дальше и дальше к югу.
— И может, для короля это благо. Отсутствие бывает
драгоценным даром. А что до деликатного дела, о котором твое
величество так лестно заговорило со мной, повитуха могла бы дать
более подробный совет, хотя, глядишь, и испугается показать во
дворце, что знает слишком много, чтобы под конец ее не повесили как
колдунью или не четвертовали бы как изменницу. Мой совет —
позволить природе идти своим путем, не дающим нам никакого
выбора. Все идет своим чередом, как бы мы ни хлопотали и ни
колготились.
— Я постараюсь быть еще более кроткой и покорной, — резко
оборвала разговор Герута, сердясь на себя за то, что попыталась искать
мудрости столь низко.
***
Шли годы, и хотя королева редко уклонялась от постельного долгажены, принц оставался единственным ребенком. Когда он достиг
отрочества, внезапно став длинноногим, а на его верхней губе
появились шелковистые протоусы, Герута, еще более терзаемая
ощущением отчуждения от всего, что должно было служить ей
источником радости, обратилась к Корамбусу, последнему еще живому
придворному Рерика, человеку, чья привязанность к ней казалась ей ее
ровесницей. Если ее отец был жизнедарующим солнцем, то Корамбус
был луной, отражающей его свет в гармоничном отдалении, озаряя ее,
когда Рерик навеки скрылся за горизонтом. Его приветствие, которое
она слышала по нескольку раз на дню, когда их пути скрещивались в
каменном лабиринте Эльсинора: «Как чувствует себя моя милостивая
госпожа?» — в этот первый и единственный раз было встречено
распоряжением — жалобным, хотя и облеченным королевским
достоинством, явиться к ней для короткой аудиенции. Час спустя она
приняла его в солярии с еловым полом, который когда-то был
опочивальней Рерика, но который она сделала своим личным
убежищем, где читала рыцарские романы, вышивала и смотрела через
трехарочное окно с двумя колонками на серо-зеленый Зунд, чьи
волнующиеся угрюмые просторы, казалось, обладали свободой,
которой она завидовала.
— Мой дорогой старейший друг, советник моего отца, а ныне
моего возлюбленного супруга, — начала она. — Мне любопытно
узнать, что думаешь ты об успехах Амлета. Его занятия, все более
мужские и военные, все дальше и дальше уводят его из-под моего
надзора, надзора слабой женщины.
В первых воспоминаниях Геруты о нем Корамбус выглядел
худощавым, однако дородность настигла его еще в молодости, а
высокая должность, требовавшая терпеливых и обильных застолий, к
пятидесяти пяти годам окончательно преобразила его фигуру. Однако
он сохранял определенную ловкость, энергично двигался внутри
невидимых ограничительных опор своих представлений о себе как о
совершеннейшем придворном, надежном столпе престола. Он
осторожно опустился в трехногое кресле, треугольное сиденье и узкая
спинка которого мало подходили для его телосложения, и наклонил
большую голову (ее шарообразность подчеркивалась неожиданно
маленькими ушами, носом и козлиной бородкой, торчащей из его
подбородка) — воплощенное внимание. Он изъяснялся мгновенными
округленными жестами — изящно поднятый указательный палец,
умелое подмигивание, — присущими человеку, чье физическое
сложение вполне соответствует его понятию о важности его
положения.
— Принц прекрасно управляется с боевым конем и редко
промахивается по голове, груди и животу соломенного чучела, когда
поражает его копьем. Тетиву лука он натягивает твердой рукой, но чуть
торопится пустить стрелу. В шахматы он играет посредственно, не
имея таланта рассчитывать наперед; в поединках полон огня, хотя ему
не хватает отполированности ударов; латынь у него на уровне
человека, думающего только по-датски. В остальном его не в чем
упрекнуть. Он rex in ovo, как и следует поистине natura naturans [1].
Однако глаза на внушительном лице старого советника смотрели
настороженно из-под жесткой зеленой шляпы в форме сахарной
головы с полями. Он ждал, чтобы Герута выдала себя. Волосы свисали
из-под шляпы сальными желтовато-седыми прядями, которые
оставили темную полосу вокруг высокого воротника его упелянда, и
— еще один неаппетитный штрих — его нижняя губа словно бы
слегка ему не подчинялась — чуть брызгала слюной при
произношении некоторых свистящих и шипящих звуков, а в покое
скашивалась в ту или иную сторону.
Королева спросила:
— А он не кажется… как бы это выразить?., жестокосердным?
Непочтительным со старшими, бездушным с низшими? Нет ли какого-
то безрассудства в его настроениях, которые так быстро и странно
меняются? Со мной он то ласков, словно понимает меня лучше кого-
либо в мире, то — в следующую минуту — он уже просто мальчик и
поворачивается ко мне спиной, будто я значу для него не больше, чем
кормилица для ребенка, когда его отлучили от груди. Милый друг, я
чувствую, что как мать не годилась никуда.
Корамбус издал укоризненный звук и позволил себе
многозначительную улыбку-судорогу, которая наклонила его голову, а
лоснящуюся нижнюю губу втянула в уголок рта.
— Ты винишь себя, хотя на твоем месте это никому бы и в голову
не пришло. Воспитывает принца не только мать, все государство
участвует в этом. Перенеся родовые муки, ты исполнила главный свой
долг — Бог часто забирает в рай молодых матерей сразу же по его
исполнении. Вскармливая младенца целый год, ты исполнила
обязанность, которую многие знатные дамы, опасаясь за свою
высокую грудь, передают невежественным крестьянским девушкам.
Пока Амлет учился ходить, лепетать первые слова, произносить
длинные фразы, разбираться в буквах, а затем начал понимать смысл и
орудий, и обычаев, и потребностей нашего мира, такое внимание к
нему далеко превосходило принятое у особ королевской крови.
Ребенка, рожденного быть представителем Бога на земле, нередко
оставляют в куда более постыдном небрежении, чем отпрысков
крепостного или проезжего разбойника с большой дороги. Ты с
любовью заботилась о своем сыне. Не удручай себя подобными
мыслями, моя добрая государыня. Амлету тринадцать лет, и он уже
вполне сложился для добра или зла. Изъяны, пугающие тебя, я
объяснил бы склонностью к актерскому ремеслу. Ему необходимо
испробовать много разных личин, стремительно сменяя их одну за
другой. Быть искренним, затем неискренним, затем искренним в своей
неискренности — такие перемены его завораживают. Каким чудесным
представляется его ищущему уму эта человеческая способность быть
сразу многими, играть много ролей, подкреплять свою самохвальную,
ничтожную личность множеством полупродуманных ложных выпадов
и обманов. Я уверен, ты замечала его энтузиазм и упоение, когда в
Эльсиноре появляются бродячие актеры, как жадно он следит за их
репетициями, подмечает тонкости их игры, а в уединении наших залов
и переходов подражает звучным раскатам их декламации.
— Да, — оживленно перебила королева, — я часто слышу, как он
у себя в солярии ораторствует наедине с собой!
Корамбус продолжал следовать своему ходу мыслей.
— Иногда мне кажется, что Церковь совершила ошибку, ослабив в
нынешние распущенные времена свое осуждение кощунственных
театральных представлений, которые, передразнивая Сотворение,
отвлекают людей не только от совсем не важных, но и от очень важных
вещей. И вспомни, как мальчик льнул к покойному Йорику, пока этот
неуемный шут, ослабевший от веселого распутства, не присоединился
к подавляющему большинству рода людского в самой последней,
самой лучшей шутке, которую сыграют с каждым из нас. Твой сын
любил его, го— сударыня, и любит всех потешников и острословцев за
то, что они освобождают его от тяжких мыслей о царствовании и
самодисциплине. Возможно, твой супруг подает мальчику слишком
суровый пример. Но не сомневаюсь, когда Амлету ясно укажут на его
долг, он, прикинув в уме, как от него уклониться, тем не менее
исполнит все требуемое.
— Дай-то Бог, — сказала Герута, не вполне убежденная и
вынужденная защищать мужа. — Король вовсе не хочет быть строгим,
но у него хватает забот с угрозами со стороны необузданной Норвегии,
бурлящей Польши, мятежного Голстена, не говоря уж о крестьянах и
духовенстве, вечно недовольных тем, во что им обходится
правительство.
— У величия есть та оборотная сторона, — тактично заметил
Корамбус, — что всякий, кто менее велик, завидует ему.
— Честно говоря, король более мягок с мальчиком, чем я. Чем
больше они сравниваются в росте и сходятся в интересах, тем ласковее
Горвендил говорит об Амлете. Это я в беспомощности моего пола
волнуюсь и тревожусь.
Корамбус некоторое время сидел выпрямившись, располагая на
толстых коленях широкие складчатые рукава своего упелянда, а затем
наклонился к королеве чуть ближе и заговорил, слегка понизив голос:
— Вот-вот! И расстроено не здоровье Амлета с его прихотливыми
фантазиями и внешней неуклюжестью, неотъемлемыми от
возмужания, но его матери, посмею ли я сказать. Девочкой, Герута, ты
была сияющей, безмятежной и согревала все сердца. Как женщина
нынче, тридцати лет…
— В октябре уже на год старше тридцати. Возраст Амлета, если
переставить цифры.
— …ты по-прежнему сияешь, только где-то в глубине безутешна.
Однако ничто видимое не темнит твоего положения, наиболее
высокого, какое женщине дано достигнуть в Дании.
— Слишком уж высокое и слишком величественное, если у меня
не хватает духа занять его сполна. В молодости мои надежды были
устремлены на то, чтобы у Амлета были братья и сестры — много-
много их, чтобы Эльсинор заполнился веселым шумом.
— Да, дети — поистине утешение. Их нужды вытесняют наши, и
в заботах о них мы обретаем оправдание своего бытия. В каком-то
смысле мы прячемся за ними: наша грядущая смерть теряется в
круговороте семейных хлопот. Мой Лаэртес, который лишь немногим
старше твоего неугомонного сына, уже видит себя защитником своего
отца, как и маленькой, едва вставшей на ноги сестрички, которая
осталась без матери, увы…
Герута потянулась и погладила пухлую руку вдовца, когда она
возвратилась на подлокотник его кресла, утерев глаза складками
широкого рукава.
— Магрит счастлива на Небесах, — утешила она его. — Этот мир
был тягостным испытанием для ее прекрасного духа.
Мир, подумала она, и череда выкидышей между рождением сына
и дочери, которых она благополучно произвела на свет. Герута
чувствовала, что эта прекрасная духом жена была превращена в
бесплотную тень ненасытностью козлиной похоти Корамбуса.
Советник со скрипом в голосе обратился к неясным сетованиям
его королевы:
— Бездетность обрекает женщину на безделке, — изрек он, —
особенно если ее муж управляет королевством на разбросанных
островах, чьи берега на мили и мили открыты для вражеских
вторжений.
— Мой муж… — Герута запнулась, но ее томила горькая обида, и
она чувствовала, что такие слова ублаготворят ее лукавого
собеседника. — Он все, что мне обещал отец, но… — она снова
запнулась, прежде чем дать волю своей слабости, — …не я его
выбрала. Да и он выбрал меня только как часть своей личной
политики. Он лелеет меня, но лишь как одну из своих многочисленных
государственных обязанностей
